Лето с Монтенем

Монтеня, как и его современников, весьма занимали все эти Памятные истории о некоторых женщинах, превратившихся в мужчин (так называется одна из глав труда французского медика Амбруаза Паре О монстрах и чудесах). Эпоху Возрождения влекли к себе причуды природы, к которым можно причислить и гермафродита – мужчину и женщину одновременно. Мария стала Жерменом, совершив физическое усилие, которое обнаружило мужской орган, до этого столь хорошо спрятанный в ее теле, что она всем казалась девушкой.

Монтень сводит долю чуда в этой истории к минимуму. Такие происшествия случаются часто, а значит, у девушек есть причины избегать непомерных прыжков, способных превратить их в мужчин. Всё дело в «силе нашего воображения», которой и посвящена глава, где приводится эта история. Чтобы не зацикливаться на мужском половом органе, девушки «выращивают» его в себе. Если много думать о чем-то – оно и вырастет. Речь идет не о «зависти к пенису», выделяемой Фрейдом в качестве стадии развития девочек, а о женском вожделении, которое интригует Монтеня так же, как и Рабле в Третьей книге героических деяний и речений доброго Пантагрюэля. Желая мужчину слишком сильно, можно им стать. Тут, как и во многих других местах Опытов, трудно понять, смеется Монтень или нет.

К тому же следом он пускается в пространный разбор куда более обычного следствия той же силы воображения – мужского бессилия, или «узелков на шнурке», как его называли по способу наведения порчи (узелки, завязанные на шнурке в сопровождении магических заклинаний, якобы могли поразить жениха бессилием и тем самым расстроить брак). Первым же примером становится для Монтеня его «подзащитный» (I. 21. 97) – как он в шутку называет того, кому выступает «адвокатом», ибо «готов [за него] поручиться, как за себя самого» (I. 21. 93), – который утратил мужскую силу, в самый неподходящий момент вспомнив, как приятель рассказал ему о той же беде, случившейся с ним.

Трудно найти лучшую иллюстрацию сложности отношений между духом и телом, чем этот мужской орган, который не исполняет приказы хозяина и всё делает по-своему, как будто у него есть своя, независимая, взбалмошная и мятежная воля. «Всегда ли она [воля] желает того, чего мы хотим, чтобы желала она?» (I. 21. 97), – вопрошает Монтень, представляющий человеческое «я» в виде своего рода театра психики, где различные компоненты нашей личности – дух, воля, воображение – беседуют и спорят друг с другом, словно в какой-то комедии.

8

Выпавший зуб

Смерть – один из главных предметов размышлений Монтеня, к которому он не устает возвращаться. Опыты в какой-то мере и есть приготовление к смерти: вспомним главу первой книги О том, что философствовать – это значит учиться умирать или последние главы третьей книги Об опыте и О физиогномии, где Монтень превозносит стоицизм крестьян, которые в разгар войны и чумы вели себя столь же мудро и спокойно, как Сократ, выпивший чашу с ядом.

Бог милостив к тем, у кого проявления жизни он отнимает постепенно: это единственное преимущество старости. Тем менее тяжкой и мучительной будет окончательная смерть: она унесет лишь пол- или четверть человека. Вот у меня только что выпал зуб – без усилий, без боли: ему пришел естественный срок. И эта частица моего существа, и многие другие уже отмерли, даже наиболее деятельные, те, что были самыми важными, когда я находился в расцвете сил. Так-то я постепенно истаиваю и исчезаю (III. 13. 298).

Мы не можем испробовать смерть: она приходит лишь однажды. Но Монтень не упускает ни один опыт, способный даровать ее предчувствие. Так – мы уже говорили об этом, – на удивление мирной, спокойной смертью показалось ему падение с лошади, за которым последовал обморок. Маленькой репетицией смерти становится и выпавший зуб.

