Солнце освещало этот день часа три. Потом спряталось за облака. Снова подул ветер, но в этот день дул он исключительно в спину Солнышкину, словно подгонял.

В ресторан он заявился в половине седьмого. Только ступив на порог, понял, что обещал прийти к семи. Собственно, он был готов просто посидеть полчасика за столиком в размышлениях, настроиться на разговоры о Димыче, придумать какие-нибудь разговорные ходы, чтобы застать Веру или кого-нибудь из официантов врасплох и выведать у них всю правду, которая, как ему было совершенно ясно, была им известна полностью. Это с ним они не спешили ею делиться. Но как-то порционно, по-ресторанному, таки делились, превращая любую крупицу информации в деликатес, который можно только попробовать, но, увы, ни съесть, ни, тем более, насытиться им нельзя.

Солнышкин перебрал за минуту все, что удалось выудить из Веры прошлым вечером. Главным, конечно, было завещание. Но прочитать его дадут только через пару дней. Правда, вряд ли в завещании будет написано, что случилось с завещателем, отчего и когда он умер. Вот на этом бы и надо сосредоточить всевозможные разговоры.

Меню принесла Маленькая Вера.

– Для вас у нас сегодня тушеные заячьи почки с луком-пореем, но сначала – томатно-грибное суфле с горчично-пивным соусом. К этому водочки?

Солнышкин посмотрел снизу вверх нежным ненавязчиво-вопросительным взглядом.

– Да, грамм сто… – кивнул он, потом добавил ко взгляду улыбку и спросил: – А всю эту роскошь готовить будете вы?

– Я. Но вы не подумайте, что по своей воле.

Ответ удивил. Вера спохватилась:

– Нет, я с удовольствием… Я имею в виду, что меню для вас составляла не я.

– А кто? Можно подумать, что сам Димыч!

– Да, он. Он сам написал, в какой вечер что вам подавать.

– Это что, тоже последняя воля покойного?

– Не надо так о нем! – укорила его за саркастическую интонацию Вера. – Я пойду готовить, а вы вот лучше прочтите, какое письмо он мне когда-то написал! – И она опустила на стол конверт.

Изучив штемпель и определив, что письмо было отправлено из Одессы в Воронеж 23 января 1991 года, Солнышкин вытащил из конверта два листа тонкой почтовой бумаги, исписанных мелким почерком. Вздохнул, как от внутреннего неудобства перед чтением чужих писем.

«Дорогая племяшка,

С досадой понимаю, что на твое совершеннолетие приехать не смогу. В это время я буду где-то на экваторе кормить интуристов. Но надеюсь, что советская почта меня не подведет, а значит, через недельку-другую тебя ждет сюрприз. Собираю сейчас вещи в рейс и подсчитываю, сколько глупостей я наделал в своей жизни – это у меня уже в привычке. Глупости-то я оставляю на суше, а в рейс пытаюсь брать только самое необходимое и светлые воспоминания. Твой недавний приезд – одно из самых светлых воспоминаний, и даже неодобрение твоей мамой моего образа жизни никак не омрачает это. Она тоже человек хороший, но правильный. А я – хороший, но неправильный. Надеюсь, она не болеет и сможет тебе помочь устроить веселый день рождения. К следующему лету я обещаю сделать царский ремонт, и для вас у меня всегда будет наготове сезонная комната. А если ты решишь приехать ко мне без мамы, но с молодым человеком (ни в коем случае не показывай это письмо Тоне!), то тоже милости прошу и гарантирую полное алиби и «присмотр». (Знаешь, лучше все-таки сожги письмо после прочтения, а то я растеряю всех родственников и тебя ко мне не пустят!)…»

– Вот водочка! – прозвенело над головой Солнышкина, и тут же перед ним опустился графинчик, рюмочка. Графинчик приподнялся, как Гарри Гудини, наполнил рюмочку и опустился рядом. Солнышкин кивнул и снова нырнул в письмо.

«…Кстати, когда Тоня отчитывала меня в твоем присутствии, она преувеличивала. Наверно, для того, чтобы произвести на тебя впечатление. Не бросал я никаких пять жен с детьми. Было у меня всего две официальных жены, да и тех я оставил в покое. И притом впоследствии проверял: все ли у них хорошо. А у последней еще и сантехнику чинил и обои клеил. Так что не суди меня слишком строго. Скоро напишу снова, выберу острова, где марки покрасивее, и пошлю тебе оттуда письмецо. Обнимаю. Твой дядя Сева».

Ваня Солнышкин сложил письмо обратно в конверт, взял рюмочку водки, поднес к губам. Тут же нащупал взглядом блюдечко с маслинками – его-то он прежде и не заметил. Выпил водку, бросил ей вслед две маслинки и задумался. Задумался о письме. Зачем Вера его подсунула? Да еще такое личное? А! Конечно, ведь все считают, что она была его любовницей, а тут «племяшка». Может, одно другому не мешает, но Солнышкин вдруг заметил, что его отношение к Маленькой Вере потеплело и понежнело. Тайны от мамы и дружба с «плохим» родственником, который бросает жен с детьми и плавает на Экватор. Даже некая ревность кольнула, позавидовал он ей, этой Вере. Его детдомовское детство прошло, как трамвай по прямой колее до самой последней остановки, где его, Ваню Солнышкина, высадили с коричневым картонно-коленкоровым чемоданчиком, в котором лежал аккуратно выглаженный «набор выпускника»: три пары серых носков, три пары трусов среднего размера, в которых еще предстояло подтянуть резинки – поддеть, вытащить и завязать «внутренним» узлом. Там же – желтая жестяная коробочка с бритвенным станком и набором лезвий «Восток», хотя он еще не брился.

