Тайные письма великих людей

Это волненіе меня безпокоило.

Но я разувѣрялъ себя, я говорилъ себѣ: я столько видѣлъ женщинъ, у меня было столько возлюбленныхъ! Она такъ неопытна! Какъ она можетъ побѣдить! Это ребенокъ. Но этотъ ребенокъ, такой нѣжный, льстилъ моему самолюбію жаднымъ вниманіемъ, съ какимъ онъ слушалъ меня. То, какъ онъ считался съ тѣмъ, что я говорилъ, и оцѣнивалъ каждое мое слово, восхищало меня и дѣлалось для меня необходимымъ. Мы любили другъ друга, не желая признаваться себѣ въ этомъ. Моя Софія, такая простая и наивная, казалась мнѣ образцомъ искренности и чувствительности: ей не хватало только страстности, но любовь втихомолку обѣщала мнѣ и это. Она не походила ни на кого и была даже странной, но все такъ шло къ ней, даже суровый видъ, что мнѣ хотѣлось овладѣть ею, и что-то увѣряло меня, что я добьюсь своего. Я не ошибся, но, соблазняя, я соблазнился самъ – этого я не ждалъ и даже боялся. Какимъ я былъ безумцемъ! Отъ такого счастья хотѣлъ отказаться! Я ставилъ любовь выше гордости. Прости меня, моя Софія, прости. Я не зналъ наслажденій взаимной нѣжности, только ты заставила меня вкусить ихъ. Я искупилъ свое преступленіе. Я люблю свои цѣпи сильнѣй, чѣмъ боялся ихъ.

Привычка обманывать женщинъ обычно лишаетъ мужчинъ способности быть постоянными, тогда какъ у меня это-то именно и породило тоску по возлюбленной, – подобной тебѣ, которой я не надѣялся, однако, встрѣтить, и достоинства которой я тѣмъ болѣе цѣню, чѣмъ сильнѣе я ея желалъ. Но существуетъ множество достойныхъ любви! Я это вижу со времени обрушившагося на меня несчастья, но ни у кого направленіе ума, манера думать и характеръ, не обладали тѣми плѣнительными для меня свойствами, какъ у тебя. Я не могъ бы любить женщину безъ душевнаго богатства, ибо я долженъ высказываться предъ моей подругой. Вычурное остроуміе утомляетъ меня: кто обладалъ имъ въ большей степени, чѣмъ г-жа Фейланъ? Аффектація, на мой взглядъ, такъ же относится къ естественности, какъ румяна къ красотѣ; то есть: они не только не нужны тому, кого хотятъ украсить, но даже вредны. Значитъ – мнѣ надлежало найти душу простую, изящную, устойчивую и веселую. У меня такъ мало обычныхъ предразсудковъ, мои мнѣнія такъ несхожи съ мнѣніями всего свѣта, что женщина, сотканная изъ мелочности и раздираемая постоянными рефлексами, не могла бы ко мнѣ подойти. Въ тебѣ я встрѣтилъ энергію, твердость, силу, рѣшительность. Но это еще не все; мой характеръ неровенъ, моя воспріимчивость чудовищна, моя пылкость исключительна; и потому мнѣ нужна была нѣжная и кроткая женщина, способная меня умиротворять, и я не смѣлъ надѣяться, чтобы эти превосходныя качества оказались бы въ соединеніи со столь рѣдкостными добродѣтелями, – обычно это не встрѣчается. И все же, я нашелъ все это въ тебѣ, моя дорогая подруга. Такъ подумай же о томъ, – что ты для меня; все зданіе моего счастья построено на тебѣ. Не сердись, что я дрожу при одной мысли о могущей угрожать намъ опасности, и что я считаю тебя за благо, безконечно болѣе дорогое для меня, чѣмъ я для тебя. Мой характеръ уже былъ сложившимся, – а твой еще нѣтъ; мои принципы тверды, ты же еще только начала думать о необходимости имѣть ихъ. Ты могла бы найти въ мірѣ другого рода привязанность и счастье, чѣмъ то, которое суждено тебѣ въ объятіяхъ твоего Габріеля; но Софія была необходима для моего счастья; одна она способна была дать мнѣ его.

...............................................................

Среда, 9 января 1778 г.

