И после многих весен

– Спасибо, дядя Джо, я же говорю, ничего мне не надо.

– Вы уверены? – вдруг прямо за спиной у них послышался чей-то голос. – Раз так, тогда я кой о чем попрошу.

И доктор Зигмунд Обиспо – темноволосый, щегольски подтянутый, схожий с дерзким карточным игроком, быстро подошел к их кушетке.

– Точнее говоря, попрошу у нашего великого бизнесмена разрешения впрыснуть полтора кубических сантиметра тестостерона в gluteus medius, – пояснил он. – А вас, ангел мой, попрошу удалиться. – С Вирджинией он разговаривал тоном, в котором соединились презрение, насмешка и нескрываемое желание. – Одна нога здесь, другая там! – Привычным жестом он потрепал ее по плечу, а когда Вирджиния поднялась, освобождая место, другой рукой похлопал по шелковому задику.

Она резко обернулась, решив его оборвать, но, переведя взгляд с раздувшегося холмика волосатой плоти, которую представлял собой мистер Стойт, на красивое лицо доктора с его оскорбительно саркастической ухмылкой и льстившим ей зазывным выражением глаз, передумала: вместо того, чтобы объяснить ему, куда именно должен он отправляться, просто скорчила рожицу и высунула язык. Думала поставить его на место, но непонятно для самой вышло так, что она принимает его дерзости, готова с ним поиграть в эти нехорошие игры и вроде как предала дядю Джо. Бедненький дядя Джо, подумалось ей, испытавшей в эту минуту страстное сочувствие к своему старичку. На миг ей стало очень стыдно за себя. Вся беда, конечно, в том, что доктор Обиспо такой красивый, и смешить ее умеет, и ухаживает так, что ей нравится, и приятно его поддразнивать, а потом смотреть, как он ей ответит. Приятно даже выходить из себя, когда он прет уже слишком напролом, а он только напролом и действует.

– Подумаешь, новый Дуглас Фэрбенкс нашелся, – сказала она, стараясь, чтобы это прозвучало язвительно, и, ступая со всем достоинством, какое можно сохранить, когда на тебе только две белые полосочки из шелка, подошла к парапету, откуда открывалась просторная панорама. Фигурки размером не больше муравьев копошились среди апельсиновых деревьев. Интересно, подумала она, что они там делают, но тут же эта ленивая мысль исчезла, выплыли предметы более занимательные и прямо ее касающиеся. Зиг, в частности, и тот факт, что она, надо признать, испытывает явное волнение, когда он рядом, хотя бы и вел себя нахально, как вот сейчас. А что, если как-нибудь, ну, не сию минуту, потом, просто посмотреть, какой он на самом деле, а то в замке бывает скучновато… Бедненький дядя Джо! – думала она. Однако на что он, собственно, может рассчитывать, в его-то годы, когда она такая молодая. Еще удивляться надо, что все эти месяцы она ему не давала никаких поводов ревновать, если, понятно, позабыть про Эниду и про Мери Лу, хотя она-то не забывает, она-то на самом деле не такая, вовсе не такая, а раз уж так вышло, будем считать, что просто все нескладно получилось, было вообще-то неплохо, да ладно, пустяки какие. А вот если у нее начнется с Зигом, все по-другому пойдет, правда, тоже не очень-то всерьез, не то что с этим Уолтом, даже с крошкой Батером там, в Портленде. И по-другому, чем с Энидой и Мери Лу, ведь с мужчинами всегда получается как-то напряженно, хотя совсем не хочешь, чтобы тебя это по-настоящему трогало. По этой вот единственной причине и не надо бы с мужчинами связываться, да кроме того еще и грех, конечно, но о грехе почему-то не очень думаешь, если красивый мужчина за тобой приударит (а что уж толковать, Зиг очень красивый, правда, он, пожалуй, в стиле Альфреда Менжу, но вот эти смуглые шатены, мажущие волосы маслом, ее всегда всего больше волнуют). А после коктейля-другого ужасно тянет что-то этакое испытать, и даже в мыслях не держишь, что это грех, ну и одно за другим, заметить не успеешь, как все уже произошло, и честное слово, не понимает она, что уж тут такого ужасного, как говорит отец О’Рейли в церкви. Пресвятая Дева скорее поняла бы все это и простила, конечно, ну и манеры у отца О’Рейли, кошмар какой-то, за столом, когда в замок приезжает, свинья да и только, по-другому не скажешь, уж и обжирается он, хотя обжорство тоже грех, не меньший, чем то другое, не так разве? А еще назидает, назидает…

