Рыцарь Испании

Она упала на алые подушки и закрыла глаза.

– О! – воскликнула она. – Зачем я это сделала? Я больна, я одержима, мое сердце болит, болит. Я страдаю, я так страдаю. Оставьте меня, дон Хуан, и забудьте.

Он поднялся и приблизился к ней; он долго вглядывался в ее лицо, нежное и свежее на ярко-алом фоне, смотрел на длинные локоны, сколотые поблескивающим гребнем, на тени длинных ресниц, видел трепет ее полных губ и пульс, бьющийся на ее округлой шее.

На ее щеках был легкий пушок, а в ушах длинные грубые золотые серьги в форме пшеничных колосьев, которые сейчас, покачиваясь, касались алых подушек. Он подошел к изголовью ложа и наклонился над нею; маленький жакет зеленого шелка на тугой шнуровке облегал ее грудь, а пышные белые юбки скрывали очертания ее ног вплоть до пряжек маленьких туфелек.

– Сеньора! – сказал он.

Она открыла глаза, и он увидел, что они наполнены слезами, как чашечки цветов бывают наполнены росой.

Благоговейный трепет и грусть, дотоле ему неизвестные, тронули его сердце.

– Ана, – сказал он.

Она вновь закрыла глаза, и слезы потекли по ее щекам.

– Я не знала, что вы принц, – прошептала она.

Он положил руку на орден Золотого руна и сказал горькую правду, которую никогда прежде не облекал в слова.

– Я также и крестьянин, – произнес он.

Донья Ана не ответила. Гром проворчал в последний раз, уже далеко; дождь закончился, но было слышно, что вода еще продолжает капать с ветвей кустов, растущих вокруг дома.

Служанка открыла ставни, и в окне показались пурпурное небо с уплывающими прочь черными облаками и восходящая полная луна.

Дон Хуан присел на край черного ложа; его юное лицо было расстроенным и задумчивым.

– До одиннадцати лет, – продолжил он, – я жил в Леганесе у императорского музыканта Францискина Масси. Я ходил в школу босым через поля, одетый как крестьянин.

Он повернул голову, немного скованно из-за высоких, до самых ушей, брыжей и тяжелой орденской цепи.

– Затем, к глубочайшему изумлению жителей деревни, прибыла карета и увезла меня в Вильягарсия, где донья Магдалена, – да хранит ее Господь! – стала мне как дорогая и уважаемая мать. Оттуда меня привезли в Куакос около Юсте, и в монастыре в Юсте я присутствовал при кончине императора, – да упокоит Господь его душу! – и все это время я не знал, что был его сыном. Затем, после того, как мы вернулись в Вильягарсия, дон Луис Кихада, мой опекун, взял меня с собой на охоту в монастырь Сан-Педро-де-ла-Эспина, и там мы встретили короля, который сказал мне, что я его брат, и дон Луис помог мне сесть на лошадь и поцеловал мою руку. Господи! Я не знаю, рад я этому или огорчен. Карлос будет королем, а я даже не инфант.

– Вы сын императора, – ответила она, – и король возвысит вас.

– Король поступил очень благородно по отношению ко мне, – ответил дон Хуан, – и послал меня сюда, в Алькалу, с моими племянниками Карлосом и Алессандро. Он явно оказывает мне честь, хотя я и не являюсь инфантом Кастилии.

Он посмотрел на нее.

– Почему я так говорил с вами? – вскричал он.

– Почему вы пришли? – ответила она.

Они склонились ближе друг к другу; она протянула ему ладони, и он взял их в свои, ее пальцы были горячими в его руках; он подумал, что она очень похожа на стручок чилийского перца, таящий под гладкой, блестящей, тонкой и нежной кожицей яростное пламя.

– Может ли хоть одна женщина в Старом или Новом Свете сравниться с вами? – сказал он, взяв обе ее ладони и положив их на орден Золотого руна. – Господи! Ради вас я мог бы совершить великие дела.

– Нет, – ответила она, – лишь будьте со мною. Но это невозможно, – быстро добавила она. – Иисусе! Как тягостна жизнь! Смогли бы вы любить меня? Смогли бы вы быть верным, дон Хуан?

Ее влажные губы были слегка разомкнуты; они были столь же алыми, как и коралловые бусы на ее шее.

Он прижал ее ладони к своему орденскому знаку, так что Золотое руно впилось в ее кожу, но она не пожаловалась и не попыталась отстраниться.

