Белокурый. Король холмов

– А, – отмахнулся тот, – коли трусоват, так и не лезь в большие разговоры!

Роберт на это только улыбнулся.

– Сроду не припомню, чтобы Роб когда-нибудь трусил, – буркнул Уильям, – а ты, Джок, раз хотел надрать Босуэллу задницу, нечего было конягу разворачивать! А то уж увел нас, а теперь рот разеваешь да кулаками машешь, чисто дурачок деревенский – на воронье пугало!

– Заткнись! – удивился Малыш Джок. – Соплив еще этаким манером со мной разговаривать! Ничего, на той неделе подойдут Эллиоты из Брэдли, с Гованом-Обжорой в головах, прижмем Красавчика Босуэлла так, что удерет к своей кормилице под юбку, если не обосрется на месте со страху… Караульня хоть и сильна, а в округе, все одно, много удобных лощин имеется.

– А этот белокурый граф – и впрямь красавчик… – задумчиво согласился Робби Эллиот.

– Роб, когда мы с ним разберемся, я подарю тебе то, что от него останется, – рассеянно отозвался Малыш Джок, которому было сей момент не до душевных томлений младшего брата. – И делай с ним, что хочешь.

Мужчины, сидящие за трапезой, дружно грохнули от хохота. Леди-Эллиот промолчал, только сощурил холодные голубые глаза. За столом эль лился рекой, вот уже в ход пошли волынки и хоровое пение, и только час спустя Джок заметил, что младшего брата давненько нет в зале.

Правду сказать, дела складывались для молодого Босуэлла не самым благоприятным образом: рейдеров графа легко могли взять в клещи, договорясь между собой, оба мятежных рода – Эллиоты с севера и Армстронги со Спорных земель юга. Драться одновременно с обоими не хотелось даже Болтону, а начинать свару с кем-то одним – так надо с умом выбрать, потому что второй враг тут же выйдет занятому Босуэллу в незащищенную спину. Конечно, Хермитейдж-Касл штурмовать весьма затруднительно, но отлеживаться в берлоге не входило в планы Белокурого. А потом, ведь, кроме-то штурма – есть еще засады в лощинах, есть сшибки в холмах, есть подложные письма друзей, арендаторов и подписантов бонда, которым требуется помощь, и королевский лейтенант будет обязан покинуть свое убежище, чтобы устремиться навстречу неведомой опасности. Смерть не страшна, но глупой смерти Патрику не хотелось. Так Армстронги или все-таки Эллиоты? Юг или север? Но дилемму Хепберна милостивое провидение решило само и вдобавок – самым неожиданным образом.

Один из караульных Колодезной башни Хермитейджа стоял перед лэрдом, переминаясь с ноги на ногу и шмыгая носом – парень не старше самого хозяина, принятый в свору совсем недавно, после летней присяги.

– Лэрд, тут явилась колючая девчонка, она из Парка, в услужении там… Говорит, у нее вести об Эллиотах.

– Ну, веди ее сюда, – велел Патрик, подивясь про себя, что это вдруг вести об Эллиотах стали передаваться через служанок. И когда несколько минут спустя женские юбки прошуршали по винтовой лестнице, задели притолоку, граф жестом отпустил караульного обратно на пост.

– Письмо от леди Эллиот, милорд…

Стоял серый, дождливый осенний день, в полумраке комнаты только несколько свечей на столе и затухающий жар камина давали хоть какую-то возможность видеть, узкие окна сочились сумерками. Патрик пригляделся к посланнице: девица высокая, стройная, чуть угловатая, однако одета хорошо, а зашнурована так, что груди вовсе не видно, словно у подростка… мордашка очень симпатичная, ясные голубые глаза, блестящий каштановый локон вьется из-под чепца. Вот только руки крупноваты, как то бывает у вилланов. Когда он подошел к девушке, та не отстранилась, присела почтительно, но очами стрельнула на него снизу вверх более чем лукаво. Кого-то она мучительно напоминала Патрику, где-то он видел похожую рожицу, но никак не мог припомнить, где именно, и легкое это беспокойство памяти объяснил тем, что тут, на границе, все друг другу родня. Вот и эта – из Эллиотов, но какая-нибудь троюродная.

