Звезда Чернобыль

– Нет, это что-то уже совсем ни на что не похожее. Анна, Анна! Забирай свою сестрицу и кати в Париж, в Амстердам, в Нотр-Дам, на Мадагаскар! Куда хочешь, только увози ее поскорей от этих чудовищных приключений!

Анна вошла в комнату с халатом в руках, накинула его прямо на мокрые плечи Аленки и повела ее в ванную.

– Иди-иди, чудовище. Так его что, и вправду Иваном зовут?

– Ну да. Могла ли я упустить такой случай? Иванушка с Аленушкой, вы понимаете?

– Лично я – нет. Я ничего не понимаю, – проговорила Анастасия, хватая сигарету и разминая ее дрожащими пальцами.

Анна вернулась в комнату и полезла в шкаф.

– Ты чего ищешь? – спросила Анастасия. – Уж не шампанское ли – по случаю торжества твоего свободного воспитания?

– Нет, шампанского у меня нет. Но где-то было полбутылки сухого.

Из ванной донесся шум падавшей из душа воды, потом пение Аленки, а потом ее крик:

– Настенька! Аннушка! Хоть вы и умные, а я дурочка, я все равно вас очень люблю и всегда буду любить!

Глава первая

Анна, Ирина и Свен узнают новость

– Аннушка! Пора вставать! Вас ждут кофе, томатный сок, омлет с грибами и Свен с новыми переводами.

М-м! Как хорошо начинается новый день! Анна улыбнулась и открыла глаза. Нигде она так легко не просыпалась, как здесь, в Стокгольме. Это, наверное, балтийский воздух так на нее действует – ветер с родной Балтики! Да и когда еще ее так будили, когда подавали ей в постель кофе?

– Спасибо, милая Ирина Борисовна. Доброе утро.

Анна одной рукой взяла чашку с кофе, другой стакан с томатным соком. Кофе бодрил, разогревал, сок освежал. Через две минуты от сна уже вовсе ничего не осталось.

Приняв душ и приведя себя в порядок, она спустилась в кухню по веселой деревянной лестнице с поскрипывающими ступенями.

– Привет, Свен!

– Привет, Анна! Как спала?

– Прекрасно. Правда, во сне кому-то читала какую-то лекцию, но сейчас уже не помню о чем.

– Это ты для того, чтобы не выбиваться из ритма, заданного Ириной?

Анна никак не могла привыкнуть к тому, что Свен, ученик Ирины Борисовны в прошлом, а теперь коллега и соавтор некоторых ее переводов, называет ее без отчества, просто по имени – Ирина. Вот бы кто-то из ставших взрослыми учеников Анастасии звал ее Настей! Демократично, но невозможно. Легкая грусть при воспоминании о сестре на миг охватила ее всю и тут же отпустила. Анна не позволяла себе расслабляться в воспоминаниях. Семь лет, как они расстались, семь лет – и ни одного письма ни от Анастасии, ни от Аленки. Одной писать не позволяет ее партия, другой – работа мужа на атомной станции. Хватит об этом.

К тому же, сейчас она отогрелась душой у милой Ирины Борисовны. Хорошо, что она согласилась на это турне по Швеции! Вот так, неожиданно, вдруг встретила родного душой человека и успела привязаться к нему, полюбить. Чем-то Ирина Борисовна напоминала Анне ее мать: такая же веселая, готовая радоваться чему угодно, как ребенок, – солнечному дню, красивому острому словцу. Среди неторопливых, спокойных шведов она несется по жизни, как метеор, все и вся заражая энергией, включая в свое движение И цель у нее такая прекрасная: по сути в Стокгольме только вокруг нее и существует этот островок внимания к России, к ее литературе, ее искусству. А ведь Ирина Борисовна уже больше двадцати лет назад выехала из Советского Союза со своим мужем-шведом. Господин Карлссон шутит: «В Швеции нет вулканов, ну так я вывез один из России!»

Пока Анна думала об Ирине Борисовне, та вовсю гремела посудой на кухне, одновременно что-то напевала и разговаривала со Свеном.

Анна оглядела стол, обнюхала, дергая носом:

– А что это тут так вкусно пахнет? Что еще на завтрак, кроме Свена?

– Омлет с грибами и с авокадо.

– Какая экзотика!

– Не большая, чем твой кофе с томатным соком, Анна, – улыбнулся Свен.

– Кофе с томатным соком – это мой личный вклад в западную цивилизацию.