– Я мог бы любить вас, как любят Святую Деву! – воскликнул он. – Или как мужчина может любить самую прекрасную женщину на свете!

– А могли бы вы любить меня больше, чем ваши честолюбивые замыслы? – спросила она.

– Как вы узнали о моих честолюбивых замыслах? – отпрянул он, вздрогнув.

– Вы хотите быть наследником, – выдохнула она, – вы хотите быть королем.

В его глазах вспыхнули золотые огоньки, как отблеск света на богато инкрустированной шпаге.

– Да, – сказал он.

– Ах, любите меня, и пусть так и случится! – ответила она.

Некоторое время он пристально вглядывался в ее обращенное к нему лицо, затем выпустил ее руки и поднялся.

– Господи! – воскликнул он. – Что вы сделали со мною? Что вы сделали со мною такого, что изменился весь мир?

– Ах! – прошептала она. – Вы тоже страдаете! Вы страдаете, как я страдала с тех пор, как впервые увидела вас, когда вы метали дротики в цель на берегу реки Энарес!

Она откинула волосы назад, голубая роза и гребень уже почти не скрепляли ее прическу.

Служанка взяла горшки с цветами и отнесла их обратно на балкон. Ночь была ясной, в небесах разливалось серебряное сияние луны, и теперь, когда дождь прекратился, был ясно слышен плеск фонтана.

Дон Хуан подошел к ложу, опустился рядом с ним на колени и прижался горячим лбом к струящимся складкам ее белых юбок. Надушенный шелк был прохладным, как вода в жаркий полдень.

Донья Ана легко провела руками по его волосам, склонившись над ним с сочувствием и нежностью, на ее ладонях остались синяки от соприкосновения с орденом Золотого руна, и когда он поднял лицо и покрыл их поцелуями, она почувствовала боль. Служанка отошла от окна и приблизилась к ним.

– Уже поздно, моя благородная госпожа. Сеньор, вы должны уйти.

– Нет, нет, – простонала донья Ана. – Пусть он останется, позволь ему остаться со мною.

Затем она отняла руки и слегка качнулась всем телом.

– Нет, сейчас еще не время! – воскликнула она. – Идите, идите же!

Она стремительно вскочила, и голубая роза, выпав из ее прически, ударила по губам дона Хуана, который продолжал смотреть на нее, стоя на коленях.

– Ах, Господи! – воскликнула служанка. – Неужели вы никогда не уйдете, принц?

Он поднялся на ноги; в правой руке он сжимал голубую розу.

– Могу ли я прийти снова? – спросил он.

– У вас в руках залог моей благосклонности, – сказала донья Ана и показала на бархатный цветок.

– Когда я могу прийти?

– Завтра возвращается хозяин, – сказала служанка, – но вы можете передать письмо через Эуникию, старую женщину, которая чешет шерсть у реки. И мы договоримся о времени.

– Зачем мне ждать? – спросил дон Хуан властно. – Положите голову мне на плечо и позвольте мне поцеловать ваши волосы. Я женюсь на вас. Ваша честь не потерпит, чтобы я посещал вас тайно, как вор.

– Увы! – донья Ана отпрянула к белой стене. – Король вас не послушает.

Хуан засмеялся.

– Я не раб королю, – сказал он. – Вы плачете? Плачьте же на моей груди.

– Ступайте же – смерть и позор грозят мне, если вас здесь обнаружат.

Служанка подняла с пола его плащ и накинула ему на плечи.

– Я приду снова, – сказал он, – на этот раз не скрываясь.

– Приходите, как вам будет угодно, – ответила она, – но приходите. Я люблю вас, сама не знаю, почему. Приходите скорее, я буду ждать.

И она закрыла свое горящее лицо руками. Она стояла, прижавшись к стене под лампой, и ее тень дрожала рядом с ней.

– Прежде чем уйти, я поцелую вас, – сказал Хуан, – и вы будете думать обо мне, пока я не приду снова.

Не двигаясь и не говоря ни слова, она отрицательно покачала головой.

Тогда Хуан наклонился и поцеловал длинную тень, которая падала от нее на стену; он был сейчас почти так же бледен, как белые маленькие брыжи из расшитого батиста, которые жестко подпирали его подбородок; на его лбу выступил пот, в губах не было ни кровинки.

Он долго смотрел на нее и дважды как будто был готов заговорить, но оставался безмолвен. Служанка взяла его за руку и вывела наружу.