Письмо от леди Эллиот… от которой? Да, впрочем, он вообще сомневался, что хоть одна из женщин Эллиотов умеет написать свое имя. Этот вопрос надлежало прояснить.

Патрик взял девчонку за подбородок, и когда та поднялась, лица их оказались почти вровень:

– И что же нужно от меня твоей госпоже, красотка?

Девчонка молчала, чуть улыбаясь, тогда он легко коснулся губами ее свежего рта:

– И теперь не скажешь?

На галантный поцелуй та ответила с неожиданной щедростью, обвив руками шею Белокурого, прижимаясь к нему всем гибким телом… и именно в этот момент в голове Хепберна, чуть озадаченного пылкостью ее лобзаний, мелькнула догадка, разом все объяснившая: он опустил руку по юбкам вниз, нашел то, что искал, и в то же мгновенье отшвырнул от себя любвеобильную гостью.

Белокурый был настолько взбешен, что от ярости на некоторое время потерял способность и говорить, и действовать. Девица, нимало не смущенная грубым обращением, заливалась хохотом на другом конце комнаты, и звонкий смех ее звучал маняще и почти совсем по-девичьи.

Почти.

Хепберн перевел дыхание, холодно произнес:

– А под юбками, надо полагать, нож?

– Не, под юбками – член, – отвечал с нахальной усмешкой Робби, Леди-Эллиот. – И тебе бы понравилось, подержись ты за него чуть подольше. Мизерикорд – за корсажем.

Он выудил из-за шнуровки платья тонкий, хищный кинжал, кинул его на стол.

Звякнула и тускло блеснула сталь.

– С чем пожаловал? – спросил Белокурый, и только по глазам, узким и темным от гнева, было видно, какими трудами он зажимает свою ярость в железный латный кулак.

– Есть о чем поговорить… наедине.

– А ты не подумал, что тебе теперь из Хермитейджа уже не выйти?

– Может, и не выйти, да только овчинка стоит выделки, – нимало не смущаясь, отвечал Роберт. – Но, сдается, нет тебе проку в моей смерти. Братья явятся.

– И с ними поговорю.

– Суров не по летам. Поговорить-то поговоришь, а что толку? Давно ли ты тут, граф? Сколько у тебя здесь людей, своих и пришлых? Мы можем выставить до тысячи в поле просто по свисту, а то и поболее, если поклонимся в ноги Бранксхольму да кликнем родню с юга… Сколько ты продержишься в осаде? И надо ли оно тебе вообще? Нет, Белокурый, я пришел не с войной, а без войны.

Это было интересное предложение.

– А отчего бы нам и не повоевать? – поинтересовался Патрик.

– Оттого, что людей у нас в этом случае сильно поубавится, с обеих сторон, причем. И ты еще забыл про Армстронгов, а они-то про тебя не забыли, и тоже в обиде, что ты перекрыл им доступ на прежние пастбища.

Армстронги. Головная боль похуже Эллиотов, как говорил дядюшка-медведь.

– Допустим, я о них не забыл, но тебе что за печаль? Ты пришел с предложением, Роберт? Выкладывай.

– Я могу привести к тебе Эллиотов, – без обиняков сказал Робби, – или, по крайней мере, уговорить их выступить не против тебя, а против Полурылка Армстронга. Если вместе мы наберем тысячи две, то крепко прижмем его на Спорной земле. У нас с Чокнутым Джоном старый счет, который мы всегда готовы подновить. Но я хочу знать, что в случае свары ты не ударишь нам в тыл.

– Это идея твоя или Малыша? – осведомился Белокурый.