В старении есть по меньшей мере одно преимущество: мы умираем не сразу, а постепенно, капля по капле, так что «окончательная смерть», по выражению Монтеня, может оказаться не столь жестокой, как если бы она настигла нас в молодости, в расцвете сил. Потеря зуба – досадная, но всё же не катастрофическая, – воспринимается автором Опытов как признак старения и прообраз смерти. Монтень сравнивает ее с другими повреждениями своего тела, одно из которых, по всей видимости, касается его мужского достоинства. Аналогия между зубами и половыми органами – признаками силы (или бессилия, когда они перестают слушаться) – проводится им задолго до Фрейда.

«Я опустился уже настолько низко, что было бы нелепо, если бы последнее падение ощутилось мною так, словно я упал с большой высоты. Надеюсь, что этого не будет» (III. 13. 298). В конце пассажа чувствуется неуверенность: окончательная смерть, которая уносит лишь остатки человека, не может, как считает Монтень, сопровождаться всей полнотой смертных мук. Он надеется, что ему подобное не суждено. Но убежден ли он? Он предполагает, а предположение – это почти сомнение. Пусть ты потерял зуб, пусть твое тело изношено, и всё же окончательная смерть может оказаться не менее мучительной, чем та, что настигает человека в расцвете сил.

Ko всему в нашей жизни незаметно примешивается смерть: закат начинается еще до своего часа, а отблеск его освещает даже наше победное шествие вперед. У меня есть изображения мои в возрасте двадцати пяти и тридцати пяти лет. Я сравниваю их с моим нынешним обликом: насколько эти портреты уже не я, и насколько я такой, каким стал сейчас, дальше от них, чем от того облика, который приму в миг кончины (III. 13. 298).

Монтень убеждает самого себя: интеллект в нем дает урок воображению. Глядя на свои фотоснимки, сделанные в разные периоды жизни, мы понимаем, что люди на этих пожелтевших отпечатках – уже не мы. Монтень подчеркивает разницу между собой сегодняшним и собой вчерашним. И тем не менее что-то в нем остается неповрежденным: «Это уже не я», – говорит он о старом портрете. А значит, некое «я» пребывает в нем в целости и сохранности: именно это «я» однажды умрет.

9

Новый Свет

Открытие Америки и первые колониальные экспедиции произвели сильное впечатление на европейцев. Многие воодушевились, усмотрев в покорении Нового Света большую пользу для Запада, обогатившегося томатами, табаком, ванилью, жгучим перцем и, конечно, золотом. Но Монтень высказывает тревогу:

Наш мир только что отыскал еще один мир (а кто поручится, что это последний из его братьев, раз демоны, сивиллы, и, наконец, мы сами до сих пор не имели понятия о существовании этого нового мира?), мир, не меньший размерами, не менее плодородный, чем наш, и настолько свежий и в таком нежном возрасте, что его еще обучают азбуке; меньше пятидесяти лет назад он не знал ни букв, ни веса, ни мер, ни одежды, ни злаков, ни виноградной лозы. Он был наг с головы до пят и жил лишь тем, что дарила ему мать-кормилица, попечительная природа. Если мы пришли к правильным выводам о конце нашего века ‹…›, то вновь открытый мир только-только выйдет на свет, когда наш погрузится во тьму. Вселенная впадет в паралич; один из ее членов станет безжизненным, другой – полным силы (III. 6. 120).

Мы продолжаем открывать новые миры, но к чему, вопрошает Монтень, это нас приведет? Он полагает, что в сравнении с его миром Новый Свет – это мир невинный, так как ему многого не хватает: письменности, одежды, хлеба, вина. За всем этим стоят основополагающие религиозные вопросы. Если индейцы ходят голыми без стыда, как Адам и Ева, значит, они не познали грехопадения? Их не затронул первородный грех?

Судя по всему, Новый Свет ближе к естественному состоянию, чем Старый. А ведь природа – мать-природа – всегда есть благо для Монтеня. Он не устает восхвалять ее в противовес искусственности. Чем мы ближе к природе, тем лучше, а значит, появление Колумба лишь навредило мужчинам и женщинам Нового Света.