Теперь им уже не нужен был фонарь, поскольку лестницы были освещены лунным светом, лившимся из окон.

Они вышли во двор, напоенный густым ароматом растений, в котором сладость жасмина и жимолости мешалась с тонкой горечью алоэ и плюща.

Фонтан взметал струю серебра, которая обрушивалась с монотонным шумом в гладкую округлую мраморную чашу. С боязливой поспешностью служанка провела Хуана через двор и отперла ворота.

– Вы вернетесь к моей госпоже? – нетерпеливо прошептала она. – Вы не забудете ее, несмотря на то, что вы сын императора?

Хуан воздел правую руку, на указательном пальце которой сверкал рыцарский перстень.

– Клянусь перед Богом, я вернусь, – сказал он.

Служанка заперла за ним ворота и бегом бросилась к безмолвному дому.

Глава III. Дон Карлос

Когда дон Хуан вернулся к себе, во дворец кардинала Хименеса, то увидел, что ворота отперты, через них торопливо вбегают и выбегают люди с факелами и фонарями, а во всех окнах горит свет.

Такая суматоха в столь поздний час немало озадачила его, и он, отправив слуг узнать, в чем дело, решительно направился к главному входу. Там толпились люди. Среди них дон Хуан увидел дона Алессандро – тот, как всегда, спокойно и приветливо поздоровался с ним.

– Меня только что вызвали, – сказал он. – Его Высочество упал с лестницы и серьезно ранен.

– Господи! – воскликнул Хуан.

– Он хотел исполнить серенаду девчонке привратника, – продолжил герцог Пармский, – а лестница была неосвещенной и к тому же ветхой. Он поранил голову чуть выше уха и очень испугался.

Хуан молчал. Туча затмила мир, казавшийся пронизанным необыкновенным сиянием. Он знал, что ему следовало быть рядом с Карлосом. Король, а также их наставник Онорато Хуан возложили на него обременительную обязанность наблюдать за похождениями инфанта, и до сих пор он оправдывал их ожидания, однако теперь недоглядел и произошло несчастье.

Алессандро внимательно рассматривал его в отблесках факелов, которыми рабы-мориски освещали низкую арку входа.

– Я думал, он пошел к особняку Сантофимия, – начал он.

Хуан побледнел и кратким жестом попросил его замолчать.

– Так, значит, это ты пошел туда, – тихо сказал герцог Пармы.

– Нет, – сердито ответил Хуан. – Я не имею никакого отношения к донье Ане. Я тоже был уверен, что туда пошел Карлос.

Правой рукой он сильно сжал голубую розу.

Глаза дона Алессандро сверкнули, затем он зевнул.

– Господи! – воскликнул он утомленно. – Почему за мной послали? Уже прибыли три доктора и отправлен гонец к Его Величеству. Все, что можно было сделать, уже сделано, и я мог бы уже спать в своей постели.

– Принц сильно ранен? – испуганно спросил Хуан.

Алессандро кивнул.

– И спрашивает о тебе, – сказал он хладнокровно. Хуан уже повернулся, поспешно уходя, когда герцог Пармский окликнул его.

– Придумай правдоподобное объяснение, почему ты не был с принцем сегодня. Завтра прибудет король.

Хуан нахмурил брови, оглянувшись.

– Я молился в церкви Сан-Паоло, – сказал он.

– Твоя одежда мокрая насквозь, – улыбнулся Алессандро. – Или в церкви шел дождь?

Хуан снял плащ, который действительно был весь сырой от дождя, свернул его и молча пошел вверх по лестнице.

Едва скрывшись с глаз наблюдательного Алессандро, он спрятал голубую розу на груди под дублетом.

Она уже начинала становиться для него священною, символом иного, идеального мира, мира, который ему предстояло открыть и обрести. Однажды, совершив великие дела и прославившись, он вступит в этот мир и положит голубую розу к ногам доньи Аны, которая будет сидеть и ждать его…

Комнату инфанта освещало полсотни свечей, воздух был пропитан ароматом душистых трав.

Три доктора окружили кровать принца, а два раба держали поднос с бинтами для перевязки, стаканами и пузырьками.

Карлос лежал распростертый под балдахином из пурпурного дамаста, все еще одетый в роскошный алый с серебристым отливом наряд, его пышный воротник был расстегнут и обрамлял голову, покоящуюся на подушке, полукругом батиста и кружева.

Он лежал с полузакрытыми глазами и приоткрытым ртом, из раны над его правым виском сочилась кровь.