Леди-Эллиот фыркнул:

– Ты думаешь, я к тебе пришел по его наущению? Джок никогда не видит дальше собственного носа. Сейчас он горит желанием расквитаться с тобой просто за то, что ты – Босуэлл, и хочешь быть здесь лэрдом.

– А Уилл?

– Уиллу, – тонко улыбнулся Роб, – все равно, с кем рубиться, лишь бы рубиться. Они оба – храбрые парни и отличные воины, но по мне, чем драться с тобой, лучше договориться.

– А с чего ты взял, Робби, что я стану тебе верить?

– С того, что, кабы я пришел от моих братьев, ты был бы уже мертв, – логично отвечал Роберт. – И то, что твои кишки, Белокурый, еще внутри тебя, а не на полу – вполне достаточная рекомендация.

– Допустим. Но ты не любишь братьев, Роб, – заметил Патрик, – ты их даже не слишком-то ценишь, придя договариваться со мной без их ведома. Ладно, мне только на руку. Но тебе-то самому это зачем?

Роберт помолчал минутку, потом вдруг ответил:

– Я хочу тебя, Босуэлл. Возможно, я даже влюблен. Я буду драться вместе с тобой, даже если никто из наших тебя не поддержит. Я не пойду с тобой против них, не надейся, но я и не пойду с ними против тебя. Хочешь – принимай мой клинок, хочешь – откажись, но учти, рука Леди-Эллиот ничуть не слабей, чем лапы моих старших братьев. Я тебе пригожусь, Белокурый.

– Не знаю, что мне мешает убить тебя, парень, – пробормотал Патрик, ошеломленный таким признанием. Он заметил, как Робби поглядывает на него при встрече, но не придавал этому особого значения и никак не ожидал, что Леди-Эллиот так легко сдаст все свои карты. Патрику до сей поры не приходилось иметь дела с содомитами, и он сию минуту не мог решить – считать ли ему себя кровно оскорбленным или просто посмеяться над подобной претензией Эллиота.

– Не, можешь попробовать, конечно, – флегматично согласился Робби, – но, может, у меня еще один ножичек – в чулке… и потом – за что убивать-то, за слова? Я ж не поимел тебя против воли. Ну, поцеловал – да… подумаешь, велика обида!

От напоминания о поцелуе Белокурого слегка подмутило. Стоящий напротив Хепберна Леди-Эллиот выглядел, как девица, и голос у него был вчистую девичий, мелодичный, и рожица лукавая и кокетливая, и при том Патрик знал, что на совести этого внешне безобидного, обаятельного парня, разве что двумя годами старше Белокурого, уже человек двадцать христианских душ.

– Ты и чулки носишь? – спросил Патрик, находясь еще в несколько пограничном состоянии ума: его не покидало ощущение нереальности происходящего.

– Так баба я или кто? – отвечал Леди-Эллиот. – Ношу, конечно!

И задрал подол до подвязки. Голенастая и волосатая, но ровная нога в чулке, вышитой лентой перехваченном выше колена – этого зрелища Белокурый уже не выдержал, фыркнул, и оба заржали в голос.

– Послушай, Робби, – сказал, вволю отсмеявшись, Хепберн. – Предложение лестное, что и говорить, но ничего не выйдет. Тебе наша сделка без надобности – мне по вкусу девчонки, и вряд ли они мне когда-нибудь прискучат.

– Слухи, стало быть, врут?

– Слухи всегда врут, Роберт…

– А ты пробовал с мужчиной? – осведомился Роберт, и глаза его остро блеснули.

– Нет, – хмуро буркнул Патрик, вновь ощущая растущее раздражение от этой беседы. – И не собираюсь.

– Это по-другому, чем с бабами. Я пробовал по-разному, – осторожно отвечал Леди-Эллиот. – Пока сам не проверишь, не узнаешь, что тебе нравится.

– Послушай, Роберт, – повторил Патрик, хмурясь все больше, – ты и так выставил меня идиотом…

– Я? – удивился Робби. – Нечего лапать каждую встречную девку!

