Шерлок Холмс, прощай

Свет во тьме

Трагическое известие, которое принес нам Лестрейд, было столь неожиданным, что ошеломило нас всех. Грегсон вскочил с кресла, опрокинув остатки виски с водой. Я молча обратил взгляд на Шерлока Холмса, а он сжал губы и насупил брови.

– И Стенджерсон тоже! – пробормотал мой друг. – Тучи сгущаются.

– Солнца и так давно не видать, – проворчал Лестрейд и взялся за стул. – А у вас тут что, военный совет? Извините за вторжение.

– А вы… вы уверены, что это не ложная информация? – запинаясь, спросил Грегсон.

– Я только что из его номера, – сказал Лестрейд. – Я сам первым и обнаружил, что произошло.

– Грегсон знакомил нас со своей точкой зрения на случившееся, – объяснил Холмс. – А вы не могли бы рассказать нам, чем были заняты и что вам удалось узнать?

– Пожалуйста, – ответил Лестрейд, усаживаясь. – Мне не стыдно признаться, что я считал Стенджерсона замешанным в убийстве Дреббера. Мое утреннее открытие показало, что я грубо ошибался. Однако до этого, пребывая в своем заблуждении, я решил любой ценой выяснить, что стало с секретарем. Вечером третьего числа, примерно в половине девятого, их обоих видели на Юстонском вокзале. В два пополуночи Дреббера нашли мертвым на Брикстон-роуд. Передо мной стоял вопрос: что делал Стенджерсон с восьми тридцати до того часа, когда было совершено преступление, и куда он девался после? Я телеграфировал в Ливерпуль, дал описание этого человека и попросил тамошнюю полицию следить за американскими судами. Затем принялся обзванивать все гостиницы и пансионы поблизости от Юстона. Я рассуждал так: если Дреббер расстался со своим спутником, то для последнего естественно было бы устроиться на ночлег где-нибудь неподалеку, чтобы следующим утром опять вернуться на вокзал.

– Они могли заранее договориться о встрече в каком-то месте, – обронил Холмс.

– Так оно и оказалось. Весь вчерашний вечер я наводил справки, но безрезультатно. Сегодня утром взялся за дело пораньше и часов около восьми зашел в «Халлидей», маленькую гостиницу на Литл-Джордж-стрит. На вопрос, проживает ли у них мистер Стенджерсон, мне тут же ответили утвердительно.

«Наверное, вы и есть тот джентльмен, о котором он говорил, – сказали мне. – Он дожидается вас уже два дня».

«Где он сейчас?» – спросил я.

«Наверху, в постели. Он просил разбудить его в девять».

«Я немедленно поднимусь к нему», – сказал я.

У меня возникла надежда, что мое внезапное появление выбьет его из колеи и он с перепугу сболтнет что-нибудь важное. Коридорный вызвался проводить меня в номер Стенджерсона, на третий этаж. Мы поднялись туда, мальчик показал мне нужную дверь и собирался уже спуститься вниз, как вдруг я заметил нечто такое, от чего мне стало дурно, несмотря на мой двадцатилетний опыт. Из-под двери вытекала тонкая красная ленточка – это была кровь, которая пересекла коридор и образовала лужицу у плинтуса на другой стороне. Я окликнул мальчишку, и он тут же прибежал обратно. Чуть не упал в обморок, когда это увидел. Дверь оказалась запертой изнутри, но мы навалились на нее плечами и выломали. Окно в номере было распахнуто, а под ним, сжавшись в комок, лежал мертвый человек в ночной рубашке. Он умер довольно давно, поскольку его конечности успели похолодеть и одеревенеть. Когда мы его перевернули, мальчуган сразу признал в нем того самого джентльмена, который снял у них комнату под именем Джозефа Стенджерсона. В его левом боку зияла глубокая ножевая рана – видимо, удар достиг сердца и стал причиной смерти. А теперь самое странное во всей этой истории. Угадайте, что было над телом?

Ответ Шерлока Холмса еще не успел прозвучать, как по коже у меня поползли мурашки, предвестие грядущего ужаса.

– Слово «Rache», написанное кровью, – сказал он.

– Именно так, – с благоговейным страхом в голосе подтвердил Лестрейд, и все мы на минуту притихли.

В действиях неведомого убийцы было нечто расчетливое и непостижимое, делавшее его преступления еще более чудовищными. Стоило мне подумать об этом, как мои нервы, которые никогда не подводили меня на поле боя, невольно начинали трепетать.

