Зеркало Умбры

– Там внутри еще интереснее.

Я смотрю на Юджина искоса. Вряд ли он придумал эту игру с письмом, чтобы надо мной посмеяться, но кто знает, каким стал Паша после всего пережитого. Сеть меняет людей. Выворачивает наизнанку как кислота, с той лишь разницей, что спустя несколько часов реальность не встает на место. Притворяется, что встала, но не встает.

– Я нашел его в камнях у воды. Наверное, ветром сдуло, у нас ведь нет почтового ящика.

Внутри конверта оказывается один-единственный лист бумаги. Судя по неровности края, он явно выдернут откуда-то, причем в большой спешке. С одной стороны там пусто, зато с другой…

– Вот не лень им было сидеть и строчить, – буднично рассуждает Юджин, закидываясь гречкой. – Полагаю, у этого чела катастрофически скучные пары.

Лист заштрихован по всей площади — от первого до последнего миллиметра. Судя по всему, автор использовал все тот же простой карандаш, что и для подписи конверта. Впрочем, приглядевшись, я обнаружила, что это вовсе не штриховка.

Наслаиваясь друг на друга, пересекаясь и ломая строчку, всю поверхность листа занимала одна единственная фраза. Которую тем не менее я никак не могла прочесть.

– Тебя тоже повеселили эти точки в конце? – улыбается Юджин. Ему, похоже, все это кажется забавной игрой. А может, так оно и есть, просто я ко всему отношусь чересчур серьезно?

– Больше ничего не было?

– Ни песчинки. Я смотрел бумагу на свет — под слоем графита тоже вряд ли что-то есть. Впрочем, даже если есть, прочесть уже невозможно.

Я подняла лист к лампе и убедилась: заливка настолько плотная, что даже направление движения грифеля не распознать.

– Ну? – Юджин выжидающе глядит на меня.

– Что здесь написано?

– У тебя надо спросить.

– Когда оно появилось?

– Ну-у… Я проснулся в три. Спустился сюда, заварил кофе. Гляжу — дверь нараспашку. Думаю, ну наверное, ты ушла и забыла закрыть.

– Я никогда не забываю закрывать дверь.

– Так или иначе, дверь была открыта. В доме ничего не изменилось, только попадало кое-что из-за ветра, – Юджин задумчиво покрутил вилку в руках. – Сперва я, естественно, застремался, мол, что это за хрень такая. Решил осмотреться, прошелся по окрестности, вдруг вор, следы какие найду. А нашел письмо. Лежало почти у самой воды, но не отсырело.

– Больше ничего? Может, ты что-то пропустил?

– Можешь сама поискать, если хочешь. Я потом подумал, твоих рук дело, тем более что на конверте написано: «Кира Ницке». Вдруг типа подпись? Ну и открыл.

– Когда я уходила, часов… в одиннадцать… – припоминаю, – ничего необычного не видела. Никаких писем…

– Или ты просто не заметила. Что, в принципе, больше походит на правду, учитывая твою рассеянность.

– Юджин, – говорю серьезно. – У меня есть предположение, что это за письмо. Но нужен Интернет, чтобы проверить.

– Правда? – Юджин явно не ожидал такого поворота. – Хочешь сказать, ты понимаешь, что тут написано?

– Не совсем, но… Была такая женщина. Эмма Хаук вроде. Она писала письма своему супругу из психиатрической лечебницы. Содержание писем сводилось к одной-единственной фразе: «Любимый, приди» — но написана эта фраза была столько раз, что лист казался черным.

– Вот как?

– Однако даже при таких невеселых раскладах текст все равно хоть как-то читался, в отличие от нашего случая.

– Может, графологу какому-нибудь покажем? – нахмурился Юджин. – Как в треке Оксимирона про заброшенный ров, ну типа по мотивам Лавкрафта. Прикинь, если с нами пытается связаться иная цивилизация?

– Некоторые символы эмпиртанга вообще не распознаются компьютером как информация. Помнишь об этом? Что если это письмо – чей-то крик о помощи?

Я еще раз внимательно осмотрела лист. Это не может быть письмо бедняги Эммы, ведь бумага, на которой она писала, как минимум не была вырвана из постороннего источника. Кроме того, полная неразборчивость… После брожения по внутренностям Сети я уже не могла просто так взять и поверить в то, что держу в руках простой набор бессмысленных каракулей.