– Я ценю то, что ты меня не зарезал, но проваливай подобру-поздорову. Нет нужды злить меня лишний раз. Что до твоего предложения, так я подумаю и дам знать. Худой мир с вами, конечно, лучше доброй ссоры, но еще два-три твоих намека, и я не посмотрю, что ты там носишь в чулках. Я слушал тебя достаточно, я должен подумать.

Роберт усмехнулся, кивнул, но суровый тон Белокурого произвел на него мало впечатления:

– Так помни – я согласен быть у тебя капитаном, если позовешь, – и с этими словами исчез. Только юбки прошуршали, будто и впрямь комнату покинула женщина.

Босуэлл остался один, раздраженный и озадаченный.

На столе тускло поблескивал кинжал Эллиота.

Когда Болтон вернулся из разведывательного рейда на юг, Патрик вкратце изложил ему предложение Роберта, опустив обстоятельства, в которых оно было сделано. Медведь-дядюшка хмыкнул в ответ:

– Дело стоящее, если поверить ему на слово, – сказал он. – Эллиоты и впрямь помогли бы нам справиться с Чокнутым Джонни Армстронгом, но что потом? Что они захотят взамен? И почему мы должны ему доверять?

– Не знаю, – неохотно признался Патрик. – Нет у меня доводов ни за, ни против. С другой стороны, он пришел один, доверился мне, хотя я не обещал ему безопасности…

– Леди-Эллиот доверился? Да ну, брось, Патрик. Помнишь, я говорил тебе, что этот маленький паршивец будет поопасней обоих своих братьев? У него же язык без костей, мать его случайно парнем родила, уболтает кого угодно, точь-в-точь настоящая девка… да и ножей у него в его тряпках понатыкано видимо-невидимо, а метает он их – за пятнадцать шагов в прямо в глаз.

– Он готов пойти ко мне в капитаны, – неохотно добавил Белокурый.

– Вот как? – Болтон призадумался. – Это серьезно. Зачем?

Патрик пожал плечами.

– Если он впрямь согласен драться за тебя – что было бы странно – тогда это ценный подарок, но если – чтобы отдать тебя братьям…

Болтону, при всем его жизненном опыте, не приходило в голову самое простое объяснение, которое Патрику так бесхитростно изложил Леди-Эллиот, а Патрик не хотел наводить дядю на эту мысль. Не то обстоятельство, чтобы укрепить его авторитет в своре Хермитейджа, ох, не то…

– А еще можно с левшами договориться…

Патрик отметил про себя дядино «еще» – стало быть, Болтон все-таки подумывает о союзе с Эллиотами. Переспросил:

– С кем?

– Ну, с Керрами, с Эндрю Фернихёрстом. Угрюмые ребята, но в бою незаменимы. Пробовал я как-то их башню штурмовать, чтобы размяться… ох, и наваляли они мне на этой пресловутой винтовой лестнице с левой-то руки! У них в шайке и впрямь левши через одного, а остальные – так те двурукие, с какого бока не зайди к ним, все несладко. Очень, знаешь ли, полезный навык, племянничек…

Армстронгами в ту пору заправляли двое кузенов – Вилл Подморгни, прозванный так за нервный тик, ничуть не красивший его длинной рожи, и Джон Полурылок, чью физиономию по диагонали рассекал багровый, криво сросшийся шрам от зверского удара палашом, лишившего Полурылка половины носа. Удар, помимо эстетических, имел для Джона Армстронга еще и те умственные последствия, что после его стали прозывать Чокнутым Джоном – за непредсказуемость поведения. И если с Эллиотами еще можно было договориться через языкастого Роберта, то Армстронги, соответственно фамилии, признавали только палаш и плеть. Вырезать и перевешать… но не вступать в переговоры – таковы были предпочтения лорда Болтона. Однако Босуэлл проводил Приграничье только первую свою осень и еще не привык убивать людей направо и налево. Хранитель Марки дважды посылал гонца в Спорные земли, требуя виры за кровь своих людей и явки с повинной убийц, в качестве вестовых используя пленных кинсменов Полурылка, привезенных Болтоном из разведки, а на третий раз в сторону Блеквуд-тауэр полетело уже уведомление о наложении наказания… ответа он, конечно же, не дождался. Оно и неудивительно, толковал ему дядя, если больше шестидесяти рейдеров банды Полурылка – люди конченые, вне закона. Однако апатией Белокурый более не страдал, Робби Эллиот развязал ему руки: освободившийся от угрозы с севера, Босуэлл кинул клич в Долине и, отобрав лучших бойцов, ждал теперь только годных командующих…