– Нуте-с, как самочувствие пациента? – осведомился, передразнивая старых сиделок, доктор Обиспо, занявший место Вирджинии на кушетке. Настроение у него было великолепное. В лаборатории эксперимент продвигался с негаданным успехом; новая рецептура солей превосходно сказывалась на желчном пузыре и печени; перевооружение шло полным ходом, его акции поднялись еще на три пункта – правильно сделал, что вложил деньги в авиацию; Вирджиния, никаких сомнений, капитулирует уже совсем скоро.

– Как себя с утра чувствовал наш бедный больной? – подчеркивая, что шутит, продолжал он с утрированным английским акцентом – после университета доктор год стажировался в Оксфорде.

Мистер Стойт промычал что-то невнятное. Игривость доктора Обиспо отчего-то неизменно повергала его в ярость. Трудно определить, почему именно, но в ней было нечто осознанно дерзкое. Болтовня Обиспо, такая вроде бы добродушная, всякий раз заставляла мистера Стойта ощутить, что в действительности за нею скрывается обдуманное и злое презрение. От этой мысли у мистера Стойта закипала кровь. А когда кровь кипит, давление, он знал, лезет вверх и жизнь укорачивается. Нельзя ему выходить из себя, хотя Обиспо просто на это провоцирует. И еще хуже, без Обиспо ему никак не обойтись. Доктор этот – неотвратимое зло. «Бог есть любовь. Смерти нет». Но мистер Стойт с ужасом вспомнил о перенесенном ударе, о том, что стареет. Обиспо поставил его на ноги, чуть не из могилы вытащил, обещал еще лет десять, даже если ничего не выйдет из его опытов, хотя есть надежда на удачу. Тогда двадцать лет жизни, нет, тридцать, сорок. Чем черт не шутит, вдруг этот хамоватый еврейчик сумеет доказать, что миссис Энди-то дело говорила. И кто знает, вдруг окажется, что смерти на самом деле больше не будет – уж во всяком случае, для дяди Джо. Вот было бы замечательно! Ну, а покуда… мистер Стойт вздохнул: глубоко, отрешенно. «Каждому свой крест», – сказал он себе, десятки лет спустя повторив те самые слова, которые произносила его бабушка всякий раз, как надо было давать ему касторку.

Тем временем доктор стерилизовал иглу, набрал лекарство из стеклянной ампулы, заполнил шприц. Когда он занимался своим делом, каждое его движение отличалось отработанным изяществом – точностью выразительной и любующейся собой. Словно он был сразу и танцовщиком на сцене, и зрителем, который восхищается артистом из зала, привередливым зрителем, искушенным, и все-таки – какой балет! Нижинский, Карсавина, Павлова, Мясин – все вместе в одном представлении. Гром аплодисментов, шквал оваций – но ведь заслуженных.

– Вы готовы? – спросил он наконец.

Безропотно, молчаливо, как дрессированный слон, мистер Стойт перевернулся на живот.

Глава 5

Джереми переоделся и теперь сидел в подземном хранилище, которому предстояло сделаться его кабинетом. Пересохшая разъедающая пыль старинных документов кружила ему голову, словно он нанюхался ядовитого снадобья. Лицо его пылало, пока он раскрывал блокноты, точил карандаши; на лысине поблескивал пот, глаза за бифокальными стеклами сверкали от возбуждения.

