Шерли

– Мистер Мур, – произнес он зычным гнусавым голосом, тщательно выговаривая каждое слово, будто давая слушателям сполна насладиться высоким слогом, – вероятно, целью нашей было не столько пожелать вам мира, сколько воззвать к вашему здравому смыслу. Если же вы не последуете мирным увещеваниям, то мой долг – предупредить вас, весьма строго и доходчиво, что мы будем вынуждены принять меры… Нам придется положить конец вашему неблагоразумию – да что там, глупости! – которая, видимо, и заставляет вас вести коммерческие дела в промышленной части нашей страны. Сэр, осмелюсь напомнить, что поскольку вы иностранец, то есть родом из дальних стран, с другого полушария, можно сказать, выброшенный на славные берега – на скалы Альбиона, то ровно ничего не понимаете, как у нас тут все устроено и что способствует благу рабочего класса, а что идет ему во вред. Если поточнее, то покиньте эту фабрику поскорее и отправляйтесь туда, откуда явились! Так будет лучше всем… Что скажете, парни? – повернулся он к остальным членам делегации, и те дружно воскликнули:

– Твоя правда!

– Браво, Ной О’Тимз! – воскликнул Джо Скотт, стоявший позади Мура. – Моисею до тебя далеко. Скалы Альбиона и другое полушарие! Ну конечно! Хозяин, вы что – из Антарктиды к нам прибыли? Моисеева карта теперь бита!

Сдаваться так просто Моисей не собирался, поэтому еще раз решил попробовать свои силы. Бросив негодующий взгляд на Ноя, он тоже разразился тирадой и на сей раз взял серьезный тон, отказавшись от сарказма, которого никто не оценил.

– Пока вы не раскинули свой шатер среди нас, мистер Мур, мы жили в мире и тишине – да, можно сказать, прямо-таки в дружбе и любви. Я еще не старик, зато помню, как лет двадцать назад ручной труд ценился и был глубоко уважаем, и ни один смутьян не осмеливался внедрять тут свои вредоносные станки. Сам-то я не ткач, а портной. Однако сердце у меня не каменное: человек я чуткий, и если вижу, что братьев моих притесняют, как было во времена моего великого тезки пророка, то встаю на их сторону. Об этом я и пришел сегодня поговорить лично, и теперь советую вам немедленно расстаться с дьявольскими станками и нанять побольше рабочих!

– Что будет, если я не последую вашему совету, мистер Барраклау?

– Госпо-о-одь да простит вас! Госпо-о-одь да смягчит ваше сердце!

– Вы вроде бы принадлежите к методистской церкви, мистер Барраклау?

– Хвала Всевышнему! Да святится имя его!

– Что ни в коей мере не мешает вам быть пьяницей и прохиндеем. На прошлой неделе я видел вас мертвецки пьяным в придорожной канаве, когда возвращался с рынка в Стилбро. И пока вы тут на словах проповедуете мир, на деле сеете раздоры. Терпящим нужду беднякам вы сочувствуете ничуть не больше, чем мне. Заставляете бунтовать их ради собственных нечистых целей, и то же самое делает так называемый Ной О’Тимз. Вы оба – неприкаянные баламуты и бессовестные прохвосты, и руководствуетесь лишь корыстными мотивами! Позади вас стоят честные, хотя и запутавшиеся рабочие, а вот вы – отпетые негодяи!

Барраклау попытался возразить.