Моя дорогая, моя единственная подруга, я облилъ слезами, покрылъ поцѣлуями твое письмо. О, мой другъ, моя Софія, отъ какой тяжести ты освободила мою грудь! Но еще сколько ея остается! Ахъ, ты ничего не пишешь о себѣ, о своемъ здоровьѣ! Письмо твое написано среди мукъ, – я это вижу; ты прибавила только слово, только одно слово послѣ событія. И какъ трепетно оно написано! Неровныя буквы истерзали мнѣ сердце! Божественное, божественное вниманіе! Видна твоя душа, – твоя вездѣ! Но какъ же ты себя чувствуешь? Скажи мнѣ, скажи же это мнѣ, моя Софія! Какъ мнѣ успокоиться? Ахъ, на сердцѣ у меня тяжело, а было еще мрачнѣе. Пусть тебя не тревожитъ безпорядочность этого письма и мой измѣнившійся почеркъ; извѣстіе выбило меня изъ колеи; мое волненіе слишкомъ сильно и слишкомъ естественно. Я не даю себѣ времени притти въ себя, ибо не хочу, чтобы по моей винѣ отсрочилось удовольствіе, которое ты испытаешь при видѣ этого письма.

Милая, милая Софія, итакъ, ты – мать! О! и твое дитя не будетъ у тебя отнято! Пусть оно смягчитъ твое горе и твои страданія! Я говорю – твое дитя, – ахъ, я вѣдь знаю, что оно и мое. Никогда твой другъ не откажется отъ сладкаго имени отца… Жестокая Софія, ты попрекаешь меня моимъ несчастьемъ. Великій Боже! развѣ не я причинилъ твое, и повѣрь, что ничто другое не въ состояніи меня занимать. Но успокойся, умоляю тебя, о, моя радость! Вспомни, что ты – половина моей души; ты бы слилась съ моею жизнью, если бы не заботилась о своей… Ты нуждаешься въ душевномъ покоѣ, моя Софія; я умоляю тебя, пощади себя, побереги для болѣе счастливыхъ временъ. Увѣренность въ томъ, что ты получишь это письмо, была бы мнѣ очень утѣшительна; если ты захочешь подтвердить мнѣ это, оповѣсти меня о твоемъ состояніи, разскажи мнѣ, какъ себя чувствуешь, и, прежде всего, не обманывай меня… О, не обманывай меня, но пиши, коль скоро ты сможешь это сдѣлать безъ опасностей и затрудненій. Душа моя страждетъ, но у меня еще есть силы, а у тебя ихъ уже нѣтъ; поэтому не торопись, и пусть я еще помучаюсь.

У моей дочери мои черты, – говоришь ты? Ты принесла ей этимъ печальный даръ, но пусть у нея будетъ твоя душа, тогда она будетъ богата, тогда природа ее чудесно вознаградитъ за изъяны ея рожденія… Ахъ, пожалуй, она будетъ черезчуръ впечатлительна. Но какія бы страданія не причиняла впечатлительность, – еще больше приноситъ она добра.

Не хочу тебѣ писать много; не хочу и не могу. Боюсь за свое сердце, за свою голову, за твое состояніе. Моя подруга, моя Софія, прошу тебя на колѣняхъ, даже требую отъ тебя, заклинаю тебя именемъ твоей дочери, ея отца, твоими клятвами, твоею нѣжностью, о которой ты говоришь, не рѣшаясь ее выразить, – береги себя! Не пренебрегай ничѣмъ, что можетъ быстро возстановить твое здоровье и силы; обрати на себя часть благородной и изумительной стойкости твоей. Будь здорова! Прощай, моя радость и жизнь!

Софія Монье – Мирабо

И ты, мой возлюбленный, спрашиваешь, – люблю ли я тебя? Ахъ, развѣ ты не знаешь, что я обожаю тебя навѣки. Да, это вѣрно. Что за чудесное существо господинъ Буше![4] Ты, значитъ, знаешь теперь, гдѣ я. Я тебѣ уже писала на бумагѣ, въ которой были волосы твоей дочери, и въ письмѣ въ день моего разрѣшенія отъ бремени[5]. Однако твой почеркъ проступаетъ наружу; употребляй лимонный сокъ и не пиши больше на расплывчатой бумагѣ; чѣмъ толще будетъ бумага, тѣмъ меньше будутъ выступать чернила.