Никогда прежде он не казался Хуану столь уродливым, каким показался в этот момент, никогда его сутулость на одно плечо не была столь заметна и никогда не было столь очевидно, насколько его правая нога длиннее левой.

Его лицо с мелкими чертами было изборожденным морщинами, как у старика, изможденным и мертвенно-бледным, однако в надменном взоре горели ярость и гордыня.

Увидев Хуана, он издал короткий вскрик.

– Подойди! – закричал он. – Почему ты бросил меня сегодня? Я поранился, я болен!

Хуан быстро подошел к нему; он дрожал от ужаса при мысли, что Карлос произнесет имя доньи Аны. Ему показались, что врачи покосились на него с любопытством, освобождая место около огромной, осененной балдахином кровати.

– О, Господи! – пробормотал он, перекрестив сначала сердце, а затем губы.

Карлос нетерпеливым жестом пригласил его присесть, и он опустился в кресло черного дерева, расписанное ало-зелеными цветочными гирляндами и инкрустированное перламутром, которое стояло справа от изголовья.

Бедный инфант сжал руку Хуана и закрыл глаза.

– Теперь я смогу уснуть, – сказал он.

Один из врачей шепнул Хуану, что рана не опасна, и отошел вглубь комнаты. Остальные последовали за ним.

Хуан сидел, не шевелясь. Его влажный плащ лежал на подлокотнике. Он был благодарен, что Карлос позабыл о донье Ане, но ему претило находиться в этой роскошной душной комнате, он ненавидел даже самого несчастного юношу, чьи тощие пальцы, вцепившись, держали его руку.

Он повернул свою красивую голову и окинул долгим взглядом уродливое создание, которому предстояло унаследовать Старый Свет и Новый, унаследовать Испанию, Нидерланды, Сицилию и половину Италии, унаследовать Индии и Америки, а возможно, и Англию, если бы король сумел воплотить в жизнь план женить своего болезненного сына на Марии, вдове французского короля Франциска и по праву рождения королеве далекой Шотландии.

Хуан с силой сжал пальцы свободной руки в кулак так, что ногти впились в ладонь. Он желал оказаться на улице, под светом луны, или в темноте собственной спальни и думать о донье Ане, о том, что он должен сделать и что сделает, прежде чем въедет верхом в главные ворота дома ее отца.

Она догадалась, что он честолюбив, и теперь он жаждал доверить ей свои честолюбивые замыслы. Он действительно желал быть инфантом Кастилии – и королем.

Его сверкающий взор был прикован к Карлосу. У Хуана было все, чего недоставало увечному юноше, кроме одного – права рождения.

Ах, если бы только он был сыном не только Карла V, но и его королевы, если бы только его мать была королевских кровей, а не фламандской крестьянкой.

Ах, если бы! Тогда, конечно, он смог бы изменить мир.

Впрочем, он намеревался изменить его в любом случае. Возможно, его подвиги помогут ему снискать даже еще большую славу благодаря трудностям, с которыми он столкнулся в начале пути. Он стиснул зубы и обвел взором комнату. Ее украшали шелковые гобелены с изображением побед Франциска Первого, и все эти пики и флаги, мечи и кирасы, шатры и лошади вызвали в его душе такой же трепет, какой он чувствовал, глядя в глаза доньи Аны.

Взволнованный и неподвижный, он сидел, сжимая руку больного юноши. В комнате было очень жарко, и от сильного запаха благовоний и лекарств он почувствовал легкое головокружение. Он вновь посмотрел на дона Карлоса и попытался осторожно высвободить руку.

Принц тотчас же открыл глаза и беспокойно повернулся, так что повязка съехала на висок.

– Ты что же, хочешь уйти? – ворчливо вопросил он. – Ты совершенно не беспокоишься обо мне!

– Я останусь, – сказал Хуан.

Карлос еще крепче сжал его запястье.

– За королем послали? – спросил он шепотом. Его глаза горели горячечным возбуждением.

– Да, – сказал Хуан.

– Король разгневается, – добавил Карлос и усмехнулся. – А королева огорчится.

Хуан не ответил. Он знал, что бедный принц был опечален, когда король сам женился на Елизавете Валуа, изначально предназначенной в жены его сыну, знал также и то, что принц питал трогательную привязанность к своей нежной мачехе, и это не нравилось его отцу.

– Королева огорчится, – повторил Карлос. – Хуан, ведь она будет огорчена?

– Вся Испания будет огорчена, – осторожно ответил Хуан, – если вы будете больны.