– К тебе Берк Маршалл в капитаны просится, племянничек, – дядя, расположившись в дверном проеме господских покоев Южной башни, закрыл собою весь скудный свет, идущий с лестницы, освещенной чадящими факелами.

Патрик неохотно оторвался от Светония – несколько томов библиотеки старого Джона Хепберна кочевали с ним по любому бездорожью:

– Ну, и это хорошо? Или плохо?

Болтон трубно прочистил горло, молвил задумчиво:

– Это как сказать. Скотина он, конечно, редкая, этот Берк, и братья его не лучше, но дело свое знают. И места те тоже – раньше в подручных у Вилла Подморгни обретались.

– А почему ушли?

– Да повздорили, как водится. Подробностей не знаю. В общем, ты – лэрд, тебе и решать.

– Ну, давай возьмем, дядя. На пробу. В смысле, если не понравятся, мы их прирежем.

У Белокурого так бывало – и скажет в шутку, а выйдет всерьез.

До начала рейда Патрик собрал своих капитанов, пояснил предварительно, что ждет от них с точки зрения порядка. Матерые волки даже не пытались скрыть ухмылку, выслушивая его прекраснодушные приказы – женщин не насиловать, стариков и детей не резать. Тактика выжженной земли отменялась, даром, что Армстронги отменно наскучили всему Лиддесдейлу. Ухмылки, правда, сменились общей настороженностью, когда молодой Босуэлл пообещал вешать каждого убийцу и насильника, независимо от принадлежности к семье, а хоть бы и Хепберн. На первый раз или по незнанию приказа прощения также не полагалось, и об этом капитанам было велено известить бойцов. Разошлись, то есть, в смешанных чувствах. Леди-Эллиот, тот прямо говорил своим, что у юного Босуэлла слишком нежное сердце, слишком.

– Не выйдет! – объявил Патрику Болтон. – Я уж не знаю, чему учил тебя старый Джон, но по его книгам тут не проживешь, племянник. Резали – и будут резать, таков обычай кровной войны. А бабы – это уж известное дело… И всех не перевешаешь, только умы смущать такими приказами. На кой черт тебе это нужно?

– На кой? Вот скажи, дядя, если я стану вырезать и жечь всех до полного умертвия, как скоро меня залюбят так же, как Полурылка Армстронга? Ну, вот чтоб любой из вилланов готов был меня с потрохами сдать первому встречному, чтоб хоть в постели закололи, но избавили? А? Молчишь? То-то и оно. Я тебе расскажу – очень скоро это произойдет. И ни в малейшей степени не хочется, знаешь ли, мне впоследствии пойти дорожкой братьев Армстронгов… Да, меня должны бояться. И будут бояться. Но и доверять мне – тоже будут…

Но Болтон все равно счел это рассуждение Белокурого блажью.