– Его видели, – вновь заговорил Лестрейд. – Подручный молочника, направляясь за своим товаром, проходил по дорожке, ведущей к конюшням на задах гостиницы. Он заметил, что деревянная лестница, которая обычно лежала на земле, приставлена к одному из окон третьего этажа, а само окно раскрыто. Пройдя мимо, он оглянулся и увидел, как по лестнице спускается человек. Он слезал так спокойно, ни от кого не прячась, что парень принял его за мастерового, которого вызвали что-то починить. В общем, не обратил на него особенного внимания, только подумал, что рановато тот взялся за работу. У него осталось впечатление, что человек был высокий, с красноватым лицом, одетый в длинное коричневое пальто. Должно быть, он ненадолго задержался в комнате, потому что мы нашли тазик с грязной водой, где он отмывал руки от крови, и следы на простыне, о которую он вытер свой нож.

Услышав описание убийцы, так точно совпавшее с предсказаниями Холмса, я взглянул на своего друга, но не увидел на его лице никаких признаков радости или хотя бы удовлетворения.

– Вы не нашли в комнате ничего, указывающего на личность преступника? – спросил он.

– Нет. В кармане у Стенджерсона был кошелек Дреббера, но это вовсе не странно, поскольку обычно он расплачивался за обоих. Мы насчитали в кошельке восемьдесят с лишним фунтов; убийца их не тронул. Каковы бы ни были мотивы этих невероятных преступлений, ограбление явно не входит в их число. В карманах убитого не обнаружено ни записок, ни документов – только телеграмма, отправленная с месяц назад из Кливленда и состоящая из одной фразы: «Дж. Х. в Европе». Подписи нет.

– Что-нибудь еще? – спросил Холмс.

– Больше ничего существенного. На кровати лежала книга, которую покойник читал перед сном, а рядом, на стуле, его трубка. На столе был стакан с водой, а на подоконнике – маленькая жестяная баночка с двумя пилюлями.

С довольным возгласом Шерлок Холмс вскочил на ноги.

– Это последнее звено! – воскликнул он. – Теперь я знаю все.

Двое сыщиков уставились на него в изумлении.

– Теперь, – уверенно продолжал мой компаньон, – я держу в руках все нити этого запутанного клубка. Конечно, кое-какие подробности еще предстоит выяснить, однако я так хорошо представляю себе все основные события, произошедшие с момента расставания Дреббера со Стенджерсоном на вокзале вплоть до обнаружения тела последнего, как если бы наблюдал их своими собственными глазами. Я могу доказать вам, что не фантазирую. У вас, часом, нет с собой тех самых пилюль?

– Есть, – отозвался Лестрейд, вынимая небольшую белую коробочку. – Я забрал их, а заодно и кошелек с телеграммой, чтобы положить все это в надежное место в полицейском участке. Честно сказать, пилюли я захватил совершенно случайно, потому что не придал им никакого значения.

– Давайте их сюда, – велел Холмс. – Ну-ка, доктор, – обернулся он ко мне, – как по-вашему, это обыкновенное лекарство?

Я отрицательно покачал головой. Пилюли были жемчужно-серого цвета, маленькие, круглые и почти прозрачные, если смотреть на свет.

– Судя по их легкости и прозрачности, они должны хорошо растворяться в воде, – предположил я.

– Совершенно верно, – согласился Холмс. – А теперь не возьмете ли вы на себя труд спуститься вниз и принести того беднягу терьера, который давным-давно болеет и которого наша хозяйка вчера просила избавить от мучений?

Я сходил вниз и принес несчастного пса на руках. Его затрудненное дыхание и остекленевший взгляд говорили, что жить ему осталось недолго. Снежно-белая морда свидетельствовала о том, что по собачьим меркам он уже древний старик. Я положил его вместе с подушкой на ковер.

– Позвольте мне разрезать одну из этих пилюль пополам, – сказал Холмс и, достав перочинный нож, претворил свое намерение в действие. – Одну половинку мы вернем в баночку в целях сохранения улик. Другую я опускаю в стакан с ложкой воды. Вы видите, что наш приятель доктор не ошибся: она мгновенно растворилась.

– Все это очень любопытно, – сказал Лестрейд уязвленным тоном человека, подозревающего, что его разыгрывают. – Но я не понимаю, какая связь между вашими экспериментами и смертью Джозефа Стенджерсона.