Карлос поднес руку к вороту своего ярко-красного дублета и вытянул из-за пазухи небольшой портрет в самшитовом футляре, висящий на золотой цепочке.

Хуан знал, что это портрет кузины принца, эрцгерцогини Анны, светлый образ которой внушал Карлосу безрассудную страсть.

Принц прижал портрет к своим губам и принялся бормотать:

– Почему король медлит? Почему снова и снова откладывает мою женитьбу?

Он беспокойно заметался из стороны в сторону, не выпуская руку Хуана.

– Король унижает меня при каждом удобном случае, – захныкал он.

– Ваше Высочество, – сказал Хуан, – четыре принцессы претендуют на вашу благосклонность, и Его Величество еще не решил насчет эрцгерцогини.

Внезапно Карлос резко выдернул свою руку из руки Хуана и сел на кровати. Портрет, покачиваясь, повис на цепочке. Повязка на голове принца стала алой от свежей крови, которая вновь потекла из открывшейся раны. Его лицо было мертвенно бледно и искажено, он стиснул кулаки и с яростным воплем воздел их над головою.

– Я ненавижу его! – завизжал он. – Ненавижу! Не пускай его ко мне! Не пускай! Я не позволю снова отнять у меня невесту!

Он упал навзничь, сотрясаясь в конвульсиях, пена показалась на его искривленных губах, его пятки бились об одеяло.

Хуан вскочил и позвал врачей, а затем упал на колени и до тех пор горячо молился за жизнь королевского сына, пока сам едва не лишился чувств от жары, резких запахов лекарств, согбенной позы и тяжести своих парчовых одежд.

Глава IV. Дон Фелипе

Дни и ночи Карлос был на пороге смерти. Лихорадка терзала его, правую половину тела парализовало, и он впал в горячечный бред. Дни и ночи Хуан пребывал у его постели, бодрствуя, молясь и перебирая четки.

Принц постоянно чувствовал его присутствие, звал его, стоило ему лишь ненадолго прийти в себя, и успокаивался только после того, как сжимал его руку своими. Именно к Хуану обращал он в бреду свои речи, его мысли непрестанно кружили вокруг двух болезненных для него тем – ненависти к королю и горячего желания жениться на кузине, эрцгерцогине Анне.

Опекун Хуана Луис Кихада и наставник молодых принцев Онорато Хуан также неотлучно находились в спальне больного, и герцог Альба дни и ночи делил с Хуаном бдение у его ложа.

На третий день прибыл король.

Карлос впал в болезненное забытье. Время приближалось к полудню, было очень жарко. Ставни в спальне были закрыты, воздух был настолько спертым, что было трудно дышать. Бусины четок выскользнули из пальцев Хуана, и голова склонилась на грудь.

Он думал о старой женщине, которая чесала шерсть и жила на берегу реки Энарес, и о том, что как только освободится, он пойдет к ней и отдаст ей письмо для доньи Аны.

Он прижал руку к груди, где под дублетом была спрятана голубая роза. Он чувствовал себя вялым и уставшим, за три дня он так и не переоделся и ни разу не покидал душной спальни больного принца.

В передней находились шесть докторов и герцог Альба, который спал на скамье около окна. Дон Алессандро вернулся к себе, и Хуан завидовал ему.

Четки выпали из его рук на пол с тихим стуком. В тот же миг дверь отворилась, и он поднял взгляд.

На пороге комнаты стоял худощавый невзрачный человек, одетый в черное. У него было удлиненное, очень бледное лицо с тонкими чертами, рыжеватые прямые волосы и такая же короткая бородка, заметно выступающая вперед нижняя челюсть, холодные серые глаза и неприязненно поджатые губы.

При виде него Хуан быстро подобрал с пола четки и опустился на колени.

Король взглянул на него и, уже не замечая его больше, подошел к изножью кровати и остановился, рассматривая распростертое на ней тело своего единственного сына. Как будто зная, кто вошел, Карлос открыл глаза и посмотрел на своего отца. В гробовом молчании они обменялись долгими, тяжелыми, беспощадными взглядами. Хуан содрогнулся, поднимаясь с колен.

– Я привез Богоматерь из Аточи, – перекрестившись, тихо сказал король.

Карлос слабым голосом ответил.

– Я уже дал обет преподнести Господу золота, в семь раз больше моего веса, и серебра, больше его в четыре раза, если Он дарует мне исцеление.