О, мой другъ, мой другъ, какъ ты несчастливъ! Гдѣ же тѣ надежды, о которыхъ ты говоришь? Я думала, что скоро ты выйдешь на волю, и потому я такъ упорно стремилась оповѣстить тебя о моемъ мѣстопребываніи. Ты можешь меня увидать, если только не появишься въ господской одеждѣ. Лучше прикинуться странствующимъ торговцемъ, комиссіонеромъ, букинистомъ или кѣмъ-нибудь подобнымъ, желающимъ побесѣдовать съ графиней; я видаюсь со всякаго рода такими людьми; лишь пристойныхъ людей мнѣ не разрѣшается видѣть. Удобный часъ – отъ десяти утра до полудня. Если ты явишься подъ видомъ зубного врача, ты сможешь проникнуть даже въ мою комнату. О, мой другъ, отъ радости я умру у твоего сердца…

...............................................................

Гёте – г-жѣ фонъ-Штейнъ

Іоганнъ Вольфгангъ ГЕТЕ (1749—1832) долгое время, живя въ Веймарѣ, находился въ дружеской связи съ г-жей Штейнъ, умной и образованной женщиной, олицетворявшей для него Ифигенію. Охлажденіе между ними обнаружилось около 1789 г., послѣ чего Гёте отправился путешествовать по Италіи. Послѣдовавшая любовь его къ Христинѣ Вульпіусъ (1792 г.), – довольно вульгарной плебейкѣ, замѣнившей г-жу Штейнъ, далеко не носила того интеллектуальнаго характера, которымъ отмѣчены отношенія и письма къ г-жѣ Штейнъ.

Воскресенье, 31 марта.

Дорогая. Письмо Ваше огорчило меня. Если бы я только могъ понять глубокое невѣріе Вашей души въ себя, души, въ которую должны бы вѣрить тысячи, чтобы стать счастливыми! На свѣтѣ ничего не надо понимать, чѣмъ дольше я смотрю, тѣмъ яснѣе вижу это. – Ваша мечта, дорогая! Ваши слезы! – Это такъ! Дѣйствительность я переношу большею частью хорошо; грезы могутъ меня растрогать когда угодно. Я вновь увидѣлъ мою первую любовь. Что дѣлаетъ со мною судьба! Сколько вещей помѣшала она мнѣ увидѣть во время этого путешествія съ полною ясностью! Это путешествіе словно должно было подвести итоги моей прошлой жизни! А теперь все начинается сызнова! Вѣдь всѣ вы – мои! Скоро пріѣду. Еще не могу разстаться со Шретеръ. Прощайте! Прощайте! Въ послѣдній день марта 76 года. Лейпцигъ.

Г.

(Пятница, 25 мая).

Итакъ, отношеніе, самое чистое, самое прекрасное, самое правдивое, которое я когда-либо имѣлъ къ женщинѣ, за исключеніемъ сестры, – нарушено. Я былъ подготовленъ къ этому, я только безконечно страдалъ за прошлое и за будущее, и за бѣдное дитя, которое ушло, которое я обрекъ въ ту минуту на такое страданіе. Я не хочу видѣть Васъ, Ваше настоящее опечалило бы меня. Если я не могу жить съ Вами, то Ваша любовь нужна мнѣ такъ же мало, какъ любовь всѣхъ отсутствующихъ, которою я такъ богатъ. Настоящее въ минуту нужды все рѣшаетъ, все облегчаетъ, все укрѣпляетъ. Отсутствующій приходитъ съ пожарнымъ насосомъ, когда огонь уже потушенъ – и все это ради свѣта! Свѣтъ, который не можетъ быть ничѣмъ для меня, не хочетъ, чтобы и Ты была чѣмъ-нибудь для меня, – не вѣдаютъ, что творятъ. Рука заточеннаго въ одиночномъ заключеніи и не слышащаго голоса любви, бываетъ тяжка для того мѣста, куда она опускается. Прощай, дорогая.

24 мая 76.

Вечеромъ 16-го.