– А не лекции о самиздатской поэзии и не статьи о ней?

– Нет, только кофе с томатным соком. Лекции может читать каждый, а вот кофе с томатным соком – это было озарение, это было, как удар молнии! В ту минуту, когда я поняла, что можно попробовать совместить два любимых напитка, я узнала, что испытывает гений, открывая что-то новое в искусстве. Я чувствовала себя Моцартом.

– А не Менделеевым? Ведь это уже химия.

– Эйнштейном! Это было преображение вещества.

– Дети, поторопитесь! – вмешалась в их болтовню Ирина Борисовна. – Через пять минут явится журналистка из женского журнала. Кстати, Анна, у вас далеко фотографии Ирины Ратушинской?

– Вон там пакет, на холодильнике. Я еще с вечера приготовила.

– Отлично. Свен, а ты что нам сегодня принес?

– Я перевел вот это.

Свен протянул ей листок со стихами.

– Нет, я лучше на слух. Аннушка, прочтите вы по-русски, а потом Свен прочтет по-шведски. На слух я лучше улавливаю, у меня ведь абсолютный слух, вы это знаете, дети! А если я буду читать, то обязательно отвлекусь на какие-то свои ассоциации, какие-то свои мысли вмешаются.

– Еще бы! Ирина думает со скоростью ЭВМ и без перерывов. Читай, Анна.

Анна взяла листок, прочла сначала – в который раз! – про себя, а потом вслух:

Над моей половиной мираРаспускают хвосты кометы.На моей половине века —Мне в глаза – половина света.На моей половине – ветерИ чумные пиры без меры.Но прожектор по лицам светитИ стирает касанье смерти.И отходит от нас безумье.И проходят сквозь нас печали,И стоим посредине судеб,Опираясь в чуму плечами.Мы задержим ее собою,Мы шагнем поперек кошмара.Дальше нас не пойдет – не бойтесьНа другой половине шара!

Анна умолкла и положила свой листок на стол. Тогда Свен прочел стихи по-шведски. Ирина Борисовна слушала, покачивая в такт головой, будто слушала музыку. Анна пыталась по интонациям уловить, правильно ли Свен угадал, почувствовал стихи? Не повторил ли он ошибки французского переводчика, которому в стихотворении почудилась уверенность бо́льшая, чем это слышалось Анне? Он в своем переводе особенно подчеркнул это «мы задержим», «дальше нас не пойдет», «не бойтесь». Анна же хотела, чтобы Запад слышал другое: как хрупкие плечи пытаются задержать чуму, как маленькая женщина с кудрявой головой храбро пытается встать поперек смертоносного ветра. И в этом «Не бойтесь на другой половине шара» ей слышалось горькое: если вы нас не хотите слышать, хотите жить спокойно, то хотя бы помните, что нам-то все равно некуда уйти, потому что страшные звезды уже горят над нашей головой, потому что кошмар охватил нас со всех сторон, – и мы будем вас заслонять, у нас просто нет выбора. «На моей половине ветер и чума». Только вот иную чуму как раз ветром-то и разносит… Ирине Борисовне перевод понравился. Решили, что на лекции в Гетеборге она сегодня прочтет его в числе других переводов Свена.

– Мне это стихотворение понравилось еще тем, – сказал Свен, – что оно посвящено западному человеку: «Моему незнакомому другу Дэвиду Мак-Голдену». Значит, и всем нам тоже. Эти стихи заставляют думать.

– Вот и думайте! Мне кажется, что у Запада с этим как-то не очень… – не удержалась Анна.

Свен немножко обиделся. Его задевало, когда в голосе Анны начинали звучать эти нотки превосходства взрослого человека над детьми. И, конечно, его задевало то, что Анна, ровесница по годам, считает его, Свена, мальчишкой, едва ли не ребенком А ведь он влюблен в нее. Уже очень-очень давно, три недели, с самого приезда Анны в Стокгольм И ему хотелось ее опекать, защищать, заслонять от невзгод. А они, эти маленькие русские женщины, такие отважные, страдающие так гордо, не склоняющие головы перед судьбой, – они готовы сами весь мир заслонить собой от чумы! И Свен в своем переводе постарался выразить то, что он видел в Анне: отчаянную решимость хрупкого существа принять на себя весь ужас смерти, чтобы заслонить остальной мир, неразумный, счастливый и глупый. Вот пусть западный мир услышит эту отчаянную решимость, эту горькую любовь к нему маленькой мудрой русской женщины. И, может быть, тогда этому миру захочется, как Свену, почувствовать себя, черт возьми, мужчиной и встать, если не впереди, то хотя бы рядом с теми, кто принимает на себя ветер чумы.