– Тихо! Вы свое сказали, теперь моя очередь. Что касается ваших требований, то я ни за что не подчинюсь ни Джеку, ни Джиму, ни Джонатану! Вы хотите, чтобы я покинул страну, требуете, чтобы я избавился от своих станков. В противном случае угрожаете мне силой. Я не отступлюсь! Я остаюсь, от фабрики отказываться не собираюсь и снабжу ее лучшими станками, которые способны создать изобретатели. Самое большее, на что способны вы – а на это вы вряд ли отважитесь, – сжечь мою фабрику, разгромить ее и пристрелить меня. И что дальше? Представим, что здание лежит в руинах, я мертв – и что тогда будет с вами, с рабочими, попавшими на крючок к двум прохвостам? Полагаете, это остановит изобретателей и убьет науку? Ничуть! На руинах старой фабрики возведут новую и лучшую, вместо меня явится еще более оборотистый делец. Послушайте! Я буду изготавливать сукно так, как хочу, и сделаю все в меру своих возможностей. На свою фабрику я буду нанимать столько рабочих, сколько понадобится. Сунетесь в мои дела – придется отвечать по закону. И вот наглядное подтверждение тому, что я настроен серьезно!

Мур громко и пронзительно свистнул. Настал черед Сагдена появиться с дубинкой и ордером.

Фабрикант резко повернулся к Барраклау.

– Вы орудовали под Стилбро, – заявил он, – и у меня есть тому доказательства. Вы были на болоте в маске, ударили одного из моих людей – вы, проповедник Слова Божьего! Сагден, арестуйте его!

Моисея схватили. Он завопил и попытался вырваться; Мур вынул из кармана правую руку и достал спрятанный пистолет.

– Оба ствола заряжены, – предупредил он. – Я настроен серьезно! Ни с места!

Мур попятился, не спуская глаз с врага, и препроводил того в контору. Он приказал Джо Скотту зайти вместе с Сагденом и арестованным и запереть дверь изнутри. Сам же принялся расхаживать вдоль фасада фабрики, задумчиво глядя в землю и небрежно держа в опущенной руке пистолет. Одиннадцать оставшихся посовещались шепотом, затем один из них подошел к Муру. Он сильно отличался от двух прежних делегатов: черты лица у него были грубые, но честные и мужественные.

– Я не очень-то верю Моисею Барраклау, – произнес он, – и кое-что скажу вам от себя лично, мистер Мур. Я пришел не со злым умыслом, просто хочу разобраться, ведь дела обстоят совсем неважно. Нам приходится очень туго – семьи наши голодают. Из-за этих станков мы остались без работы и никуда не можем устроиться. Как нам быть? Стерпеть обиду, лечь и помереть? Нет уж, хоть я говорить красиво не приучен, мистер Мур, только я нутром чую: негоже христианину опускать руки и помирать с голоду как тупому барану! Я так не могу. И кровь проливать тоже не хочу: не буду ни убивать, ни калечить людей, да и фабрики жечь и станки ломать не стану, потому как вы правы – такими средствами прогресс не остановить… Все, что я могу, – поднять шум, и уж тут-то я молчать не стану. Наверное, прогресс – это хорошо, да только беднякам приходится голодать. Пусть правительство подумает, как нам помочь, примет новые указы. Вы скажете: это не так просто. Значит, чем громче мы будем шуметь, тем быстрее бездельники в парламенте возьмутся за дело!

– Шумите себе на здоровье, – пожал плечами Мур, – только учтите: приставать к владельцам фабрик – бессмысленно, и лично я этого не потерплю.

– Жестокий вы человек! – воскликнул рабочий. – Неужели вы не можете дать нам хотя бы немного времени? Неужели нельзя подождать с этими станками?

– Разве я в ответе за всех фабрикантов Йоркшира?

– Нет…

– Я отвечаю лишь за себя. И если остановлюсь на мгновение, то другие фабриканты сразу ринутся вперед и растопчут меня. Сделай я, как вы хотите – обанкрочусь за месяц. Разве мое банкротство накормит ваших голодных детей? Уильям Фаррен, я не подчинюсь ни вам, ни кому-либо другому. Хватит уже разговоров! Я поступлю так, как мне угодно. Завтра прибудут новые станки. Если вы их сломаете, я закажу еще. Я не сдамся никогда!

Фабричный колокол пробил полдень. Настало время обеда. Мур отвернулся от делегации и ушел в контору.