Еще слово. Вчера, когда мы ночью возвращались отъ Апольда, я ѣхалъ одинъ впереди, подлѣ гусаровъ, которые разсказывали другъ другу свои продѣлки; я то слушалъ, то не слушалъ, и, погруженный въ мысли, ѣхалъ дальше. Вдругъ я подумалъ о томъ, какъ я люблю эту мѣстность, этотъ край! этотъ Эттерсбергъ! эти невысокіе холмы! И душу мнѣ пронизало насквозь – вдругъ и тебѣ когда-нибудь придется все это покинуть! Край, гдѣ ты нашла такъ много, нашла все счастье, о которомъ можетъ мечтать смертный, гдѣ ты переходишь отъ удовольствія къ неудовольствію, въ вѣчно звенящей жизни, – если и тебѣ придется покинуть его, съ посохомъ въ рукахъ, какъ покинула ты свою родину. Слезы выступили у меня на глазахъ, и я почувствовалъ себя достаточно сильнымъ, чтобы перенести и это. – Сильнымъ! – значитъ, безчувственнымъ.

Записка 1—8 сентября 1876 г.

Къ чему я буду тебя мучить? Дорогая! Къ чему обманывать себя, мучить тебя и такъ далѣе. Мы ничѣмъ не можемъ быть другъ для друга и слишкомъ много другъ для друга значимъ. Повѣрь мнѣ, когда я говорилъ съ тобою со всею ясностью, ты была во всемъ со мною согласна. Но именно потому, что я вижу вещи лишь такими, каковы онѣ есть, это и приводитъ меня въ бѣшенство; покойной ночи, ангелъ мой, и добраго утра. Я не хочу увидѣть тебя снова… Только… ты знаешь все… Это знаютъ еще только сердце мое да подоплека… Все, что я могъ бы сказать, глупо. Отнынѣ буду видѣть тебя, какъ видятъ звѣзды! – Подумай хорошенько объ этомъ.

Адр. Госпожѣ фонъ-Штейнъ.

Казенная печать съ саксенъ-веймаръ-эйзенахскимъ гербомъ.

(Четвергъ, 22 марта).

Твоя любовь – какъ утренняя и вечерняя звѣзда: она заходитъ послѣ солнца и встаетъ до солнца. Словно полярная звѣзда, что, никогда не заходя, сплетаетъ надъ нашими головами вѣчно-живой вѣнокъ. Я молю боговъ, чтобы они не заставили ее померкнуть на моемъ жизненномъ пути. Первый весенній дождь можетъ помѣшать нашей прогулкѣ. Растенія онъ заставитъ распуститься, чтобы вскорѣ мы порадовались на первую зелень. Мы никогда еще вмѣстѣ не переживали такой чудной весны, пусть у нея не будетъ осени. Прости! Я спрошу около 12 часовъ, что будетъ. Прощай, лучшая, любимая.

22 марта 81.

Адресъ: Госпожѣ фонъ-Штейнъ.

(Суббота, 10 августа).

Сегодня утромъ я окончилъ главу изъ Вильгельма, начало которой диктовалъ тебѣ. Это доставило мнѣ пріятный часъ. Собственно, я рожденъ писателемъ. Я испытываю самую чистую радость, какую едва ли когда испытывалъ, если напишу что-либо хорошо, согласно задуманному. Прости. Береги для меня душу моей жизни, моего творчества, моихъ писаній.

Г.

19 авг. 82.

(Четвергъ), 17 сентября 1882 г., вечеромъ.

Тихонько вернулся домой, – читать, перебирать и думать о тебѣ. Я рожденъ для жизни частнаго человѣка, и не понимаю, какъ судьба могла впутать меня въ управленіе государствомъ и въ княжескую семью.

Для тебя живу я, моя Лотта, тебѣ отданы всѣ мои минуты, и ты остаешься моею, я это чувствую.

Вчера я махалъ носовымъ платкомъ, пока могъ тебя видѣть, въ пути я былъ съ тобою, и только, завидя городъ, впервые ощутилъ пространство, отдѣлявшее меня отъ тебя.

Я попытался точнѣе обдумать первую часть или, лучше сказать, начало моей сказки, и мѣстами пробовалъ писать стихи; это у меня вышло бы, если бы у меня было достаточно времени и домашнее спокойствіе.

(Воскресенье, 17 ноября).