Ну вот! Все готово. Он повернулся на кресле и какое-то время сидел неподвижно, смакуя собственные предчувствия. Архив Хоберков, упрятанный в бесчисленные пакеты из оберточной бумаги, ждал своего первого читателя. Двадцать семь ящиков еще никем не тронутых брачных наслаждений интеллекта. Он улыбнулся, подумав: я-то и буду для них Синей Бородой. Тысячи таких наслаждений, заготовленных на века многими поколениями неугомонных Хоберков. Одна генерация за другой: рыцари, затем бароны, потом графы, наконец графы Гонистер – колено за коленом, до самого последнего, восьмого. А после восьмого – только погребальные ритуалы, да разваливающийся дом, да две ветхие старые девы, которым с каждым годом все более одиноко, и все более порабощают их странности обихода, и бедность, и тщеславные воспоминания, хотя что уж там говорить, бедность – увы! увы! – поработила всего сильнее. Клялись, что с архивом не расстанутся никогда, а кончилось тем, что приняли предложение мистера Стойта. И бумаги перевезли в Калифорнию. Что же, старухам теперь хватит на запоминающиеся похороны. И на этом летопись Хоберков завершится. Прелестный фрагмент английской истории! Поучительный к тому же, а верней, куда верней – бессмысленный, повесть, рассказанная идиотом, только и всего. А в этой повести головорезы и конспираторы, взятые в фавориты королями, которых тянуло к извращениям, забытые поэты и адмиралы, и сводники, и блаженные, и героини, и нимфоманки, да еще редкостные дебилы, и премьер-министры, и собиратели живописи, и садисты. От всех них только и осталось, что вот эти двадцать семь ящиков в беспорядке сваленных бумаг, которые никто не переписал, не просмотрел – начинай с самого начала. С вожделением взирая на свое сокровище, Джереми позабыл об усталости, о дороге, Лос-Анджелесе, водителе, о кладбище и замке, даже о мистере Стойте. Вот они, бумаги Хоберков, и принадлежат они ему одному. Словно ребенок, впивающийся зубками в пирожок, чтобы побыстрее добраться до запеченной в нем – он точно знает! – монетки, Джереми схватил первый подвернувшийся пакет из ближайшего ящика и рванул шпагат. Какая груда богатств лежала перед ним на столе! Записи семейных расходов за 1576 и 1577 годы; письмо какого-то юного Хоберка, младшим офицером участвовавшего в экспедиции сэра Кенелма Дигби в Скандерун; пятнадцать писем по-испански, адресованных Мигелем де Молиносом[23] леди Энн Хоберк, которая скандализировала свое семейство, обратившись в папскую веру; подборка рецептов – по почерку судя, начало восемнадцатого века; экземпляр трактата Дрелинкура «О смерти»; старинное издание Андреа де Нерсиа[24] – «Фелиция, или Мои безумства». Он вскрыл следующий пакет и гадал, чья это потускневшая каштановая прядь заложена между страницами рукописи «Размышлений о последнем папистском заговоре», представляющей собой авторский оригинал третьего графа Хоберка, когда в дверь постучали. Джереми открыл, увидев перед собой низкорослого смуглого человечка в белом комбинезоне, направлявшегося прямо к нему.

– Не хочу вас тревожить, – заговорил тот, хотя потревожить Джереми еще не успел. – Моя фамилия Обиспо. Доктор Зигмунд Обиспо, личный врач Его Величества короля Стойта Первого, будем надеяться, также и последнего.