– Терпение, друг мой, терпение! Скоро вы поймете, что связь самая непосредственная. Сейчас я добавлю сюда капельку молока, чтобы сделать смесь не такой противной на вкус, затем мы предложим ее собаке, и она с удовольствием примет нашу микстуру.

С этими словами он вылил содержимое стакана в блюдечко и поставил последнее перед терьером, который тут же вылизал его досуха. Серьезность и уверенность Шерлока Холмса произвели на нас столь сильное впечатление, что мы сидели молча, внимательно наблюдая за животным и ожидая какого-то поразительного результата. Однако мы его не дождались. Пес по-прежнему лежал, растянувшись на подушке, и тяжело дышал; похоже было, что от нашего эликсира ему не сделалось ни лучше ни хуже.

Холмс вынул карманные часы, и по мере того как минута пробегала за минутой, на его лице все более явственно проступало выражение глубочайшей досады и разочарования. Он покусывал губы, барабанил пальцами по столу и выказывал все прочие признаки острого нетерпения. Он был так взволнован, что мне стало его искренне жаль, тогда как оба сыщика насмешливо улыбались, отнюдь не расстроенные препятствием, вставшим на его пути.

– Нет-нет, что-то здесь не так! – воскликнул он наконец, вскочив со стула, и принялся нервно расхаживать по комнате взад и вперед. – Я не могу представить себе, чтобы это оказалось простым совпадением. Те самые пилюли, о существовании которых я подозревал в связи с делом Дреббера, найдены после смерти Стенджерсона. Однако они не действуют. Что это значит? Не может же быть неверной вся цепочка моих рассуждений. Это полностью исключено! И тем не менее собаке не стало хуже. А-а, я понял! Понял! – С возгласом, преисполненным ликования, он бросился к баночке, разрезал пополам вторую пилюлю, растворил ее, добавил молоко и поставил эту новую смесь перед терьером. Едва несчастный пес коснулся ее языком, как по всем его членам пробежала судорога и он замер, неподвижный и бездыханный, словно пораженный молнией.

Шерлок Холмс облегченно вздохнул и вытер со лба пот.

– Нужно больше верить в себя, – сказал он. – К этому времени мне уже давно пора было понять, что если какой-либо факт кажется противоречащим длинной цепочке выводов, то он обязательно допускает иное толкование. Одна из двух пилюль в баночке содержит смертельный яд, другая же абсолютно безвредна. Мне следовало догадаться об этом еще до того, как я их увидел.

Это последнее заявление было, на мой взгляд, настолько нелепым, что его едва ли мог сделать человек, находящийся в здравом рассудке. Однако перед нами лежала мертвая собака, что подтверждало справедливость слов моего друга. Мне показалось, что туман в моем собственном мозгу понемногу рассеивается и сквозь него медленно проступают смутные очертания истины.

– Наверное, вы недоумеваете, – продолжал Холмс, – а все потому, что в самом начале расследования вам не удалось оценить важность единственной реальной улики, оставленной на месте преступления. Мне же повезло: я сразу ухватился за нее, и все дальнейшие события лишь подтверждали мое первое предположение – собственно говоря, логически вытекали из него. Таким образом, то, что озадачивало вас и усложняло дело в ваших глазах, проясняло его для меня и укрепляло мою убежденность в том, что я прав. Ошибочно считать, будто необычное дело труднее распутать. Зачастую самым загадочным оказывается самое заурядное преступление, ибо в нем нет новых или характерных особенностей, от которых можно было бы оттолкнуться. Раскрыть это убийство было бы гораздо сложнее, если бы труп жертвы просто нашли на дороге без всяких экзотических и сенсационных сопутствующих обстоятельств, превращающих его в уникальное. Эти странности не только не мешают расследованию, а наоборот, значительно облегчают его.

Грегсон, слушавший эту лекцию с явным нетерпением, наконец не выдержал.

– Ну вот что, мистер Холмс, – сказал он. – Все мы охотно признаем, что вы умный человек и у вас свои методы работы. Но сейчас нам мало одних теорий и поучений. Мы должны найти преступника. У меня была своя гипотеза, но она себя не оправдала. Молодой Шарпантье не мог совершить второе убийство. Лестрейд преследовал своего подозреваемого, Стенджерсона, но и он, похоже, ошибся. А вы все продолжаете потчевать нас намеками, давая понять, что знаете больше нашего, но пришло время, когда мы чувствуем себя вправе спросить вас без обиняков, что вам известно об этом деле. Вы можете назвать имя убийцы?