Выступили на первой неделе октября, когда морозец уже прихватил болота, сдобрил краски побуревшей травы намеком на снег, и тонкие льдинки похрустывали под копытами лошадок, на застывшей за ночь конской сбруе под перчаткою графа, и даже на усах Йана МакГиллана – горец так давно защищал своего господина днем и ночью, что порой Патрик вовсе переставал его замечать, как часть собственного тела. На привалах неприхотливые галлоуэи разрывали пожухлую траву, добираясь до вкусных корней, а люди жгли костры, приплясывали возле них, греясь, и запах торфяного дымка растворялся в прозрачном, ясном небе. Шли, по обычаю, ночью – осенняя луна светла и сладка, а днем отдыхали в укромных местах. Днем четыре капитана Белокурого, Болтон, Бинстон, Эллиот и Маршалл, расходились в разные стороны от привала, искали следов, собирали слухи о трудноуловимых врагах. В частности, графа очень интересовал Блеквуд – план башни и способы туда проникнуть – и по этим вопросам он получил от Берка Маршалла исчерпывающие сведения. Берк и его братья – Джоб и Джеймс – для искушенного наблюдателя представляли любопытный типаж человека на самом примитивном уровне своего развития. То были существа циклопического телосложения, однако с двумя глазами. Между глазами помещалось немного мозга, пригодного только на то, чтобы копить злобу и искать ссоры, однако на наблюдательности это никоим образом не сказывалось, а старший, Берк, был даже способен внятно излагать свои мысли, когда таковые пробегали в его каменной голове тролля. Босуэлл, по необходимости согласившись использовать их сатанинскую силу и ярость, держал себя с ними несколько брезгливо и надменно, не сразу заметив, что Берк Маршалл, в сущности, отвечает Дивному графу тем же.

К Блеквуду подошли ранним утром – после ночного перегона, и даже болотные твари спали, когда люди Босуэлла на брюхе волоклись за гибким Робом Эллиотом через жидкую грязь трясины, окружавшую воровское гнездо Армстронгов. Удивительную беззаботность проявили обитатели Блеквуда – нетрудно было догадаться, что, раздраженный неповиновением, рано или поздно Хранитель Марки явится сам требовать ответа за разбой, однако Блеквуд-тауэр мирно дремал в липкой белой хмари, поднимающейся над окрестными топями. Ни патрулей не встретили они по пути, ни засады… только острый крик птицы иногда бередил настороженный слух разведчиков. Роб вызвался влезть на барнекин, снять часового над воротами и распахнуть створки для конных рейдеров Белокурого. Он спешился и заставил сделать то же самое два десятка своих кинсменов, лег на мерзлую землю, и медленно, припадая к кочкам, еле заметный во влажном тумане, ужом пополз к Блеквуду. Резкий вопль выпи, похожий на крик умирающего, разорвал тишину, однако настоящая жертва Леди-Эллиот рухнула вниз, под ворота, со стены беззвучно. После, так же неслышно, Роберт скользнул по стене наверх… а за ним – и прочие Эллиоты, которых пришло в этот рейд около полусотни. Черные от болотной жижи, они прилеплялись к серым камням, как ящерицы, один за другим перебираясь во внутренний двор спящей башни. И первый крик раздался только когда завязалась схватка внутри, у ворот в барнекин, ибо тогда и стало понятно, почему так долго молчал хищный Блеквуд – братья Армстронги устроили смертоносную западню внутри…