Его последние слова оставили неприятное впечатление: увы, Мур не воспользовался шансом, который сам плыл ему в руки. Если бы он поговорил по-доброму с Фарреном – человеком честным, не завистливым и не озлобившимся в отношении тех, кому повезло в жизни больше, чем ему, и вовсе не считавшим зазорным добывать пропитание трудом, готовым довольствоваться малым, лишь бы работа имелась, – то приобрел бы друга. Совершенно непонятно, как он мог отвернуться от такого человека, не выразив ему ни сочувствия, ни дружелюбия! Вид у бедняги был изможденный, словно он прожил в страшной нужде уже много недель и даже месяцев, однако не выказал ни злобы, ни ярости, держался спокойно, несмотря на подавленность и уныние. Как смог Мур отвернуться от него со словами: «Я не сдамся никогда!» – вместо того, чтобы проявить расположение, обнадежить или предложить помощь?

Об этом и размышлял Фаррен по дороге к своему домику, знававшему лучшие времена, и все же чистому и опрятному, хотя и очень теперь тоскливому, потому что в нем поселилась нужда. Он пришел к выводу, что иностранец-фабрикант – человек своекорыстный и черствый, а вдобавок еще и дурак. При таком хозяине только и оставалось, что собрать вещи и уехать куда подальше, но средств на переезд у него не было. Фаррен совсем пал духом.

Дома жена подала ему и детям скудный ужин – немного пустой овсянки. Некоторые из младших, быстро управившись со своими порциями, запросили добавки, что встревожило Уильяма. Пока жена их успокаивала, он встал из-за стола и направился к двери. Фаррен принялся насвистывать веселый мотивчик, что вовсе не помешало паре капель (больше похожих на первые капли дождя, чем на те, что сочатся из раны гладиатора) собраться в уголках глаз и упасть на крыльцо. Он утер лицо рукавом, и на смену слабости пришло ожесточение.

Фаррен все еще стоял, погруженный в тягостные размышления, и тут появился джентльмен в черном – по виду священник, только это не был ни Хелстоун, ни Мэлоун, ни Донн, ни Свитинг. Лет сорока, ничем не примечательный, смуглый и рано поседевший. Во время ходьбы он слегка сутулился. Вид у него был задумчивый и мрачный, но едва он подошел к Фаррену и поднял голову, как серьезное и озабоченное лицо его засветилось добротой.

– Ты ли это, Уильям? Как поживаешь? – спросил он.

– С серединки на половинку, мистер Холл. А вы как? Зайдете к нам передохнуть?

Мистер Холл служил священником в приходе Наннели, где раньше проживал Фаррен и откуда уехал три года назад, чтобы поселиться в Брайрфилде – поближе к фабрике Мура, на которой получил тогда работу. Войдя в домик и поприветствовав хозяйку и детишек, священник принялся бодро рассказывать о переменах, произошедших в приходе за время их отсутствия, ответил на несколько вопросов о своей сестре Маргарет, затем стал задавать вопросы сам, торопливо оглядывая голую комнату сквозь очки – да, мистер Холл был близорук и носил очки – и с тревогой рассматривая голодные, исхудалые лица детишек, стоявших позади отца с матерью. Потом внезапно спросил:

– Ну, как вы тут? Справляетесь?

Следует отметить, что мистер Холл, хотя и человек ученый, разговаривает с сильным северным акцентом и порой свободно переходит на местный диалект.

– Плохо, – ответил Уильям, – остались мы без работы. Продали все, что могли, как видите, и не известно, как жить дальше.

– Мистер Мур тебя уволил?

– Еще как уволил, а потом показал себя во всей красе – теперь я не вернусь к нему, даже если позовет!

– Это на тебя не похоже, Уильям.