Монтень опасается, что контакт двух миров, находящихся на столь разных ступенях развития, выведет Вселенную из равновесия. Он видит Вселенную по образцу человеческого тела – как макрокосм, подобный микрокосму. Вселенная обратится в монстра, одна нога которого – здоровая, а другая – больная: она станет уродливой, кривоногой, хромой.

Автор Опытов не верит в прогресс. Его циклическая философия истории скроена по мерке человеческой жизни, идущей от детства к зрелости, а от зрелости – к старости, то есть от величия – к упадку. Колонизация Америки не предвещает ничего хорошего, ибо Старый Свет развратит Новый:

Я очень боюсь, как бы мы не ускорили упадка и гибели этого юного мира, продавая ему по чрезмерно высокой цене и наши воззрения, и наши познания. Это был мир-дитя. И всё же нам до сих пор не удалось, всыпав ему порцию розог, подчинить его нашим порядкам, хотя мы и располагаем перед ним преимуществом в доблести и природной силе, не удалось покорить справедливостью и добротой, не удалось привлечь к себе великодушием (III. 6. 120–121).

Контакт Нового Света со Старым ускорит упадок первого и не омолодит второй, так как история движется лишь в одном направлении, и ее золотой век позади. Мы не завоевали Новый Свет благодаря нравственному превосходству, а покорили его грубой силой.

Монтеню были известны первые рассказы о зверствах испанских колонистов в Мексике и о том, как безжалостно они разрушили существовавшую там чудесную цивилизацию. Он – один из первых критиков колониализма.

10

Кошмары

Почему Монтень взялся за Опыты? Он объясняет это в небольшой главе О праздности из первой книги, описывая злоключения, которые последовали за его отставкой в 1571 году:

Уединившись с недавнего времени у себя дома, я проникся намерением не заниматься, насколько возможно, никакими делами и провести в уединении и покое то недолгое время, которое мне остается еще прожить. Мне показалось, что для моего ума нет и не может быть большего благодеяния, чем предоставить ему возможность в полной праздности вести беседу с самим собою, сосредоточиться и замкнуться в себе. Я надеялся, что теперь ему будет легче достигнуть этого, так как с годами он сделался более положительным, более зрелым. Но я нахожу, что variam semper dant otia mentem[7], и что, напротив, мой ум, словно вырвавшийся на волю конь, задает себе во сто раз больше работы, чем прежде, когда он делал ее для других. И, действительно, ум мой порождает столько беспорядочно громоздящихся друг на друга, ничем не связанных химер и фантастических чудовищ, что, желая рассмотреть на досуге, насколько они причудливы и нелепы, я начал переносить их на бумагу, надеясь, что со временем, быть может, он сам себя устыдится (I. 8. 32–33).

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Слабоумный (лат.). – Здесь и далее – примечания переводчика.

2

Пьер Шаррон (1541–1603) – французский богослов и моралист. Его Трактат о мудрости вышел в 1601 году.

3

Люсьен Жёнесс (настоящее имя Люсьен Женн; 1918–2008) – актер, певец и многолетний ведущий популярной программы-викторины Игра на тысячу франков, выходящей на радиостанции France Inter каждый день, кроме выходных, с 12:45 до 13:00.

4

В русском переводе цитаты приводятся по изданию: Монтень М. Опыты. В 3 кн. / пер. А. С. Бобовича, Ф. А. Коган-Бернштейн, Н. Я. Рыковой / 2-е изд. В 2 т. М.: Наука («Памятники литератруры»), 1979. В скобках указаны номера цитируемой книги Опытов, главы и страницы этого издания.

5

В русском переводе этот образ потерялся. Вот фраза, которую имеет в виду автор: «Таким образом, судить о них следует лишь тогда, когда они в устойчивом состоянии, когда они в ладу сами с собой, если это порой с ними случается, или, по крайней мере, когда они относительно спокойны и ближе к своей естественной непосредственности [de leur naifve assiette]» (III. 2. 24).

6

Букв. литературные испражнения (лат.).

7

Праздность порождает в душе неуверенность (лат.).