– Что же это журналистка не идет? – прервала молчание Ирина Борисовна. – Этак мы опоздаем на поезд. А нам нужно выехать через сорок минут, чтобы успеть на вокзал к девяти тридцати. В этот поезд с нами сядет журналист из религиозного журнала. По дороге он возьмет у Анны интервью.

– Он что, из Гетеборга, этот журналист?

– Нет, из Стокгольма. Из Гетеборга он первым же поездом вернется обратно. У меня в расписании не оказалось для него другого времени.

– Ловко придумано! – засмеялась Анна. – Интервью за завтраком, интервью в поезде. Где еще сегодня?

– Больше нигде. Две лекции в Гетеборге, потом на поезд и ночью мы вернемся в Стокгольм. Свен будет нас встречать на вокзале и отвезет домой. И покажет новый перевод. Ведь тебе сегодня без нас нечего будет делать, Свен, так ты постарайся перевести еще одно стихотворение Ирины Ратушинской.

Анна улыбнулась: Ирина Борисовна всех умеет заставить работать. За эти три недели он переводил не только Ратушинскую, но и трех прекрасных ленинградских Елен – Игнатову, Шварц и Пудовкину, и стихи поэтесс, живущих теперь в эмиграции, которые прежде ходили в самиздате, – Горбаневскую, Владимирову.

– Что ты сейчас переводишь, Свенчик?

– «Соль-минорную симфонию» Лии Владимировой.

– А, это… «Я вам Моцарта привез, я приеду через час…»

Свен продолжил:

Не пришел он через час,Не пришел он через день,Не пришел он через год,Не пришел он никогда…

Тут прозвенел звонок. Ирина Борисовна пошла открывать дверь и вернулась в кухню с молоденькой журналисткой в сопровождении солидного фотографа, увешанного камерами и еще с чемоданом в руке. Анна поморщилась: зачем снимать ее, когда у нее столько портретов Ирины Ратушинской?

Ирина Борисовна слегка пожурила журналистку за опоздание.

– О, простите! Но по дороге зашла в редакцию за фотографом, а там все обсуждают свежую новость. Вы уже слышали?

– Нет, мы не включали радио. А что за новость?

– В Швеции зарегистрирован повышенный уровень радиации. Есть предположение, что ее несет ветер из Советского Союза.

– О, Господи! – воскликнула Анна. – Столько болтовни о ядерном разоружении, а сами опять что-то потихоньку взорвали…

– В Норвегии и Финляндии тоже зарегистрировано повышение радиации.

– А делали запрос советским властям? – спросил Свен.

– Так они вам и признаются! – фыркнула Ирина Борисовна. – Эти бандиты…

– Нет, Советский Союз отрицает наличие на его территории повышенной радиации. Но метеорологи определили направление ветров за последние семьдесят два часа – ветер идет из СССР. Подозревают какую-то атомную катастрофу.

– Вот вам и «чумной ветер»… – вздохнула Анна. – Это наверняка с севера, там и база атомных лодок и полно ракет. Там погиб мой отец во время испытаний на Новой Земле. Это были тайные испытания.

– Нет, говорят, что ветер шел с юга европейской части.

– С юга? Странно. Что бы это могло быть?

– Не надо гадать, Аннушка. По дороге на вокзал купим газеты и сами все прочтем. А сейчас давайте работать, у нас очень мало времени.

Девушка-журналистка уселась напротив Анны и развернула блокнот. Фотограф уже бродил по кухне, пробуя свет и выбирая точку.

* * *

ЦК КПСС, Совет министров СССР, Всесоюзный центральный совет профсоюзов и ЦК комсомола подвели итоги Всесоюзного коммунистического субботника, посвященного 116-й годовщине со дня рождения В. И. Ленина. Он явился ярким свидетельством политической и трудовой активности советских людей, их стремления делом ответить на решения XXVII съезда КПСС, внести свой вклад в ускорение социально-экономического развития страны.

Радио «Москва», 26 апреля 1986 г. 11.00

Новые дома из керамзитобетона построены в селе Маркелово Тамбовской области.

Радио «Москва», 26 апреля 1986 г. 12. 00

Лесозаготовители Карелии сегодня вышли на работу в счет июня месяца.