– Сам себя не узнаю. Ладно бы, не жена и детки, но они до того исхудали…

– Ты тоже исхудал. Тяжелые настали времена, куда ни глянь – повсюду нужда. Присядь, Уильям, и ты тоже, Грейс. Давайте поговорим.

Чтобы поговорить спокойно, мистер Холл усадил к себе на колено самого младшего из Фарренов и положил руку на головку ребенка постарше. Детишки принялись радостно галдеть, и он строго на них прицыкнул, потом внимательно посмотрел на очаг, в котором дотлевали последние угольки.

– Тяжкие настали времена, и теперь это надолго. На все воля Божья. Он испытывает нас до последнего… – Священник помолчал. – Значит, денег у вас нет и продать больше нечего?

– Нет. Я продал и буфет, и часы, и этажерку из красного дерева, и красивый чайный поднос жены, и сервиз, который купили к свадьбе.

– А если кто даст тебе фунт или два в долг, ты сможешь использовать их с умом? Не хочешь ли ты заняться каким-нибудь делом?

Фаррен не ответил, а жена его быстро закивала:

– Ну конечно, конечно, он сможет, сэр! Наш Уильям способный парень. Если у него будет фунт или два, он сумеет заняться торговлей.

– Правда, Уильям?

– Бог даст, – уверенно произнес Уильям, – накуплю бакалеи, всякой тесьмы, ниток и прочих нужных вещей и буду торговать.

– Знаете, сэр, – продолжила Грейс, – Уильям не станет ни пить, ни бездельничать, ни транжирить деньги! Он мой муж, и я не могу его не хвалить, только скажу вам вот что: во всей Англии не сыскать такого трезвого и честного человека!

– Я поговорю с друзьями и наверняка одолжу фунтов пять – разумеется, в виде займа, не просто так. Уильяму нужно будет эти деньги вернуть.

– Понимаю, сэр.

– Вот тебе несколько шиллингов, Грейс, чтобы продержаться до тех пор, пока торговля не наладится. А вы, детишки, становитесь в ряд и рассказывайте катехизис. Мать тем временем пусть сбегает за едой в лавку, потому что сегодня вы вряд ли ели досыта, как я погляжу. Начинай ты, мой мальчик. Как тебя зовут?

Мистер Холл дождался прихода Грейс и поспешно ушел, пожав руки Фаррену и его жене. На пороге он обратился к ним с кратким наставлением и искренним утешением. Они тепло расстались, обменявшись фразами «Да хранит вас Бог, сэр!» и «Да хранит вас Бог, друзья мои!»

Глава 9. БрайрмЕнс

Спровадив рабочих, Мур вернулся в контору. Хелстоун и Сайкс принялись шутить и превозносить его мужество и твердость. Он был хмур словно туча и выслушал похвалы с таким мрачным видом, что священник, посмотрев ему в лицо, взял менее догадливого, чем он, Сайкса за локоть и произнес:

– Пойдемте, сэр, нам по пути. Не лучше ли проделать его вместе? Пожелаем Муру доброго утра и оставим предаваться приятным размышлениям, в которые он так погружен.

– Где Сагден? – спросил Мур, поднимая голову.

– Ха! – радостно воскликнул Хелстоун. – Пока вы были заняты, я тоже не бездельничал! Решил вам немного помочь и славно потрудился. Подумал, что время терять не стоит, и, пока вы вели переговоры с тем удрученным человеком – вроде бы его зовут Фаррен, – отворил заднее окошко, позвал Мергатройда, который ждал на конюшне, и велел подогнать двуколку Сайкса. Потом тайком выпихнул Сагдена с братом Моисеем в проем и проследил, как они усядутся в повозку (разумеется, не без разрешения нашего доброго друга Сайкса). Сагден взялся за вожжи – он заправский возница, – и уже через четверть часа Барраклау прибудет в каталажку Стилбро.

– Отлично, благодарю вас и желаю хорошего дня, джентльмены, – промолвил Мур, вежливо проводил их до дверей и проследил, как они покинули фабрику.