– На этот раз я согласен с Грегсоном, сэр, – заметил Лестрейд. – Мы оба пытались раскрыть дело, и обоих постигла неудача. За то время, что я нахожусь у вас в комнате, вы уже неоднократно заявляли, что вам вполне хватило улик для определения виновного. Настала пора поделиться с нами своими выводами.

– Если мы промедлим с арестом преступника, – добавил я, – он может совершить еще какое-нибудь злодейство.

Под нашим общим напором Холмс видимо заколебался. Он по-прежнему мерил шагами комнату, опустив голову на грудь и нахмурив брови, – я уже знал, что эти приметы говорят о напряженной работе мысли.

– Убийств больше не будет, – сказал он наконец, внезапно остановившись и обернувшись к нам. – Насчет этого можете не беспокоиться. Вы спросили меня, знаю ли я имя убийцы. Да, знаю. Но знать имя недостаточно, чтобы поймать убийцу, а именно это я и собираюсь сделать, причем очень скоро. У меня есть все основания рассчитывать на успех моего плана, однако здесь необходима крайняя осторожность, поскольку нам предстоит заманить в ловушку проницательного и отчаянного человека, которому, как я имел случай убедиться, помогает не менее умный товарищ. Пока этот человек не догадывается о том, что он на крючке, у нас есть шанс изловить его, но стоит ему хоть что-нибудь заподозрить, как он сразу же поменяет имя и затеряется среди четырехмиллионного населения нашего огромного города. Не питая ни малейшего намерения задеть чьи-либо чувства, я вынужден сказать, что официальным защитникам правопорядка едва ли по силам справиться с нашими противниками – вот почему я не стал просить у вас содействия. Разумеется, если я потерплю неудачу, то возьму всю вину на себя. Пока же я могу пообещать вам лишь одно: как только я пойму, что могу ответить на ваши вопросы, не ставя свой план под угрозу срыва, я немедленно это сделаю.

Похоже, Грегсон и Лестрейд мало обрадовались этому заверению и еще меньше – уничижительной характеристике, которую Холмс дал столичной полиции. Первый покраснел до самых корней своих льняных волос, тогда как глаза-бусинки второго заблестели от любопытства и негодования. Впрочем, ни один из них не успел ничего сказать, потому что в дверь неожиданно постучали и на пороге возник не кто иной, как юный Уиггинс, немытый и нечесаный представитель отряда уличных мальчишек.

– Это я, сэр, – промолвил он, дотронувшись до своего вихра. – Кеб внизу, как вы велели.

– Молодец, парень, – поощрительно сказал Холмс. – Почему бы вам в Скотленд-Ярде не взять на вооружение эту новую модель? – продолжал он, вынимая из ящика письменного стола пару стальных наручников. – Смотрите, как прекрасно работает пружина. Щелк, и готово.

– Ничего, сойдет и старая, – заметил Лестрейд. – Было бы на кого их надеть.

– Ладно, ладно, – улыбаясь, откликнулся Холмс. – Думаю, кебмен поможет мне снести вниз вещи. Попроси его подняться к нам, Уиггинс.

Меня удивило, что мой компаньон собрался в путешествие, не сказав мне об этом ни слова. В комнате была небольшая дорожная сумка; Холмс вытащил ее на середину комнаты и принялся застегивать. Он не оставил этого увлекательного занятия и тогда, когда вошел кебмен.

– Пожалуйста, уважаемый, помогите мне затянуть этот ремень, – бросил Холмс через плечо, стоя на коленях и даже не повернув головы.

С несколько мрачным, вызывающим видом кебмен шагнул вперед и протянул руки к сумке. В тот же миг раздался резкий щелчок, лязг металла, и Шерлок Холмс вскочил на ноги.

– Джентльмены, – воскликнул он, сверкая глазами, – позвольте представить вам мистера Джефферсона Хоупа, убийцу Инока Дреббера и Джозефа Стенджерсона!