Рано, не до разсвѣта, но все же съ разсвѣтомъ, совершалъ я мое первое паломничество. Подъ твоими окнами поклонился я тебѣ и пошелъ къ твоему камню. Теперь это единственное свѣтлое мѣсто въ моемъ саду. Чистыя небесныя слезы падали на него; надѣюсь, что въ этомъ нѣтъ дурного предзнаменованія.

Я прошелъ мимо моего покинутаго домика, какъ Мелузина мимо своего жилища, въ которое ей не суждено было вернуться, и думалъ о прошломъ, въ которомъ ничего не понимаю, и о будущемъ, котораго не знаю. Какъ много потерялъ я, когда долженъ былъ покинуть это тихое убѣжище! То была вторая нить, державшая меня, теперь я вишу только на тебѣ и, благодареніе Господу, эта нить – крѣпчайшая. Послѣдніе дни я просматриваю письма, писанныя мнѣ за послѣднія десять лѣтъ, и все меньше и меньше понимаю, кто я, и что мнѣ дѣлать.

Будь со мною, дорогая Лотта, ты – мой якорь среди этихъ подводныхъ камней…

17 ноября 82.

(Четвергъ, 21 ноября).

Раннимъ утромъ буду у тебя. Разлучить меня съ тобою не могутъ ни жизнь, ни смерть, ни творчество, ни чтеніе дѣловыхъ бумагъ. Снѣгу радуюсь, онъ приводитъ мнѣ на память прошлыя зимы и многія сцены твоей дружбы. Прощай, сладкая греза моей жизни, успокоительный напитокъ для моихъ страданій. Завтра у меня чай. 21 ноября 82.

Сообщи мнѣ твой день.

(Верона), 18 сентября 86 г.

На крошечномъ листочкѣ даю о себѣ вѣсточку возлюбленной, не говоря ей, однако, гдѣ я. Я доволенъ, и только хотѣлъ бы раздѣлить съ тобою то прекрасное, которымъ наслаждаюсь, – желаніе, охватывающее меня часто съ острою тоскою.

Я велъ точный дневникъ, и заносилъ въ него все замѣчательное, что видѣлъ, о чемъ думалъ, и, по моему расчету, ты можешь получить его въ серединѣ октября. Ты, навѣрное, обрадуешься ему, и мое отсутствіе дастъ тебѣ больше, чѣмъ часто даетъ мое присутствіе. При этомъ ты найдешь и нѣсколько рисунковъ. Впослѣдствіи больше! Не говори, однако, никому о томъ, что получишь. Прежде всего – это исключительно для тебя. Надъ Ифигеніей много работаю и надѣюсь заслужить благодарность и тѣхъ, что любили древность. Я долженъ сказать такъ много, и не могу говорить, не выдавая себя или не дѣлая признаній. Ты въ Кохбергѣ, и мои мысли тамъ, съ тобою. Поклонись отъ меня Фрицу! Меня часто огорчаетъ то, что онъ не со мною. Если бы я зналъ, что знаю теперь, я взялъ бы его съ собою. Я на хорошей дорогѣ, и это путешествіе принесетъ мнѣ сразу большія преимущества. Прости! Сердечно радуюсь, что увижусь съ тобою и все тебѣ разскажу.

Ибо то, что говорилъ студентъ: «Чѣмъ былъ бы домъ, если бы я его не видѣлъ», я могу примѣнить удачнѣе, сказавъ: «Къ чему мнѣ все это видѣть, если я не смогу сообщить всего этого тебѣ?» Тысячу разъ прощай, поклонись Штейну, Имгофъ и малюткѣ! Не забудь и Эрнста, о которомъ я часто думаю!

Терни, 27 октября 1786 г., вечеромъ.

Сидя снова въ пещерѣ, пострадавшей годъ тому назадъ отъ землетрясенія, обращаюсь къ тебѣ съ мольбою, дорогой мой геній-хранитель! До чего я избалованъ, я теперь только чувствую! Десять лѣтъ жить съ тобою, быть тобою любимымъ, и вдругъ – очутиться въ чуждомъ мірѣ! Я это представлялъ себѣ заранѣе, и только высшая необходимость могла заставить меня принять это рѣшеніе.