– Чей-то крик о помощи… – медленно повторяю. – Или дурацкая шутка?

– Если крик, то чей? – недоумевал Юджин. – И откуда, блин, оно взялось? Это же не электронное сообщение, а вполне реальный предмет. Его должен был кто-то принести и положить на наши ступеньки, правильно? Вот что меня пугает.

Я не знала ответов на эти вопросы. Как и Юджин — на мои. Но мы оба знали, что, когда имеешь дело с Сетью, нельзя просто так взять и скрыться за высокими стенами. Этот мир никого не отпускает, по крайней мере он хочет, чтобы все так думали.

Поэтому мы решили несколько дней не задерживаться допоздна и не отходить слишком далеко от дома.

Дома! Хех… Я и сама не заметила, как сиротливый маяк на краю света сделался мне ближе, чем родная квартира.

Во многом, надо признать, это заслуга Юджина. Он, несмотря на все свои недостатки, обладает неким тайным оружием против хаоса и умеет одним своим присутствием снижать энтропию окружающих вещей. В этом плане мы как нельзя лучше друг другу подходим.

Время тянется клейкой резиной, запрещая колдовать. Не знаю, кто все эти люди, черпающие вдохновение в затворничестве, но я уж точно не отношусь к их числу.

Вечерами я разбираю семплы на ноуте, продумывая новые вариации для синесцен, а Юджин создает видимость заботы о домашнем очаге. Забавно, что из нас двоих только у меня хватает честности признать, что ведение хозяйства не вызывает никаких эмоций, кроме раздражения.

Зато… В производимом уюте чувствуется чуть ли не физическая целостность. Мне кажется, еще чуть-чуть, и его можно будет измерить.

Юджин ставит чайник. Потом выдает мне миску с засохшим еще до нашего приезда овсяным печеньем и садится напротив.

– Нож заворачиваю в полотенце, чтобы тебя не пугал, – говорит мой друг и показывает мне, что опасный сверкающий подлец отправляется подальше в темный ящик.

Иногда мне кажется, что я люблю Юджина, но на самом деле это не более чем попытка выдать желаемое за действительное. Мы с детства знакомы. Многое повидали вместе. И пускай я не таю на него зла за отказ принять мой отказ, ведь с тех пор уже пять лет прошло, нет. Только не любовь.

– Однажды давно, – говорю я. – Человек по имени… ну скажем, Заводной Барабан подсмотрел в Сети одну интересную технологию. Он не искал этот клад намеренно, но как часто бывает с увлеченными персонажами, им чаще других улыбается удача. Заводной Барабан обнаружил способ фиксировать поток неких… скажем так… частиц, излучаемых… в ответ на изменение твоего эмоционального состояния. Статья описывала способ захватить и удержать на физическом носителе ткань любого существующего чувства.

– Чувства — это химическая реакция.

– Меня поражает то, что даже через полгода работы с этой самой «материей чувств» ты продолжаешь повторять подобные глупости, – вздохнула я.

– А тебе лишь бы поумничать.

Иногда мне кажется, что Юджин безнадежен (впрочем, наверняка он то же самое думает обо мне).

– Заводной Барабан попытался собрать катушку, как было предписано в инструкции, но ему недоставало знаний. Тогда он прибег к помощи двух друзей — весьма амбициозных и талантливых технарей. Разобравшись в том, как записать собственную радость на катушку, Барабан попытался записать грусть, а потом похоть, сожаление, страх и восторг. Раз за разом ему это удавалось.

Но тут всплыла небольшая проблемка. Эмоции можно было записать, но при этом невозможно воспроизвести. Аппарат имел устройство вывода по типу вольтметра: чем «мощнее» записанная эмоция, тем ярче светилась лампочка.

Путем нехитрых рассуждений Барабан пришел к выводу, что раз записанные эмоции воспроизвести нельзя, но при этом включается свет, значит…

Я молчу, ожидая, что Юджин закончит фразу.

– Э-э-э…

– Значит, их можно использовать как источник энергии!

– Ты эту историю сама придумала или вычитала где-то? – Юджин хмуро приподнимает бровь.