Явно в восторге от собственного юмора, он разразился громким неприятным смехом, который отдавал чем-то металлическим. Затем капризным жестом аристократа, вынужденного копаться во всяком мусоре, подцепил одно из писем Молиноса и, уставившись в причудливые завитки, до которых были так охочи каллиграфы семнадцатого столетья, принялся вслух разбирать первую строку:

– «Ате a Dios соте es en sî у nо сото se lо dice у forma su imaginacion»[25]. – Он взглянул на Джереми, посмеиваясь. – Думаю, это легче сказать, чем сделать. Куда там, даже женщину невозможно любить, какова она есть, а как ни крути, женщина создает объективные физические предпосылки для любви. Иной раз даже очень милые предпосылки, кстати. Бог же, увы, есть только дух, иначе говоря, продукт чистой фантазии. А этот кретин, не знаю, кто именно, наставляет другого кретина, что нельзя, видите ли, любить Бога, каким он сотворен фантазией. – И, по-прежнему держась аристократом, он презрительно отбросил листок небрежным движением руки. – Какая чепуха! – продолжал он. – Словеса, словеса – и это называется религией. Другие словеса – вот вам философия. Еще пять-шесть пустейших фраз, и уже толкуют о политических идеях. А на самом деле одни словеса, либо бессмысленные, либо туманные. Причем из-за этих словес люди теряют голову и готовы в два счета ухлопать ближнего по той причине, что он употребил какое-нибудь слово им не по вкусу. Хотя слово это, возможно, полная бессмыслица – упражнение голосовых связок, только и всего. Шумовой эффект, абсолютно лишенный резона, хотя бы того, что есть у пищеварения, – ветры-то испускать надо. «Ате a Dios соте es en sî», – повторил он насмешливо. – Все равно, что сказать: икни, но чтобы икнулось без фантазии. Ума не приложу, как вас, гуманитариев, литераторов, от такого не тошнит. Неужто вас никогда не бесит, что смысла тут искать нечего?

Джереми нервно улыбнулся, словно извиняясь.

– Смысл в данном случае отнюдь не главная забота, – сказал он. И, упреждая новые нападки, которыми собеседник постарается дискредитировать его самого и то, что он любит больше всего на свете, добавил: – Знаете, занятия эти приносят такое удовольствие, ну просто вот когда роешься во всяком старье.

Доктор Обиспо засмеялся, поощрительно похлопывая Джереми по плечу.

– Молодчина вы! – сказал он. – По крайней мере, откровенно. Вот так мне нравится. А то эти профессора, по опыту сужу, все сплошь Пекснифы[26]. Вечно тянут бесконечные свои разговоры про величие культуры и так далее. Ну, сами знаете: главное – идеи, а знание вторично, и Софокл важнее всех наук. «Странное дело, – отвечаю я им в таких случаях, – получается, то ремесло, которое лично вас кормит, оно-то и спасет людской род». Вы хоть не пытаетесь представить свою профессию высшей необходимостью для человечества. Вы честный. Признаётесь, что для вас она удовольствие, и только. Ну, а я по тем же соображениям выбрал свое ремесло. Хотя, если бы вы тоже завели эту тягомотину про Софокла и прочее, я бы тут же вам целую лекцию прочел про науку, которая есть двигатель прогресса, гарантия счастья, даже про неизбежность постижения конечной истины потолковал бы, начни вы со мной спорить. – Обнажив безупречно белые зубы, он сверкнул улыбкой, полной беспечного презрения ко всему на свете.

Насмешливость оказалась заразительной. Джереми тоже улыбнулся.

– Что ж, хорошо, что обошлось без споров, – сказал он со строгой сдержанностью, призванной подчеркнуть, что посягательства на конечную истину недопустимы.

– Заметьте, – продолжал доктор Обиспо, – я ведь не так глуп, чтобы не понимать привлекательных сторон ваших занятий. Только не надо мне навязывать Софокла. И вообще, я бы от тоски повесился, если бы пришлось сидеть над этим, – кивок в сторону ящиков. – Но признаюсь, – закончил он с любезной улыбкой, – старые книги и мне в свое время доставили массу наслаждения. Уверяю вас.