Пусть не будетъ у насъ иныхъ мыслей, какъ окончить жизнь вмѣстѣ!

23 декабря, вечеромъ.

Позволь мнѣ еще поблагодарить тебя за твое письмо! Позволь забыть на минуту, что есть въ немъ болѣзненнаго! Любовь моя! Любовь моя! Прошу тебя на колѣняхъ, умоляю, облегчи мнѣ мое возвращеніе къ тебѣ, чтобы я не оставался изгнанникомъ среди безпредѣльнаго міра! Прости мнѣ великодушно, въ чемъ я предъ тобою провинился, и помоги мнѣ подняться! Разсказывай мнѣ почаще и побольше о томъ, какъ ты живешь. Скажи, что здорова, и что любишь меня! Въ ближайшемъ письмѣ сообщу тебѣ планъ моего путешествія, которое я предпринялъ, и которое да благословитъ небо! Прошу тебя объ одномъ: не смотри на меня, какъ на разлученнаго съ тобою! Ничто въ мірѣ не можетъ замѣнить мнѣ того, что я утратилъ бы, потерявъ тебя и мою тамошнюю обстановку. Если бы я привезъ съ собою силы мужественнѣе переносить всѣ непріятности! Не открывай ящиковъ, прошу тебя, и не безпокойся! Поклонись Штейну и Эрнсту! Фрица поблагодари за письмо! Пусть пишетъ мнѣ чаще. Я уже началъ собирать для него. Онъ долженъ получить все, что хочетъ, и даже больше, чѣмъ хочетъ.

То, что ты была больна, и больна по моей винѣ, такъ удручаетъ мое сердце, что я не могу этого выразить. Прости мнѣ! Я самъ боролся между жизнью и смертью, и никакія слова не могутъ выразить того, что во мнѣ происходило. Это паденіе вернуло меня къ самому себѣ. Любовь моя! Любовь моя!

Палермо, 18 апрѣля 1787 г.

Любовь моя! Еще прощальное слово изъ Палермо! Я могу только повторить тебѣ, что здоровъ и доволенъ, и что путешествіе мое принимаетъ нѣкій образъ. Въ Неаполѣ оно оборвалось черезчуръ тупо. Изъ моихъ записокъ ты увидишь кое-что подробнѣе; о цѣломъ, о моемъ душевномъ состояніи, о счастливыхъ слѣдствіяхъ, которыя я ощущаю, ничего не могу сказать и не скажу. Это – неописуемо прекрасная страна, хотя сейчасъ я знаю всего лишь кусочекъ ея берега. Сколько радостей доставляетъ мнѣ ежедневно мое малое знаніе естественныхъ наукъ, и насколько больше долженъ бы былъ я знать, если бы моей радости суждено было стать полной. То, что я готовлю вамъ, удается мнѣ. Я уже проливалъ слезы радости при мысли о томъ, что обрадую васъ. Прости, дорогая. Сердце мое съ тобою, и теперь, когда разстояніе и разлука очистили все, что стояло въ послѣднее время между нами, прекрасное пламя любви, вѣрности и воспоминаній снова ярко горитъ и свѣтитъ въ моемъ сердцѣ. Поклонись Гердерамъ и всѣмъ, и не забывай меня!

(Веймаръ), 1 іюня 1799 г.

Благодарю тебя за письмо, оставленное для меня, хотя многое въ немъ меня огорчило. Я медлилъ отвѣчать на него, такъ какъ въ подобныхъ случаяхъ трудно быть искреннимъ и не оскорбить.

Какъ сильно я тебя люблю, какъ глубоко сознаю мои обязанности по отношенію къ тебѣ и къ Фрицу, – я доказалъ моимъ возвращеніемъ изъ Италіи. Герцогъ хотѣлъ бы, чтобы я былъ еще тамъ, Гердеръ поѣхалъ туда, и такъ какъ я не видѣлъ, что могу быть чѣмъ-нибудь полезнымъ наслѣдному принцу, то у меня едва ли могло быть что-нибудь на умѣ, кромѣ тебя и Фрица.

О томъ, что я покинулъ въ Италіи, не буду повторять, ты достаточно недружелюбно встрѣтила мое довѣрчивое признаніе объ этомъ.