Король, известный своей скупостью, нахмурил брови.

– Ты расточителен даже в благочестии, Карлос, – сказал он кисло. – Сеньор Онорато Хуан не смеет назвать мне сумму твоего долга.

Затем он снял свой плоский черный берет и склонил голову, в то время как Хуан и герцог Альба, который пробудился, когда прибыл король, опустились на колени. Два священника внесли чудотворную статую Богоматери из Аточи.

Фигура Богоматери была вырезана из древесины оливы, ее лик был зеленовато-черным, на голове сияла золотая корона с бриллиантовыми лучами, тело было облачено в жесткое белое парчовое одеяние, расшитое жемчугом, а вокруг ее гладкой шеи обвивалось ожерелье из изумрудов. Карлос, пристально глядя на нее, попытался пошевелить своими парализованными членами.

Не преуспев в этом, он испустил крик разочарования.

Король бросил на него короткий взгляд и приказал вынести статую. Принести Богоматерь из Аточи к постели сына – это было наибольшее, что он мог сделать. Если она останется непреклонна, то к чему процессии бичующихся, истязающих себя на улицах Мадрида и Толедо, молебщики и литании в каждой испанской церкви? Когда священники вынесли статую, король подошел к кровати и встал рядом с нею.

Карлос моргнул полуослепшими глазами и разомкнул опухшие губы.

– Молится ли обо мне королева? – спросил он чужим глухим голосом.

– Королева пребывает коленопреклоненной в своей молельне, – ответил король, – а Хуана босой совершила паломничество к святыне Богоматери-Утешительницы.

Он пристально смотрел на сына, держа берет у груди, и его глаза были поблекшими и жестокими, а брови нахмурены, как если бы он обдумывал какую-то ужасную мысль.

– Когда я женюсь на своей кузине Анне? – задыхаясь, спросил Карлос.

– Разве сейчас время помышлять о женитьбе? – ответил дон Фелипе.

Его глаза блеснули, когда взгляд скользнул по Хуану, такому молодому и красивому, почтительно, несмотря на утомление, стоявшему по другую сторону кровати. Затем король с тягостным осознанием перевел взгляд на уродливое, наполовину парализованное и больное создание, лежащее под златотканым одеялом.

Лишь на мгновение так тщательно оберегаемое им незыблемое спокойствие изменило ему.

– О, Господи! Мой сын! – пробормотал он, настолько тихо, что никто не слышал его слов, кроме самого увечного Карлоса, который ответил на них безумным смехом.

– Ваш сын и будущий король Испании!

И он беспомощно забил руками и неразборчиво забормотал, уже в бреду.

Дон Фелипе отступил от кровати и шепотом обменялся несколькими фразами с докторами. Затем он мрачно сделал знак дону Хуану следовать за ним и вышел из комнаты.

Хотя молодой человек и ожидал упрека за то, что упустил Карлоса из вида, он был рад покинуть покои больного и размять ноги, застывшие от коленопреклонения, и руки, уставшие от перебора четок.

Он прошел вслед за доном Фелипе в маленькую круглую комнату, где солнечный свет лился сквозь приоткрытые зеленые ставни на белый мраморный пол.

Король сел. Хуан остался стоять. Его платье было в беспорядке, волосы растрепаны, лицо серое от долгого бдения, но все это не могло скрыть ни его юности, пышущей здоровьем, ни его красоты.

Он стоял и ждал, когда этот человек, самый могущественным человек в мире, отец которого был и его отцом, обратится к нему.

Он не любил дона Фелипе и не боялся его, но он был благодарен ему за то, что тот возвысил его, и надеялся в дальнейшем возвыситься с его помощью еще более.

Упрека, который он опасался услышать, не прозвучало. Дон Фелипе не стал говорить о своем пораженном несчастьем сыне.

– Ты не устал от Алькалы? – спросил он бесцветным, лишенным эмоций голосом.

– Нет, Ваше Величество, – правдиво ответил Хуан.

– Я слышал, что ты искушен в военном деле, но не уделяешь должного внимания остальным занятиям. Вскоре тебе предстоит прибыть ко двору.

– Кабинету я предпочитаю ристалище, – ответил молодой человек. – И боюсь, что я недостаточно способен для ученых занятий.

Дон Фелипе провел бледной рукой по столь же бледному лицу.

– Твой отец желал, – сказал он, – чтобы ты вступил в ряды служителей церкви. И я желаю того же. Я добьюсь для тебя кардинальского сана.