Джереми кашлянул, провел рукой по лысине, моргнул; ему не терпелось сразить этого врача полным яда сарказмом. Увы, доктор Обиспо не предоставил ему для этого возможности. Явно не замечая, что убийственная шутка уже вертится у Джереми на языке, он посмотрел на часы и поднялся.

– Вам стоит взглянуть на мою лабораторию. Времени до ланча еще предостаточно.

«Нет чтобы спросить, хочу ли я осматривать эту его дурацкую лабораторию», – возмущался про себя Джереми, давясь своим сарказмом, а ведь до чего метким. Он бы, само собой, предпочел посидеть тут над хоберковским архивом, но, не осмелившись сказать этого вслух, послушно встал и последовал за доктором Обиспо.

Длительность жизни, объяснял доктор, пока они шли по коридору. Вот чем они занимаются, продлением срока жизни. Сам он занимается этим с той поры, как получил медицинский диплом. Понятно, что он был завален практикой, времени для серьезных опытов не оставалось. Практика, заметил он, вообще фатальна для научных штудий. Чего добьешься, если весь день с пациентами возиться приходится! Больные бывают трех разновидностей: одни только воображают, будто больны, Другие больны, но потихоньку выкарабкиваются, а третьим лучше бы всего умереть. Для человека, способного к настоящей научной работе, сущий абсурд тратить силы на пациентов. И что там скрывать, он это делал исключительно по необходимости, зарабатывать-то надо. И так бы, наверное, и продолжалось год за годом. Растратил бы все свои дарования, выхаживая идиотов. Но вдруг – полная неожиданность! – колесо фортуны повернулось. К нему обратился за консультацией Джо Стойт. Улыбка судьбы, иначе не скажешь.

– Судьбы ужасная улыбка, – пробормотал Джереми, цитируя любимую свою строку Колриджа.

Да, Джо Стойт, повторил доктор Обиспо, причем был он тогда совсем плох. Лишнего веса фунтов сорок, не меньше, и после удара. К счастью, не очень сильного удара, но старому мерзавцу было от чего сдрейфить. Вот-вот, перепугался до полусмерти, в буквальном смысле. (Зубы доктора Обиспо, засмеявшегося своему людоедскому каламбуру, опять обнажились.) Правда, зря он так уж запаниковал. Но ему, доктору, эта паника принесла избавление от пациентов, хороший доход и лабораторию, где можно по-настоящему заняться долголетием, плюс очень квалифицированного ассистента, да еще финансируются фармацевтические изыскания в Беркли и опыты над обезьянами в Бразилии, а кроме того, послана экспедиция изучать черепах на островах Галапагос. Чего еще желать ученому, благо и сам дядя Джо пригодился, можно без всяких морских свинок обойтись, потому что он на любые опыты над собой согласится, если ему пообещать два-три добавочных года, ну разве что вивисекцию без наркоза не даст над собой произвести.

Вообще-то ничего такого особенного с этим старым пачкуном он сейчас не делает. Просто не дает ему разжиреть, присматривает за почками да накачивает время от времени синтетическими половыми гормонами и еще держит под наблюдением его артерии. Обычный, избитый курс для мужчин в его возрасте и с таким медицинским прошлым. А в лаборатории кое-что проясняется новенькое, важное кое-что проясняется. Еще несколько месяцев, а возможно, всего несколько недель, и можно будет сделать вполне определенные выводы.

– Очень интересно, – сказал Джереми, стараясь остаться вежливым.

Они шли по узкому, выкрашенному в белое коридору, где всюду горели лампочки. Через распахнутые двери Джереми то и дело видел просторные кладовые, заваленные индейскими тотемными столбами, средневековыми кольчугами, чучелами орангутангов, мраморными группами Торвальдсена, раззолоченными Буддами, старинными паровыми двигателями, памятниками фаллического культа, дверцами дилижансов и карет, перуанским фарфором, распятиями, образцами минералов.