Радио «Москва», 26 апреля 1986 г. 12.00

На одной из центральных площадей Киева раскинулась сельскохозяйственная ярмарка. Передаем репортаж нашего корреспондента…

Радио «Москва», 26 апреля 1986 г. 22.00

ЦК КПСС, Президиум Верховного Совета СССР, Совет министров СССР сердечно поздравили руководителей Демократической Республики Афганистан, весь дружественный афганский народ с национальным праздником, восьмой годовщиной Апрельской революции.

Радио «Маяк», Москва, 26 апреля 1986 г. 14.00

Сегодня советские моряки с ракетного крейсера «Вице-адмирал Дрозд», находящегося с деловым визитом в порту Триполи, почтили память ливийских граждан, погибших во время варварской американской бомбардировки 15 апреля. На могилу жертв налета были возложены венки.

Радио «Маяк», Москва, 26 апреля 1986 г. 22.00

Когда мы говорим «Ничто не забыто», то нами руководит не чувство мести, а чувство справедливости и заботы о будущем народов, заботы о том, чтобы никогда не повторилось столь ужасное злодеяние. Именно это вынуждает нас вновь и вновь возвращаться к разоблачениям гитлеровских преступлений, напоминать о закономерном финале фашистского режима.

«К сорокалетию Нюрнбергского процесса». «Красная звезда», 26 апреля 1986 г.

XI съезд Социалистической единой партии Германии проходил в дни, когда СЕПГ отмечает свое сорокалетие. Велики ее заслуги в формировании современной ГДР. В центре Европы, на родине Карла Маркса и Фридриха Энгельса, успешно воплощается в практику теория научного социализма.

«Правда», 26 апреля 1986 г.

Глава вторая

Анна едет впоезде и думает о Свене, о сестрах и о многих других вещах

Наконец-то притомившаяся Ирина Борисовна дремала, положив ноги на сиденье напротив. В купе никого, кроме них, не было, и Анна отдыхала, задумчиво глядя в окно.

Белая ночь, как у нас… Чем дальше к северу и к востоку забирались они в своих лекционных поездках, тем ближе становился дом, тем больше чувствовалось его существование где-то совсем рядом После тесноты Центральной Европы так отрадно было глазам видеть эти безлюдные лесные и гористые пространства. Редко-редко промелькнет озеро с поселком на берегу или одинокий дом среди деревьев. И дома совсем как у нас в Карелии, крашеные охрой, с белыми наличниками, на гранитных фундаментах. Промелькнуло болотце, поросшее цветущей морошкой. Нигде в Европе она не встречала ни морошки, ни морошкового, любимого, варенья. Брусники в Германии полно, ее подают к оленине и всякой лесной дичи. Клюкву можно купить в специальных магазинах, а вот морошка… Должен же быть и у них дефицит хоть чего-нибудь! Хорошо бы приехать в Швецию, когда морошка поспеет, поехать в деревню к родителям Свена, жить там в лесу и собирать ягоды. И отдохнуть немного. Вот уже семь лет, а ни одного отпуска. Кто бы мог подумать, что в эмиграции придется столько работать! Анастасия пугала ее безработицей. Есть безработица, что тут спорить. Но не для Анны, увы. Как отпуск, так либо какая-то лекционная поездка, либо заранее накопленная работа – статья, рецензия, очерк. За семь лет Анна объездила всю Европу, побывала в Америке и в Австралии, но ни разу не посетила даже самого маленького городка в Германии по своей воле: все по приглашениям, все по заранее намеченному плану. А что? Вот закончится официальная часть поездки, у нее останется еще три дня на обратную дорогу, но можно будет и в самом деле отправиться со Свеном на природу, а назад лететь самолетом, чтобы успеть на летние курсы русского языка. Там они будут работать вместе с Ириной Борисовной, так что в случае чего та может даже заменить Анну на день-другой, присоединить ее группу к своей. Надо будет так и сделать. Если только….

Что же там все-таки произошло, дома? Если бы промелькнуло что-то определенное в газетах или в телевизионных новостях, они бы не пропустили: Ирина Борисовна по пути покупала все газеты, а перед отъездом из Гетеборга они успели прослушать последние известия – ничего определенного. Радиация идет из Советского Союза, а Советский Союз на все вопросы отвечает, что ничего у них не происходит. Да, может пройти немало лет, пока правда выйдет наружу. О взрыве на Новой Земле тоже молчали, пока было возможно молчать. Потом признались Западу, а свои собственные граждане и по сей день не ведают, какой ужас там был, сколько людей заражены и болеют, умирают по сей день. И если бы не погиб тогда на Новой Земле их отец, так и Анна бы никогда ничего не узнала. Ну что ж, зато теперь все увидят, чего стоят разглагольствования Горбачева о гласности. Прямо диссидент какой-то, гласности возжаждал! О, Господи! Да захоти он и вправду этой самой гласности, на другой же день оказался бы там, куда за гласность сажают.