Час спустя Роберт Эллиот, сдержав слово, отворил ворота для конницы Хепбернов. К этому мгновению из его людей была вырезана почти половина. Джон Бинстон с фамильным воем «Иду навстречу!» рубился бок о бок с ним почти что с первой минуты и, сам в лохмотьях окровавленного джека, под изрядно разбитым баклером, потерял убитыми и раненными те же два десятка, однако ему, остервенелому от упрямства Армстронгов и от потерь, все-таки удалось отжать противника от кованой решетки и проникнуть в башню. Босуэлла Болтон едва удержал от того, чтобы, вместе с командой рейдеров, лезть по штурмовым лестницам на крышу Блеквуд-тауэр, через старую кровлю вламываясь внутрь – способ привычный и самый действенный, и правильно сделал: Армстронгам посчастливилось сбить нападающих, и лестницы, рухнув, увлекли за собой в трясину вокруг Блеквуда дюжину человек. Но Берк Маршалл, вошедший в первый этаж на плечах бинстонских Хепбернов, уже велел тащить вязанки свежих прутьев – и Леди-Эллиот свистом отозвал своих, метнувшихся в глубину пилтауэра: задымило, заволокло весь внутренний объем башни вонючим смрадом… так началась «ловля рыбки в тине», как это называлось в Приграничье, выкуривание защитников из верхних жилых покоев. Белокурый, теряя терпение, дал шпоры Раннему Снегу, пронесся в гущу боя, сметая с дороги раненных, до смерти топча простертых на земле, а, неосторожно спешившись, едва не принял в грудь длинное лезвие палаша – оно пропороло дублет, джек, рубаху, пройдя по боку резкой, досадной болью – и лошадиная, рассеченная старым шрамом рожа ухмыльнулась ему… Полурылок Джон Армстронг собственной персоной, в полном смысле по колено в крови своих ближних, был страшен не только лютой злобой и ухватками матерого убийцы, но и тем ожесточением в бою, которое придает только близкая, осознаваемая и неминуемая смерть. Джон Армстронг уже умер внутри себя, уже сам был – та смерть, и нес ее безотказно, стоя на руинах своего дома, на телах своего беззаконного племени. Краем глаза Патрик успел заметить, что в двух шагах от него схватились лорд Болтон и Вилл Подморгни…

В ранних осенних сумерках все было кончено. Три рода, Хепберны, Эллиоты, Маршаллы, делили добычу. В холле Блеквуда, прямо посреди зала, горел, раскаляя камни пола, гигантский костер, обогревая ликование победителей, а оба хозяина, и Чокнутый Джон, и Вилл Подморгни, мертвые, валялись во внутреннем дворе Блеквуда, едва прикрытые рваными, мокрыми, потерявшими цвет от крови плащами – под охраной людей Болтона и под строжайшим запретом расчленять или иным образом глумиться над телами. Павших уже сложили по разным сторонам двора, раненных отдали под надзор лекаря. Лэрд Лиддесдейл, отдыхал в тех господских покоях, где сохранилась в целости крыша, и не слишком воняло дымом. Рейдеры внизу жарили мясо в камине, бочки эля разливали свое содержимое необъятной рекой, кричали закалываемые овцы… и не только овцы.

Босуэлл не сразу это расслышал и отделил на слух от звериного смертного крика.

Кричала женщина.

Он выждал минуту, чтобы увериться, что не ошибся, но крик повторился, вонзаясь в виски, заставляя его самого кривиться, словно от боли. И надо было сделать что угодно, чтобы прекратить этот звук. Патрика слегка лихорадило – и от скользящего ранения в бок, и от угара боя, который еще не выветрился из головы. Из той самой головы, в которую сейчас вертелом раз за разом входил надсадный женский вопль. И это было в прямом смысле слова убийственное сочетание для графа. Он увернулся от рук МакГиллана, штопавшего ему разодранный бок, натянул рубаху, встал и двинулся к двери, на ходу прихватив палаш, однако на пороге перед ним уже стоял Болтон. Тот чутьем понял, что происходит:

– Не ходи туда, сынок!

Белокурый посмотрел на дядюшку так, словно с ним вдруг заговорила стенка:

– Что это еще значит – не ходи? Там мои люди, они заняты явно не тем, чем надо… с дороги!

– Сынок, ты ранен, отдохни, утром разберешься.

– К утру ее убьют.

– Очень может быть. Но это Приграничье, это война… и какая разница – ну, убьют. Она и так уже не выживет…

– С дороги, я сказал!

– Патрик, остановись! Ну их! Так уж принято, после наведешь свои порядки!

Но Белокурый стряхнул дядину руку с плеча, заорал:

– Уж ты-то лучше меня знаешь, что после здесь может не наступить никогда! Был приказ! Мой приказ, черти б вас взяли совсем!