Доктор увлеченно говорил о долголетии. Эта дисциплина, снова и снова повторял он, находится еще в донаучной стадии. Множество наблюдений, но никаких гипотез и попыток анализа. Сплошная свалка фактов. И до чего странных, прямо-таки чудовищных в эксцентричности своей фактов! Отчего, например, цикада живет столько же, сколько и бык, а канарейка больше, чем три поколения овец? Отчего собаки в четырнадцать лет уже дряхлеют, а столетние попугаи полны сил? Отчего у женщин в сорок с небольшим наступает климакс, тогда как крокодилихи, которым перевалило за двести, преспокойно откладывают яйца? Кто объяснит, почему треска живет себе и живет, не старея, две сотни лет? А вот бедняга Джо Стойт…

Вдруг сбоку появились два работника, которые тащили носилки с парочкой мумифицированных монахинь. Столкнулись лоб в лоб.

– Идиоты проклятые! – злобно выкрикнул доктор.

– Сам идиот!

– Вы что, не видите, куда идете?

– Да пошел ты!

Доктор с презрением отвернулся и зашагал дальше.

– А ты вообще-то кто тут такой? – кричали ему вслед.

Задержавшись, Джереми разглядывал мумии с большим интересом.

– Босоногие кармелитки, – сказал он, ни к кому не обращаясь, и, словно странное это сочетание слов доставляло ему особое наслаждение, повторил, смакуя: – Босоногие кармелитки.

– Сам ты задница голая, – отозвался один из работников, решив отыграться на новом противнике.

Джереми лишь мельком взглянул на его раскрасневшееся злое лицо и с постыдной торопливостью направился вслед своему проводнику.

Доктор Обиспо наконец остановился.

– Вот и пришли, – сказал он, открывая дверь. Коридор заполнился запахом мышей и ректификата. – Входите. – В голосе его звучала приветливость.

Джереми переступил порог. Мышей и правда было множество – клетка на клетке рядами по полкам прямо перед ним. Три окна, прорубленных в каменной стене слева, выходили на теннисный корт, за которым вдали виднелись апельсиновые рощи и горы. Перед одним из окон сидел человек, что-то разглядывая в микроскоп. При их приближении он поднял красивую голову со спутанными волосами и повернулся к вошедшим; лицо его, простодушное, доверчивое, казалось почти детским.

– Приветствую вас, док, – сказал он с подкупающей улыбкой.

– Мой ассистент, – представил его доктор Обиспо, – Питер Бун. Пит, это мистер Пордейдж. – Питер поднялся; оказалось, что он настоящий юный гигант.

– Зовите меня просто Пит, – попросил он, когда Джереми обратился к нему: «мистер Бун». – Меня все так называют.

«Может, сказать ему, чтобы звал меня Джереми?» – подумал Пордейдж, но, как обычно, размышлял слишком долго, и подходящий момент был неповторимо упущен.

– Пит у нас парень умный, – начал доктор Обиспо тоном вроде бы очень дружелюбным, но, по сути, скорее покровительственным. – Физиологию отменно знает. И руки у него золотые. Никогда не видел, чтобы так здорово резали мышей. – Он потрепал своего молодого помощника по плечу.

Пит улыбнулся; Джереми показалось, чувствовал он себя несколько смущенно, словно не совсем понимал, что от него требуется в ответ на такую сердечность.

– Правда, вот политикой уж слишком увлечен, – продолжал доктор Обиспо. – Единственный его недостаток. Пытаюсь его от этого избавить. Только не очень-то пока у меня выходит, а, Пит?

Молодой человек опять улыбнулся, чуть увереннее, – он теперь понимал, к чему весь этот разговор и что ему нужно сказать.

– Верно, док, верно, – отозвался он. И, повернувшись к Джереми, осведомился: – Вы новости из Испании нынче утром слышали? – На его крупном, открытом и чистом лице появилась озабоченность.