Из Гетеборга Ирина Борисовна звонила Свену, напомнила, когда их встречать. Милый, наивный Свен, оказывается, проводив их утром на вокзал, отправился в пресс-центр и там просматривал все советские газеты за последние три дня, надеясь найти какое-то сообщение об источнике радиации. Бедняжка, поди, до сих пор руки отмывает: после того как повозишься с советскими газетами час, руки надо два часа отмывать. Еще смеют говорить о «грязной буржуазной прессе». Анна вспомнила, как однажды, отправляясь в Париж из Франкфурта, купила на вокзале «Литературную газету». В купе она бросила ее в сетку над головой, а потом долго не могла понять, почему это соседи морщат носы, поглядывая на нее, пока сама не взяла в руки свою газету – от нее буквально воняло удушливой типографской краской. Пришлось газету просмотреть в коридоре и выкинуть: не разводить же вонь в купе до самого Парижа!

И все же, как только приедем в Стокгольм, надо будет настроить приемник на Москву – а вдруг сработает «горбачевская гласность»?.. Иногда все же мелькает мысль – а что, если? Ведь должны же, в конце концов, и наверху понять, что нельзя вечно обманывать всех – начнешь обманываться и сам. Иногда думается, что все они там, в политбюро, хоть и не верят собственной пропаганде, но и сами о реальности не имеют никакого представления. Просто крутят свое колесо, как белки, боясь из него выскочить, боясь остановки колеса. Ах, да ну их! Только бы узнать, что же там произошло? Если бы жила сейчас дома, то навряд ли тревожилась бы так. Это сейчас, отсюда кажется, что так тяжела там жизнь. А ведь жила сама этой жизнью, много успела тяжелого и повидать, и пережить. И все же маленькие радости жизни, каждодневные заботы как-то отодвигали гнетущее сознание того, что живешь в больном обществе, в почти умирающей стране. Отсюда, издали, все видится крупнее, значительнее, гораздо точнее и намного больнее. Живя дома, она никогда себя не жалела, не умела жалеть. Школа сестры Анастасии. Но отсюда даже собственная жизнь, кажется, слышится сердцем, как некая трагическая симфония, в которой, если и были светлые ноты, то лишь для того, чтобы оттенить общее звучание трагической безнадежности. Вера в Бога, вера в друзей, да вера в самих себя – вот чем они держались дома. Как мало было света, как мало было радости, а ведь молодость уже прошла, та музыка уже отзвучала, Так уж сложилась судьба, что надо теперь жить вторую жизнь. А как ее жить? Семь лет прошло будто в дымке; ничто уже не задевает глубин души, не так пахнут цветы и не те имена у деревьев. Душе легко – она вышла невредимой из-под пресса всех своих сознательных советских лет и расправилась на свободе. Анна не может объяснить ни Свену, ни другим своим западным друзьям, что такое свобода: разве объяснишь тому, кто прожил всю жизнь на берегу широкой полноводной реки, что такое вода в пустыне? Он будет слушать, кивать, сочувствовать, но что он поймет? Именно свобода, она одна теперь ее горючее. Вовсе не воля и не чувство долга делают ее неутомимой в работе. Те же самые дела на родине отнимали столько сил, нравственных и физических, что сейчас она легко переходит от одного дела к другому, сменяет одну работу другой, и если от чего единственно устает, так это от обилия впечатлений и знакомств. И еще – от многословия, чужого и собственного. Дома как-то само собой подразумевалось, что подолгу и всерьез нужно разговаривать только со своими ближайшими друзьями или с друзьями друзей. Лишь проверенным и надежным людям возможно и нужно было говорить о сокровенном. А здесь тебя приводят в гости и хозяйка через полчаса после начала ужина с улыбкой спрашивает тебя: «Скажите, а вы не тоскуете по родине? По своим сестрам?» А если да, если тоскую, то что же ты – купишь завтра туристскую путевку в Ленинград или в Чернобыль и привезешь мне оттуда приветы от моих сестер?