Все произошло в одно мгновение, так быстро, что я попросту не успел осознать случившееся. Но у меня прочно отпечаталась в памяти эта сцена – торжество, написанное на лице Холмса, и его звонкий голос, свирепая и ошеломленная физиономия кебмена, воззрившегося на блестящие наручники, которые очутились на его запястьях словно по волшебству. На несколько секунд все мы будто превратились в скульптурную группу. Затем, издав яростный нечленораздельный рев, плененный мужчина вырвался из рук Холмса и метнулся к окну. Стекло и рама не выдержали атаки, но прежде чем беглец целиком оказался снаружи, Грегсон, Лестрейд и Холмс прыгнули на него, точно свора охотничьих собак на загнанного оленя. Его втащили обратно в комнату, и завязалась нешуточная борьба. Он был так могуч и сопротивлялся так неистово, что снова и снова стряхивал с себя всю нашу четверку. Он бился с неестественной силой, как человек в эпилептическом припадке. Его лицо и руки были страшно изранены осколками оконного стекла, но потеря крови, похоже, ни на йоту не убавила его мощи. И только когда Лестрейд сумел просунуть руку под шейный платок великана и чуть не придушил его, он наконец смирился; но даже после этого мы не чувствовали себя спокойно, пока не связали ему еще и ноги. Затем все мы поднялись с пола, пыхтя и отдуваясь.

– Там внизу пустой кеб, – сказал Шерлок Холмс. – Как раз пригодится, чтобы отвезти его в Скотленд-Ярд. Итак, джентльмены, – продолжал он с любезной улыбкой, – нашей маленькой тайне пришел конец. Прошу вас, задавайте мне любые вопросы и не бойтесь, что я откажусь отвечать.

Часть II

Страна святых

Глава первая

На великой соляной равнине

В центральной части огромного североамериканского континента лежит бесплодная, губительная для всего живого пустыня, которая долгие годы была непреодолимым барьером на пути цивилизации. От Сьерра-Невады до Небраски, между реками Йеллоустон на севере и Колорадо на юге простирается царство тишины и запустения. Однако даже в пределах этой унылой области Природа показывает разные лики. Здесь есть высокие горы, увенчанные снегом, и темные, мрачные долины, есть быстрые потоки, стремительно несущиеся по зигзагам ущелий, и обширные равнины, зимой белые от снега, а летом серые от едкой соляной пыли. Впрочем, все уголки этого края объединяет одно: здесь везде голо, хмуро и неуютно.

В этой юдоли отчаяния нет человеческих поселений. Случается, что индейские племена, пауни или черноногие, пересекают ее в поисках новых охотничьих угодий, но даже отважнейшие из отважных радуются, оставив позади эти угрюмые просторы и вновь очутившись в родных прериях. В дремучем кустарнике прячется койот, тяжко хлопает крыльями в воздухе канюк да неуклюжий медведь-гризли пробирается по тенистым ущельям, ища себе среди камней скудное пропитание, – вот и все обитатели этой дикой местности.

На всем белом свете нет вида тоскливее того, что открывается с северных склонов Сьерра-Бланко. Насколько хватает глаз раскинулась бесконечная плоская равнина с разбросанными по ней пятнами солончаков и зарослями карликового дуба – чапарралем. Далеко-далеко, на самом горизонте, маячит цепь горных пиков – скалистые вершины, на которых кое-где поблескивает снег. На всем этом бескрайнем пространстве нет ни самой жизни, ни чего-либо напоминающего о ней. В небесах иссиня-стального цвета не кружат птицы, на бесплодной серой земле нет движения, и повсюду разлита абсолютная тишь. Как ни прислушивайся, твое ухо не уловит даже слабого звука. На многие мили вокруг нет ничего, кроме тишины – мертвой, гнетущей тишины.

Выше было сказано, что на этих широких равнинах нет ничего, напоминающего о жизни. Пожалуй, это не так. Посмотрев вниз со Сьерра-Бланко, вы можете увидеть в пустыне дорогу – она вьется по ней и исчезает вдали. Эта дорога проторена тележными колесами и протоптана ногами бесчисленных искателей приключений. Там и сям на ней белеют какие-то предметы; они блестят под лучами солнца, выделяясь на невыразительном сером фоне солончаков. Подойдите и приглядитесь к ним! Это кости – одни крупные и грубые, другие потоньше и более хрупкие. Первые когда-то принадлежали быкам, вторые – людям. На полторы тысячи миль тянется этот жуткий тракт, усеянный останками тех, кто пал на его обочине.