Джереми покачал головой.

– Просто ужасно там, – Пит выглядел удрученным. – Как подумаешь об этих бедолагах, у которых ни авиации нет, ни пушек, ни…

– Так бросьте о них думать, – весело перебил его доктор Обиспо. – И все станет хорошо.

Молодой великан посмотрел на него в упор и отвернулся, не проронив ни слова. Наступила пауза; затем он достал часы.

– Пожалуй, пойду окунусь перед ланчем, – сказал он, направляясь к двери.

Доктор взял с полки одну из клеток, поднеся ее почти вплотную к лицу Джереми.

– Вот они, гормончики половые, живьем тут сидят, – сказал он с игривостью, которая Пордейджу показалась особенно неуместной. Мыши пищали, когда доктор встряхивал клетку. – Пока препарат действует, все замечательно. А плохо, что действует он не так долго.

Хотя и краткосрочными эффектами пренебрегать не стоит, пояснил он, ставя клетку на место. Кому же не захочется хоть на время почувствовать себя лучше, а не хуже, пусть тоже временно. Затем он и проводит с дедушкой Джо курс инъекций тестостерона. Правда, не сказать, чтобы старый выродок особенно нуждался в этих уколах, когда такая девчонка, ну, Монсипл, рядом…

Вдруг доктор зажал ладонью рот, оглядываясь.

– Господи помилуй, – сказал он, – хорошо, Пит вышел. Экий дуралей! – На губах его мелькнула снисходительная усмешка. – Влюблен по уши. – Доктор постучал себя по лбу. – Считает, она прямо из стихов Теннисона сюда заявилась. Ну, знаете: прелесть юная, ангел непорочный и так далее. С месяц назад чуть одного не прикончил на месте, а все потому, что тот засомневался – дедушку, мол, даже ей не раскочегарить… Руками развести, и только. Поди догадайся, чем она, по его понятиям, тут занимается. Он, видно, решил, что они с дядей Джо обсуждают происхождение небесных туманностей. Ладно, пусть думает, раз ему так лучше. Я-то уж точно не стану ему портить настроение. – Доктор добродушно рассмеялся. – Итак, возвращаясь к тому, что я вам говорил насчет дяди Джо… Достаточно, чтобы эта девочка тут болталась, и никакие гормоны не потребуются. Только вот беда, гормоны действуют недолго. И никто ничего сделать не может. Браун-Секард, Воронов, все остальные – они явно не тем путем шли. Считали, что упадок половой силы является причиной старения. А на самом деле это лишь один из его признаков. Старение начинается где-то в другой области и распространяется на эрос вместе со всеми прочими функциями организма. Гормоны – только паллиатив, краткое взбадривание. Человек чувствует себя какое-то время свежим, но и в это время продолжает стареть.

Джереми с трудом подавил зевок.

– Вот некоторые животные, например, – продолжал доктор Обиспо, – живут дольше, чем люди, но почему-то никаких признаков старости у них не замечается. Мы где-то просчитались в биологическом смысле. А, допустим, крокодилы ошибки этой не сделали, и черепахи тоже. Равно как некоторые разновидности рыб. Взгляните-ка, – сказал он, пересекая комнату, и отодвинул резиновый коврик, за которым оказалось стекло вделанного в стену большого аквариума. Джереми подошел осмотреть его вблизи.

В зеленоватой затененной прозрачности, замерев, висели две крупные рыбы, почти соприкасаясь головами, неподвижно, если не замечать резких подрагиваний плавников и ритмического колебания жабер. Почти сразу за их наставленными в упор глазами тянулась к свету схожая с четками непрерывающаяся цепочка пузырьков, а вода вокруг то и дело вспыхивала серебром от метавшихся по аквариуму мелких рыбешек. Оба чудища, охваченные своим безумным экстазом, не обращали на мелюзгу ни малейшего внимания.