– Это еще не конец. Дальше Заводной Барабан начал думать, как лучше всего применить полученный «двигатель». Разумеется, легче всего было бы продать его какой-нибудь ведущей корпорации, но наш герой мыслил несколько шире. Сам он не был ни ученым, ни программистом, ни даже технарем. Но он был умен и умел убеждать.

Вскоре команда настоящих специалистов плотно исследовала технологию, обнаруживая все более и более необычные следствия.

– Ты мне так и не ответила, – перебил Юджин. – Это выдумка или нет?

– Первым из них стало открытие необычного «поля» вокруг катушки. Эмоции, а точнее — частицы, которые генерировало их появление, формировали некое атипичное поле. По типу электромагнитного поля, присущего электронам. Поле эмоций не только существенно повышало пластичность ткани нашего мира, но и выплескивало на его поверхность неуместные артефакты. Знаешь, что это такое?

– Типа автомобильного колеса в раскопках древних египтян?

– Диск Сабу — это не автомобильное колесо, если ты о нем.

– Я просто наугад сказал. Вещь, которой не может быть там, где она есть.

– Да. Но поскольку мама Заводного Барабана с детства заставляла его убираться в комнате, он прекрасно знал: у каждой вещи есть свое место. И раз неуместные артефакты попали к нам сквозь загадочное поле катушки, то и мы можем попасть через это поле к ним на родину.

– Путешествия по мирам? Старо как… мир. Кек.

– Это лишь декорации, Юджин. И спектакль мы уже видели. Но разве не интересно тебе заглянуть за кулисы? Увидеть механизмы, поднимающие занавес и управляющие движениями кукол? Для подобных путешествий требуется ресурс, не говоря уже о необходимости этот ресурс содержать. Так и появился странствующий город-театр.

– Слыхал о странствующей коммунальной квартире. Это из той же оперы?

– Кто знает? Я никогда не видела ни того ни другого, но что касается театра… если он еще не существует, то рано или поздно обязательно появится.

– С чего ты взяла?

– Я много рассуждала о том, что будет, если нашу технологию вытащить из Сети. Сейчас мы пользуемся ею исключительно в музыке. Записываем эмоции и воспроизводим для публики. Что если производной нашего искусства является обычная физическая энергия, которую можно измерить?

– Ее и сейчас можно измерить, – фыркнул Юджин. – Количеством просмотров на Ютубе и покупок в Айтюнс.

– Я про то, как мы можем использовать это в дальнейшем!

– Я тоже!

– Ты так и не дослушал.

– Измерить энергию эмоций? Будущее, безусловно, наступило, но еще не настолько.

– Что такое искусство, Паш? Искусство, которым мы занимаемся. Которым дышит человечество.

– Ну… У искусства есть критерии. Автор, зритель и вроде как… эм… ну типа ты встретился с искусством лицом к лицу и после этого прежним больше не будешь, так?

– Да, и это самое важное. Это ключ! Когда мы начинаем думать, можно ли измерить искусство, все потуги в конечном счете сводятся именно к этому. Новая память — новая жизнь, это и есть та пресловутая «материя чувств», о которой я говорю. Мы умеем воспринимать. Все живые существа умеют. И когда мы воспринимаем, мы меняемся. Независимо от того, кто мы — бактерии или живой океан с планеты Солярис. Мы меняемся, а значит, рождается новая память. Которую можно измерить.

– При чем здесь искусство?

– Мир так или иначе заточен под то, чтобы мы сталкивались с переменчивыми условиями. Иначе не было бы смысла в открытости живых систем. Не было бы смысла в дискретности живых единиц и в преемственности «живой» памяти. Все, что способно вызвать новые эмоции, полезно миру.

– Опять ты об этом! У меня твои теории скоро из ушей полезут.

– Поэтому нам хочется любить и путешествовать! Менять обстановку. Изучать. Познавать. И созидать. Искусство — это мощнейший рычаг в создании эмоционального потока. Того, который Заводной Барабан однажды смог зафиксировать и удержать на своей удивительной катушке.

– Допустим. Хочешь сказать, вся суть эволюции сводится к поиску вечного двигателя? – спрашивает Юджин.

– Даже если мы его найдем, эволюции будет плевать, – говорю я. – Заводной Барабан просто пополнил кулинарную книгу человечества. Я говорю о том, что именно восприятие и чувства являются фундаментальной базой жизни как таковой. Бактерии чувствуют тепло и совершают двигательные колебания к нему. Человек, стоящий на карнизе, делает шаг назад, движимый инстинктом самосохранения. Даже когда ты уже обзавелся потомством, твое существование еще нужно миру, потому что каждую секунду ты способен воспринимать. Способен генерировать память. А память — это компьютерный код бытия.