Четвертого мая тысяча восемьсот сорок седьмого года эта картина открылась взору перевалившего через горы одинокого путника. Сам он выглядел так, что вполне мог бы сойти за гения или демона здешних мест. Сторонний наблюдатель затруднился бы определить, сколько ему лет – около сорока или ближе к шестидесяти. Его лицо было худым и изможденным; сухая, похожая на пергамент кожа туго обтягивала выступающие кости. Длинные русые волосы и бороду щедро посеребрила седина. Глубоко сидящие глаза горели неестественным огнем, а рука, сжимающая винтовку, мало чем отличалась от руки скелета, ибо на ней почти не осталось плоти. Стоя, он опирался на свое оружие, хотя его высокий рост и крепкое телосложение говорили о врожденной силе и выносливости. Однако по его изнуренному лицу и одежде, которая мешком висела на исхудавшей фигуре, можно было понять, отчего он кажется таким дряхлым и немощным. Этот человек умирал – умирал от голода и жажды.

Он кое-как спустился по горной лощине и поднялся на эту небольшую возвышенность в тщетной надежде увидеть какие-нибудь признаки воды. Но перед его глазами простиралась лишь великая соляная равнина, окаймленная далекой грядой суровых гор, без единого деревца или иного растения, которое говорило бы о присутствии живительной влаги. На всем этом необъятном просторе не было и проблеска надежды. На север, на восток и на запад обращал несчастный свой пытливый взор и наконец понял, что его странствия подошли к завершению и что здесь, на этом безотрадном холме, ему суждено умереть. «Почему бы и нет – разве оно хуже, чем на пуховой перине лет через двадцать?» – пробормотал он себе под нос, усаживаясь под сенью массивного валуна.

Прежде чем сесть, он положил рядом ненужную теперь винтовку, а также большой узел, который нес на правом плече. Это было нечто завернутое в серую шаль и, похоже, чересчур тяжелое для его измученного организма, потому что, опуская, он чуть не выронил его и привел в соприкосновение с землей не слишком бережно. Тут же из серого свертка донесся негромкий вскрик, а затем оттуда показалось испуганное личико с очень яркими карими глазами и два маленьких веснушчатых кулачка с ямочками.

– Ты меня ушиб! – с укором произнес детский голосок.

– Правда? – виновато отозвался человек. – Я не хотел.

Он развернул серую шаль и высвободил из нее хорошенькую девчушку лет пяти. Ее элегантные туфельки и чудесное розовое платьице с полотняным передником говорили о материнской заботе и внимании. Девочка была болезненно бледна, но, судя по ее крепеньким ножкам и ручкам, ей пришлось перенести меньше лишений, чем ее спутнику.

– Что, больно? – с тревогой спросил он, поскольку она все еще потирала затылок, покрытый спутанными золотыми кудряшками.

– Поцелуй, и пройдет, – сказала она с глубокой серьезностью, подставляя ему ушибленное место. – Так всегда делала мама. А где она?

– Мама ушла. Думаю, ты скоро с ней увидишься.

– Ушла? – удивилась девочка. – Странно. А почему она не попрощалась? Она всегда прощалась, даже когда уходила к тете пить чай, а теперь ее нет уже три дня. Слушай, тут ужасно сухо, правда? У нас нет воды или чего-нибудь поесть?

– Ничего нет, милая. Надо еще немножко потерпеть, и все образуется. Положи-ка головку вот сюда, ко мне на колени, и тебе сразу станет веселей. Не очень-то легко говорить, когда губы точно кожаные, но мне сдается, что лучше рассказать тебе все начистоту. Что это у тебя такое?

– Смотри, какая прелесть! Какие красивые! – пылко воскликнула девчушка, протягивая ему два блестящих кусочка слюды. – Когда мы вернемся домой, я подарю их братцу Бобу.

– Скоро ты увидишь кое-что покрасивей этого, – заверил ее мужчина. – Надо только чуток обождать. Да, я ведь собирался сказать тебе… помнишь, как мы ушли с реки?

– Да.

– Понимаешь, мы думали, что скоро найдем другую реку. Но что-то не получилось: то ли компас подвел, то ли карта… словом, не нашли мы ее. Вода у нас кончилась. Осталась только капелька-другая для таких, как ты, и… и…

– И тебе нечем было умыться, – перебила девочка серьезным тоном, глядя снизу вверх на его чумазое лицо.

– Ну да, и попить тоже нечего. И мистер Бендер ушел от нас первым, а потом индеец Пит, а потом миссис Макгрегор, а потом Джонни Хоунс, а потом и твоя мать.

– Значит, мама тоже умерла! – воскликнула девочка, уткнувшись личиком в передник, и горько зарыдала.