Остаток дня Мур был молчалив и серьезен, даже в шутливую перепалку с Джо Скоттом не вступал. Джо, в свою очередь, говорил только по делу, искоса поглядывая на хозяина, заходил помешать угли в камине и по окончании короткого дня (из-за затишья в торговле фабрика работала вполсилы), явившись запирать контору, заметил, что вечер прекрасный и не худо бы мистеру Муру прогуляться по лощине.

На это замечание тот усмехнулся и поинтересовался, к чему такая забота и не принимают ли его за женщину или неразумное дитя, выхватил у Джо ключи и вытолкал взашей. Однако не успел тот дойти до ворот, как Мур его окликнул.

– Джо, ты знаешь этих Фарренов? Полагаю, с деньгами у них неважно?

– Откуда у них деньги, если Уильям уж месяца три без работы? Сами видели, как он исхудал. Они с женой продали почти все.

– Он хороший работник?

– Лу чшего у вас не бывало, сэр.

– А как насчет его семейства – порядочные ли они люди?

– Порядочные! Жена у него умница и чистюля, с полу в доме хоть кашу ешь. Они ужасно нуждаются! Вот бы Уильяму удалось устроиться садовником – он в этом хорошо смыслит. Говорят, жил у одного шотландца, и тот его научил всем премудростям.

– Ладно, можешь идти, Джо. Нечего тут стоять и глаза пялить.

– Значит, приказов больше не будет?

– Только один: дуй отсюда поскорее.

Что Джо и сделал.

Весенние вечера часто бывают холодными и сырыми, и, хотя денек выдался солнечный и теплый, после заката посвежело, землю сковал морозец, коварно прихватив молодую траву и распускающиеся почки. Он выбелил дорогу перед Брайрменсом (особняком мистера Йорка), нанес серьезный урон нежным росткам в саду и зазеленевшей лужайке. Что же касается огромного дерева с толстым стволом и раскидистой кроной, растущего у ближней к дороге стены, то оно проигнорировало мороз всеми своими голыми ветвями, как и безлистая рощица грецких орехов позади дома.

В безлунной, но звездной ночи окна светятся ярко. Дом не выглядит ни темным, ни одиноким. Брайрменс находится возле дороги. Построен он давно, еще до того, как ее проложили: в те времена к нему вела лишь узкая тропа, вьющаяся по полям. Поместье Брайрфилд лежит всего в какой-нибудь миле; оттуда доносится шум и виден свет. Невдалеке возвышается методистская молельня – большое новое, неотделанное здание; даже в сей поздний час в ней проходит служба, из окон на дорогу падают широкие полосы света и по окрестностям эхом разносится гимн такого содержания, что любой квакер, услышав его, сразу пустился бы в пляс, движимый Святым Духом. Отдельные фразы слышны вполне отчетливо. Вот тебе, читатель, пара цитат для примера, поскольку поющие радостно, легко и непринужденно переходят от гимна к гимну, от мелодии к мелодии:

Зачем на нас палиСтраданья и боль?За что мы попалиВ скорби юдоль?Чума, война, цунами,Потоп и недород –Все Иисуса славитБожественный приход!На каждую битву –С огнем и мечом,Грянем молитву –И враг побежден.Воина радость –Бойня и кровь,Веры мы благостьНесем и любовь.

Сделаем перерыв на шумную молитву, во время которой раздавались пугающие стоны. Громкий голос возопил: «Я обрел свободу!» – к нему присоединились другие прихожане: «Доуд О’Билл обрел свободу!» – и следом грянул еще один гимн:

О, какая благодать –Мне во мраке не блуждать,В паству Божью войтиИ с народом ТвоимСтать целым одним,И блаженство навек обрести!Милость Божья велика:Я спасусь наверняка!Поднял Он презренный прах,Чтобы знамя мог я нестьИ с улыбкой на устахОбъявлять Благую Весть.О, безмерная любовь!Одарил меня ГосподьИ направил Весть нестиС посохом под небосклонЧерез горы и ручьи.Глядь, а нас уж легион!Кто, спрошу я изумленно,Породил те легионы?И откуда ни возьмисьГолос тут раздался:Подними же очи ввысь,Славь Отца и Агнца!