– Мы до сих пор не знаем, что такое память, Кира, – вдохнул Юджин. – Ты любишь строить гипотезы на основе научных фактов, но уходишь от них слишком далеко. Память за пределами Сети никто не видел. А внутри Сети бОльшая часть людей попросту не умеет находиться.

– Я вижу ее своими глазами каждый раз, когда там оказываюсь. И чувствую себя рыбкой, выпрыгнувшей из аквариума. Мы не знаем, что делать с этой информацией. Странствующий город-театр еще не готов родиться. Так же как человечество не готово к Сети.

Юджин устало отставил чашку и посмотрел на меня с сочувствием. Иногда у меня возникает неприятное ощущение, будто я нахожусь в кабинете психиатра, которому пытаюсь доказать, что видела летающих единорогов. Паша умеет делать такое лицо.

– Не человечество, – говорит он. – А ты. Никогда не понимал, по какому принципу работают зеркала. Почему одни проходят и прекрасно себя чувствуют, а другие сосут пинас.

– Я уже объясняла тебе.

– Да-да, эмпатия и все такое. Это херь собачья. Наверняка все намного сложнее, как это всегда и бывает. Человек думает, что гениальное устройство мира сводится к чему-то простому, а по факту выясняется, что склонность упрощать, наоборот, мешает работе.

– Я и не говорю, что мы должны стремиться к упрощению. Но раз уж нам приходится вращаться в таких сложных сферах, нужны какие-то аксиомы. Система универсальных знаков. Или по крайней мере то, что в перспективе может ими стать.

– Лучше не иметь никаких аксиом, чем иметь неверные.

– По-твоему, сетевая эмпатия — чушь?

– Упрятать объяснение рационального мира в сферу интуитивных догадок — это все равно что лечить зубную боль шаманскими песнопениями.

– Эмпатия и интуиция — разные вещи. У Ткача, например, великолепная интуиция на тренды. PANDA, считай, за полгода поднялась до нынешнего уровня от крошечной ноунейм-группы ВК. Благодаря ему. Ты видел хоть раз в жизни, чтобы кто-то настолько чутко чувствовал настроение общества? Предугадывал веяния моды? Такие люди встречаются реже Чеширских Котов, а спрос на них растет с каждым годом.

– И что? – с показным безразличием фыркнул Юджин.

– А то, что все эти бонусы не отменяют того факта, что в Сети Ткач не может продержаться и трех минут. Еле-еле вывозит преддверие второго уровня. Интуиция есть, эмпатии нет.

– Ты меня окончательно запутала. Давай лучше ешь!

В вечернее время наш кое-как обжитый маяк преображается. Здесь появляется какой-то таинственный уют. Понятия не имею, чем это объяснить — может, шелковым теплом светильников или обилием дерева, а может — нашими клетчатыми покрывалами и мелкой утварью. Гость никогда не угадал бы, сколько мы здесь живем. Складывается впечатление, что пару-тройку жизней как минимум.

***

Мы утопаем в грушевых полях.

Груши растут прямыми рядами по старому укладу тех, кто их высаживал. И кто давным-давно покинул эти скалистые утесы. Узловатые ветви причудливо вплетаются в лазурное небо, когда я глажу их листья ладонями. Весной, пробуждаясь после коматозного состояния, природа орошает брызгами цветения безжизненный камень. Листья на деревьях не успели появиться, розовый цветок распустился и ждет пчелу. А я — весточки с континента.

Поля, на которых еще недавно высаживали рядами лаванду и подсолнух, теперь по горло заросли сорняком. Теперь здесь настоящая хиппи-община, прибежище любого заплутавшего пилигрима.

Только в оглушительной тишине голоса кажутся ненастоящими, словно мистер Ветер записал их на пленку и теперь воспроизводит.

Меж грушевых рядов кто-то бросил ванну — некогда белоснежную, а теперь изрядно проржавевшую в точке слива. Наверное, во время дождя ванна до краев наполняется водой, и потом эту воду можно использовать для полива сада. Я читала о том, что в этих краях с пресной водой напряженка.