Анна вздохнула и попыталась отвлечься от этих невеселых мыслей. В сущности, это ведь не совсем справедливо. Это ей тяжело бывает с людьми, это ее часто ранит неосторожное слово о покинутом доме, но ведь их нельзя винить – они ведь и этого тоже понять до конца не могут, что она никогда, никогда не увидит ни сестер, ни своего дома, ни своего города. Так же легко можно спросить немца в Австралии, не тоскует ли он по Германии. И он тоже погрустнеет и начнет рассказывать что-то очень трогательное. Но какая разница! Пусть в прошлом году он не скопил достаточно денег, а в этом жена захотела провести отпуск на Гавайях, но он знает, что в следующем году может купить себе билет на чартерный рейс и отправиться в свой любимый Гамбург или Мюнхен, к родному морю или к любимым с детства горам. И разве это не прекрасно, что вокруг нее люди живут такой нормальной жизнью, что даже не в состоянии понять ее, Анниных, печалей? Пусть хоть они остаются счастливыми. Ведь она и для них тоже работает, о них заботится, когда пытается передать им трагический смысл той жизни.

Как ни старалась Анна, одни печальные мысли сменялись другими, не более веселыми. Какое-то смутное чувство заставляло ее вновь и вновь возвращаться к сравнению прошлой жизни с настоящей, будто готовилась ей какая-то новая неожиданная перемена, будто вот-вот снова придется что-то сложное и трудное решать, выбирать, обдумывать. А что с ней теперь может случиться? Заболеет, ну даже и умрет? Эти вещи ее давно не тревожат: боль она научилась переносить, а смерть не страшна – это ведь только переход от одной жизни к другой, от привычного к неизведанному. А она уже однажды подобное пережила, перелетев советскую границу. Впрочем, отчасти и раньше, когда не сломилась на допросах и тем самым тоже сделала свой выбор – лагерь. Там, в лагере, был тоже другой мир. Итак, три разных мира она прошла, бояться ли ей какого-нибудь четвертого измерения?

Жаль, что она так и не научилась спать в поезде. Вот и сейчас свернуться бы клубочком и задремать под какие-нибудь смутные и теплые мысли. Ну, хотя бы о Свенчике. Вон как сладко посапывает Ирина Борисовна, счастливица! Когда-то и Анна любила спать под стук колес, под раскачивание вагона. Это здесь поезда скользят по рельсам, как яхта по воде, а там переваливаются с боку на бок, громыхают, подпрыгивают на стыках. Кто-то из специалистов говорил ей, что в Советском Союзе железнодорожные пути давно износились и никакие ремонты уже помочь им не могут – надо строить заново. Зато спалось под этот стук-постук замечательно. Давно, в детстве, в юности. А потом были два месяца в «Столыпине», вагоне для перевозки заключенных, вагоне-тюрьме, где день и ночь охранники ходили по коридорам вдоль решеток камер-купе. Запах мазута, пыли, пота, мочи, омерзительный селедочный запах и нескончаемые стоны-просьбы: «Воды!» Спать в «Столыпине» было и мучительно и опасно: дикий северный и сибирский конвой обычно пил всю дорогу, а напившись, – приставал к женщинам. Вот с этой поры Анна и разучилась спать в поезде, и самая комфортабельная поездка превращается для нее в утомительную и бессонную, в любом вагоне ей мерещится запах «Столыпина».

Но вот, слава Богу, скоро и Стокгольм. Вот уже и знакомые фиорды пошли за окном Теперь надо приободриться, умыть лицо, а то на кого она будет похожа, когда Свен их встретит?

– Ирина Борисовна, голубушка! Пора вставать, скоро уже Стокгольм.

* * *

Иной раз, когда речь идет о гласности, приходится слышать, что надо поосторожнее говорить о наших недостатках и упущениях. Ответ на это может быть только один – ленинский: «коммунистам всегда и при всех обстоятельствах нужна правда».

«Правда», 26 апреля 1986 г.

Деловым людям, туристам!

Аэрофлот возобновляет регулярные полеты на воздушных магистралях Москва – Нью-Йорк – Москва с 4 мая и Москва – Вашингтон – Москва с 29 апреля. Москва ждет вас!

Аэрофлот «Московские новости», 26 апреля 1986 г.

Читатель газеты Кутаев обращает внимание на недостойное поведение ряда иностранцев, работающих в Советском Союзе, и ставит вопрос о необходимости более строгого спроса за нарушение советских законов зарубежными гражданами. Писем аналогичного содержания поступило в редакцию немало.