Къ сожалѣнію, ты была въ странномъ настроеніи, когда я пріѣхалъ, и, признаюсь чистосердечно, то, какъ ты меня приняла, и какъ меня приняли другіе, было мнѣ крайне чувствительно. Я проводилъ Гердера, герцогиню, оставилъ незанятымъ настойчиво предлагавшееся мнѣ мѣсто въ экипажѣ, остался для радости, какъ для радости и пріѣхалъ, и въ ту же минуту долженъ былъ позволить упорно повторять себѣ, что могъ бы и не пріѣзжать, что не сочувствую людямъ и т. д., и все это раньше, чѣмъ рѣчь могла зайти о той связи, которая тебя, повидимому, такъ оскорбляетъ.

И что это за близость? Кому она вредитъ? Кто выражаетъ притязанія на ощущенія, которыя я доставляю несчастному созданію? Кто претендуетъ на часы, которые я провожу съ нею?

Спроси Фрица, Гердеровъ, спроси каждаго, кто мнѣ близокъ, сталъ ли я менѣе участливъ, менѣе сообщителенъ, менѣе дѣятеленъ въ отношеніи моихъ друзей, чѣмъ раньше? Развѣ теперь я не принадлежу имъ и обществу гораздо больше?

Было бы чудомъ, если бы мнѣ суждено было утратить самое лучшее, самое сердечное отношеніе мое къ тебѣ.

Какъ сильно почувствовалъ я, что оно во мнѣ еще живо, когда однажды засталъ тебя расположенною бесѣдовать со мною объ интересныхъ предметахъ.

Но признаю, что не могу больше переносить того, какъ ты до сихъ поръ со мною обращалась. Когда я бывалъ разговорчивъ, ты закрывала мнѣ ротъ, когда я бывалъ сообщителенъ, ты обвиняла меня въ равнодушіи, когда я бывалъ дѣятеленъ въ отношеніи друзей, ты обвиняла меня въ холодности и небрежности. Ты слѣдила за малѣйшимъ выраженіемъ моего лица, порицала каждое мое движеніе, мою манеру держать себя, и всегда приводила меня въ дурное расположеніе духа. Гдѣ было сохраниться довѣрію и чистосердечію, когда ты отталкивала меня отъ себя умышленными капризами?

Я хотѣлъ бы прибавить еще многое, если бы я не боялся, что это тебя, при твоемъ состояніи духа, скорѣе оскорбитъ, чѣмъ примиритъ со мною.

Къ несчастью, ты давно уже пренебрегла моимъ совѣтомъ относительно кофе и ввела такую діэту, которая чрезвычайно вредно отражается на твоемъ здоровьѣ. Мало того, что трудно превозмогать морально иныя впечатлѣнія, – ты усиливаешь еще муку и мрачность грустныхъ представленій физическимъ средствомъ, вредъ котораго въ теченіе нѣкотораго времени ты понимала, и котораго изъ любви ко мнѣ ты одно время избѣгала, и чувствовала себя хорошо. Дай Богъ, чтобы лѣченіе и путешествіе принесли тебѣ пользу. Я не отказываюсь отъ надежды, что ты когда-нибудь снова меня признаешь. Прости. Фрицъ веселъ и прилежно посѣщаетъ меня. Принцъ чувствуетъ себя свѣжимъ и бодрымъ.

Бельведеръ, 1 іюня 1789 г.

Г.

Гёте – Христіанѣ Вульпіусъ

Сегодня, дорогая крошка, я уѣзжаю изъ Франкфурта и ѣду въ Майнцъ. Долженъ сказать тебѣ, что чувствовалъ себя хорошо, пришлось только черезчуръ много ѣсть и пить. Но я буду находить пищу еще вкуснѣе, когда готовить ее будетъ мнѣ моя душечка. Разная мелочь отходитъ также сегодня, и прибудетъ вскорѣ послѣ этого письма. Я хотѣлъ бы быть мышкой и присутствовать при распаковкѣ. Укладка доставила мнѣ большое удовольствіе. Сохрани все въ порядкѣ. До свиданія, дорогое дитя. Все было довольно безсодержательно. Люби меня, какъ я люблю тебя. До свиданья, поклонись г. Мейеру, поцѣлуй малютку и пиши мнѣ скорѣе.