Когда я лежу в нагретой солнцем ванне, провожая взглядом молчаливые облака, меня не покидает ощущение, что память, затопившая эту территорию, настойчиво пытается мне что-то рассказать. Я лежу босиком, бросив шлепки снаружи. Пупырчатая тень грушевой листвы изучает карту моих веснушек.

За пределами добра и зла, правды и лжи, любви и ненависти, зависимости и свободы простирается бесконечное пространство незнания. Пока весь мир движется вверх и умножает полученные знания о самом себе, я каждый раз выбираю право ступить в неизвестность, не имея никаких догадок о том, что меня там ждет.

Неистовая солнечная радиация топит бледную паутинку снега на горных вершинах, и облака путаются в ней как…

Кто прислал нам письмо?

Что вам нужно в этом одичавшем, скалистом, забытом всеми краю?

Когда я прокручиваю в уме эти вопросы, в голову невольно просится отрывок из «Левой руки тьмы» Урсулы Ле Гуин. Этот отрывок всегда мне нравился, потому что он как нельзя нагляднее иллюстрирует то, что с нами происходит. Там говорится о таком важном навыке, как умение задавать правильные вопросы.

Шаманская община где-то глубоко в горах, например, владеет неким тайным знанием: они умеют задавать вопросы и получать ответы. Гонимый жаждой узнать день своей смерти, король приходит к ним за тайным знанием. Но не получив ответа, сходит с ума и погибает в темнице.

Правильные вопросы. Когда мы научимся спрашивать, ответы сами перед нами раскроются. Эта прописная с виду истина слишком часто прячется в шелухе обыденности, а мы, поколение за поколением, продолжаем спотыкаться на тех же граблях.

Я лежу в пустой, нагретой солнышком ванне среди цветущих груш. У меня есть чистая вода, сытная качественная еда и свободное время. Это идеальный стартовый пакет, чтобы ощущать перманентный стыд — за всеобъемлющую гиперинфляцию мироощущения, захлестнувшую наш возраст с головой.

С самого детства меня не покидало ощущение, что где-то, безнадежно и всецело охватывая нашу жизнь, существует некая великая Тотальность. Некий абсолют, не ограниченный нашими знаниями о нем. Не ограниченный ни бедностью языка, ни отсутствием механизмов его познания. И как бы дискретен ни был мир вокруг, я всегда пыталась ухватить эту Тотальность. Реализовать ее через творчество, книги, компьютерные игры, общение с прекрасными людьми…

А потом обнаружила Сеть.

***

Однажды, когда зловещая таинственность вокруг бесхозного письма улеглась, а абстрактные споры изрядно утомили нас обоих, мы с Пашей вновь сидели на кухне за столом. Несмотря на то что днем мы зачастую даже не здороваемся, так как встаем в разное время, совместный ужин давно стал чем-то вроде традиции.

– Я почти собрал батарею, – с гордостью сказал Юджин. – Не хватает красных носков. У тебя нет случайно?

Я ждала этого дня. Дня, когда Юджин созреет для очередной авантюры.

– Пара нужна? – я пока не ем, жду, когда остынет. – У меня есть один с полосочкой.

На этот раз готовил Паша. Получилось неплохо, но с солью он явно перестарался.

– А второй где?

– Второй носок? Над этим ломают головы поколения ученых.

– Серьезно, Кира. Нужна именно пара. Так написано в инструкции. И желательно без этих твоих импровизаций. В прошлый раз мы взяли миску не того объема, и системник сгорел быстрее, чем прошла загрузка.

– Ткач в курсе?

– В курсе чего?

Смотрю на Юджина, сдвинув брови.

– Ткач в курсе, что ты хочешь взломать очередное зеркало?

– А ты? Разве не хочешь?

– Ткач запретил это делать. По крайней мере без него.

– Без него мы и не сможем. Пока нет Интернета, сама знаешь, в Сеть не выйти даже с компа. Не то что через зеркало. Но нам ведь никто не мешает подготовить батарею к приезду ребят.

Молчу.

– Ну так что? – не уступает Юджин. – Что там по носкам?

– Я поищу, но ничего не обещаю. Можно сгонять в Фанагорею. Там наверняка есть магазины, из которых еще не все успели растащить.