В затянувшемся промежутке между гимнами раздались крики, восклицания, исступленные вопли, неистовые стоны, и последний гимн паства проревела с особенным пылом:

Спали мы в плену грехов,В логове среди волков.Ад раскинул свою пасть,А Господь Христос нас спас!С ним не будет нам вреда,Плоть мертва, душа жива.Через море вброд пойдемВслед за Господом Христом!

Ужасный, режущий уши вопль прорезал ночную тишь, и последний куплет уже не пели, а кричали:

Пуще пламя, громче песнь –Нам пришла Благая Весть!Мы очистимся в огне,И воскреснем во Христе!

Странно, но крыша молельни не слетела от воплей, что свидетельствует о ее превосходном качестве.

Впрочем, оживленно в этот вечер не только в молельне, но и в особняке Брайрменс, хотя его обитатели ведут себя не в пример тише. Светятся окна нижнего этажа, выходящие на лужайку, створки открыты настежь; шторы наполовину задернуты, заслоняя убранство комнат и горящие свечи, однако они не вполне приглушают голоса и смех. Нам с тобой, читатель, выпала честь войти через парадную дверь и проникнуть в святая святых этого дома.

В жилище мистера Йорка так весело вовсе не из-за гостей – в доме находятся только он и члены его семьи, заняв дальнюю комнату справа, малую гостиную, предназначенную для домашнего пользования.

Семья собирается здесь каждый вечер. При дневном свете читатель увидел бы, что в окна вставлены великолепные витражи цвета пурпура и янтаря, сверкающие вокруг темных медальонов по центру каждого; в одном – изящный профиль Шекспира, в другом – благостный профиль Мильтона. На стенах висят живописные пейзажи Канады – зеленые леса и синие озера, среди них – ночной вид извержения Везувия, чьи огненные потоки резко контрастируют с прохладной лазурью водопадов и сумраком лесных чащ.

Если ты южанин, читатель, вряд ли тебе часто доводится видеть камины, столь ярко пылающие. Хозяин топит жарко в любую погоду, даже летом. Он расположился у огня с книгой в руках, у локтя стоит свеча на небольшой круглой подставке, но он не читает – мистер Йорк наблюдает за своими детьми. Напротив него сидит супруга, описывать которую я не имею ни малейшего желания. Отмечу лишь, что это крупная особа чрезвычайной серьезности, согбенная лежащим на ее плечах грузом забот, причем забот не то чтобы непосильных или неизбежных – нет, мелкие повседневные хлопоты она исполняет по большей части добровольно и даже охотно, однако с такой мрачной миной, словно видит в этом свой долг. Увы, миссис Йорк неизменно мрачна и днем, и ночью, и горе тем злополучным беднягам, особенно женского пола, которые осмеливаются в ее присутствии выказывать жизнерадостность. Веселье и бодрость духа она считает проявлениями легкомысленности и вульгарности, не делая исключений ни для кого. При этом умудряется быть хорошей женой и заботливой матерью, постоянно пекущейся о детях и искренне привязанной к мужу, однако, будь ее воля, миссис Йорк не дала бы своему супругу общаться вообще ни с кем на свете, кроме себя самой. Всех его друзей-приятелей и родню она считает личностями несносными и держит их на почтительном расстоянии.