– В идеале бы и Сеть провести… Но с этим я точно один не справлюсь. Тарелка в сарае. Починить не могу. Не хватает кое-каких деталей, лучше не бери в голову.

– Значит, будем ждать приезда Ткача, – я категорично накалываю аппетитный мясной кусочек на вилку. – Считай, что у тебя отпуск. Классно же. Отпуск у моря – и никакой работы.

Юджина явно не радует такой расклад. Он вообще был против переезда — Ткач настоял. Наши манипуляции с Сетью принесли Пашке немало крутых ништяков: деньги, славу, доступ к модельным девкам, ну и конечно, наркотикам всех сортов. Юджин не хочет верить, что вся его роскошная жизнь безвозвратно перетекла в хибарку на маяке по моей милости.

– Ты поедешь со мной в Фанагорею? – спрашивает он с надеждой.

– Разумеется! Ткач без конца говорит, что мне надо почаще гулять.

– Ну раз Ткач говорит!

– Ешь давай лучше, – улыбаюсь я. – Завтра нас ждет мертвый город!

__________2. СКЕТЧБУК ИЗ ВАВИЛОНСКОЙ БИБЛИОТЕКИ

Наверняка в те времена, когда Фанагорею еще не успели покинуть, это был чудесный город. Прямого выхода к морю нет, потому что склон перпендикулярно от застройки практически отвесный — к нему не подступиться.

Мы не исследовали побережье в этом месте даже с катера. Волны сильные, а рельеф дна близ скалистой гряды ничего хорошего не предвещает. Правда, говорят, там прямо в камне затесались покои неких богачей, что приезжают иногда летом. Но даже если это так, проверять мы не особенно стремимся.

Нас гораздо больше интересует сам город. Точнее, то, что от него осталось.

Крупный торгово-развлекательный центр «Посейдон», если верить карте, находится к востоку от моря. На въезде останки здоровенного и даже местами рабочего аквапарка. Мне нравится это место — я даже думала обустроить жилье здесь, а не внутри тесного маяка, но по соображениям безопасности идея не получила развития.

А на севере — самое интересное: жилой массив.

Кроме того, чуть в отдалении, за небольшой лесополосой раскинулся практически нетронутый и запечатанный, словно военный объект, легендарный Винодельческий завод Фанагореи.

Все это я пытаюсь рассказать Юджину с заднего сиденья байка, на котором мы въезжаем в город. Мой дружок-пирожок, впрочем, разбирается в топографии получше меня. Стоило проехать несколько узеньких жарких улиц, как мы остановились возле заправки. В топливе у нас нет нужды, да и вряд ли тут найдется хотя бы капля бензина. Мы с Юджиным придумали кое-что другое, дабы хоть немного иметь представление о ситуации.

Жить рядом с заброшенным городом далеко не так романтично, как кажется на первый взгляд. Это главным образом означает, что туда в любой момент могут нагрянуть мамкины сталкеры, ищущие острых ощущений. Или простые мародеры вроде нас самих.

Как несложно догадаться, первыми под удар попадают наиболее колоритные местечки типа водолечебниц, аквапарков, торговых центров, больниц и школ. Автозаправка же, на которой мы остановились, — один из первых перевалочных пунктов, где можно отдохнуть, перекусить и наметить маршрут. Поэтому именно здесь (а также еще в двадцати трех местах) мы с Юджиным разложили приманки.

– Кира! – кричит Юджин из разбитого окна. – Всё на месте.

Я очень не люблю, когда возникает ненужный шум, поэтому скорее осматриваюсь и спешу скрыться в тени бывшего призаправочного мини-маркета.

– Не кричи, – говорю. – Думаешь, тут только люди могут представлять опасность?

– Опять тебе отовсюду опасность мерещится!

– Береженого Бог бережет, – говорю, а сама иду мимо рядов давно опустевших стеллажей.

– Бога нет, – парирует Юджин, и на это мне уже нечего ответить.

На самом деле подискутировать никогда не поздно, а вот проверить приманку надо сейчас, чтобы дальше уже спокойно бродить, не беспокоясь о незваных гостях.

Наши приманки — это слепленные на скорую руку «артефакты». По нашему расчету они должны привлекать искателей всякого незамысловатого хабара, чем те себя и выдают. Такие вещи обычно не остаются на прежних местах, если их заметили. А мы разложили все именно так, чтобы заметить смог даже слепой.