Мистер Йорк и супруга прекрасно ладят, хотя по своей природе он человек общительный и радушный, ратующий за единство семьи, а в молодости, как уже было сказано, предпочитал женщин исключительно веселых и жизнерадостных. Почему он выбрал ее, как умудрились они ужиться друг с другом – поистине загадка, хотя и не такая уж неразрешимая, если вникнуть в подробности. Достаточно сказать, что у Йорка наряду со светлой стороной характера есть и темная; вот она-то и обрела взаимное понимание и родство с неизменно мрачной натурой супруги. В остальном же миссис Йорк вполне здравомыслящая женщина, чуждая слабостям и банальностям, взглядов на общественный порядок придерживается строгих и демократических, зато на человеческую природу смотрит скептично: считает себя верхом правильности и благоразумия, в то время как остальной свет в корне не прав. Главный ее недостаток – угрюмое и упорное недоверие к людям, вероучениям и политическим партиям, которое неизменно застилает туманом взор и навязывает ей ложные ориентиры.

Можно предположить, что у такой пары и дети вряд ли будут обычными и ничем не примечательными, и это действительно так. Читатель, перед тобой шестеро ребятишек. Самый младший – младенец на руках у матери. Пока он совершенно беспомощен, миссис Йорк еще не начала в нем сомневаться, подозревать во всех грехах и осуждать, ведь дитя зависит от нее целиком и полностью, льнет к ней и любит ее больше всего на свете. В этом она вполне уверена, ведь дитя при ней, иначе и быть не может, поэтому она тоже его любит.

Далее по возрасту идут две девочки, Роза и Джесси; сейчас обе стоят около отца; к матери почти не подходят, если в том нет особой нужды. Розе, старшей, двенадцать лет, и она очень похожа на отца – больше остальных детей, – однако благодаря мягкости черт и красок ее можно назвать копией, вырезанной из слоновой кости, в отличие от высеченного из гранита сурового отцовского профиля. Впрочем, красотой Роза не блещет – у нее милое простое личико с румяными щечками, а вот взгляд серых глаз далеко не детский, и в нем светится духовная сила большой мощи; если тело будет жить, то она еще и разовьется, и тогда по силе духа превзойдет и отца, и мать. Унаследовав черты обоих, однажды Роза станет лучше их, гораздо чище и целеустремленнее. В данный момент она девочка спокойная и немного упрямая. Мать хочет сделать из нее вторую себя – женщину мрачную, живущую исполнением своего тяжкого долга; у Розы же формируется особый склад ума с множеством убеждений, о которых мать понятия не имеет. Видеть, как часто ими пренебрегают и не придают им значения, для нее тяжело. Роза еще ни разу не шла наперекор родителям, но если они станут слишком на нее давить, она взбунтуется, и тогда уже выйдет из повиновения навсегда. Отца Роза обожает: он не держит ее в ежовых рукавицах и обращается с ней мягко. Порой он боится, что дочь уйдет из жизни рано – так ярко сияет в глазах ее острый ум, так отточены и разумны слова, – поэтому часто в обращении с ней проскальзывает нежная отцовская грусть.

Он и не подозревает, что умрет рано не Роза, а веселая шалунья и затейница Джесси, которая сейчас радостно щебечет. Джесси вспыхивает, если ее задеть, и отзывчива на ласку, временами бывает тиха, временами балуется. Она то смирная, то шумная, неизменно требовательная и щедрая, вдобавок бесстрашная – к примеру, ничуть не боится матери, чьи до абсурда строгие правила Джесси частенько игнорирует и при этом доверчиво тянется к любому, кто ей поможет. Благодаря озорному личику, способности легко вступать в разговор и приятным манерам, Джесси просто создана быть всеобщей любимицей, и действительно у отца ходит в любимицах. Даже удивительно, до чего эта милая куколка похожа на мать – до мельчайших черточек, как Роза похожа на отца; при этом выражение лица Джесси совершенно иное.

Дорогой мистер Йорк, если бы вам показали в волшебном зеркале ваших дочерей через двадцать лет, что бы вы подумали? Зеркало – перед вами, посмотрите и узнайте их судьбы. Давайте начнем с вашей любимой малютки, Джесси.