Солнышкин вздохнул, вынырнув на мгновение из своих детдомовских воспоминаний. И почувствовал, что его опять туда тянет, на эту глубину. Его будущее было тогда непредсказуемо. Он единственный из мальчишек не взял направления в военное училище. У него у единственного, должно быть, возникло тогда ощущение, что он только что это училище закончил. И называлось оно – «Детдом Солнышко». А самим Солнышком был директор – полковник-танкист в отставке Кавалеров Григорий Михайлович, или, как они, детдомовцы, называли его между собой – Гришмиш.

В какой-то момент Солнышкин заметил, что ест нечто вкусное. И ест в полном одиночестве. Он растерянно осмотрелся. Ни Гени, ни Тараса-Такиса, ни Веры – никого не было. И в зале ни одного посетителя. И свет притушен. Не дожевав очередную заячью почку, он поднялся. Прислушался. Подошел к выходу на улицу. Выглянул, вышел на шаг за порог. Развернулся, глянул на входную дверь и увидел на ней табличку: «Извините, у нас сегодня СПЕЦОБСЛУЖИВАНИЕ».

Озадаченный, он вернулся за свой столик. Заметил, что справа стояла уже пустая тарелка, на которой виднелись остатки чего-то им съеденного. «Томатно-грибное суфле!» – понял он и попытался припомнить вкус. Не удалось. Хорошо еще, что заячьи почки были не доедены. И действительно вкусны. И что-то напомнило ему вчерашние специи – во всяком случае во рту возникали вкусовые аллюзии, вкусовые метафоры, вкусовые цитаты, отсылавшие его куда-то в прошлое, и в давнее, и во вчерашнее.

Разговаривать с ним так никто и не вышел. Если, конечно, не считать Геню, возникшего совершенно внезапно с подносом в руке. На столе появились чашечка кофе и пряник на блюдечке, а грязная посуда и пустой графин исчезли.

Внимание Солнышкина привлек пряник – это был так называемый «печатный» пряник с глазурным барельефом трех васнецовских богатырей. Он покрутил его в руках, понюхал. На ощупь он был свежим. Солнышкин на мгновение прикрыл глаза и тут же увидел этих же трех богатырей, только огромных, на картине, висевшей в «переднем покое» его детдома. Каждый входящий упирался взглядом в эту копию Васнецова. С пряником в руке Солнышкин подошел к двери, за которой только что исчез официант Геня. Приоткрыл.

Геня сидел на стуле около широкой плиты и читал книгу. Читал, пока не открылась дверь. Потом поднял голову.

– Извините, а Вера где? – спросил Солнышкин.

– Вера себя неважно почувствовала и пошла в парикмахерскую. Она еще вернется, вы подождите… Может, коньячку?

Солнышкин кивнул и вернулся за стол. Коньячок его не взбодрил, а скорее успокоил.

А Вера, зайдя в ресторан, тут же попросила его провести ее домой. Он даже не успел расплатиться за ужин. Только напомнил ей о счете, но она тут же перебила его, заявив, что ему, Солнышкину, здесь еще ужинать и ужинать.

И они пошли медленно на Печерск. Вера держала его под руку. Ее серое пальто с воротником из серебристой лисицы превращало ее в маленькую мышку. На голове новую прическу скрывал легкий оренбургский платочек.

– Вы обещали со мной поговорить сегодня вечером, – сказал Солнышкин. – О Димыче…

– Я сделала больше, чем обещала, – спокойно ответила она. – Приходите завтра!

Утром Солнышкину позвонили из Ассоциации независимых шеф-поваров Украины и поинтересовались результатами расследования.

– На полпути, – ответил он. – Еще денек-два, и все станет ясно.

Надо отдать должное звонившему – более подробно он расспрашивать не стал. Пожелал успеха и сообщил, что они что-то выслали на домашний адрес Солнышкина.

День намечался дождливый и прохладный. С крайней неохотой Солнышкин вышел за хлебом и сыром. Потом долго отогревался за чаем. С такой же неохотой уже по темноте направился он в ресторан «Казанова» на свой третий «рабочий» ужин.

На входной двери в ресторан висела вчерашняя табличка «СПЕЦОБСЛУЖИВАНИЕ». Его она не напугала: еще вчера Солнышкин понял, что именно так называется его ужин. Что это именно его спецобслуживают согласно посмертному меню Димыча.

– Сегодня у нас розовая форель à la нежность, – заговорил над ним сидящим Тарас-Такис, одетый этим вечером так, словно на ночь он собирался в казино или ночной клуб: дорогой, но ярко-красный пиджак с воротником-стоечкой, брюки от смокинга, синяя бабочка. – К форели идет мексиканский паровой горошек и паштет из воздушной моркови. Сюда же шардоне 1996 года. На закусочку – гусиное яйцо, фаршированное колобком из перепелиных яиц, креветочного паштета и черной икры. Скажу вам по секрету, что в колобок должен был бы входить и молодой трепанг, но его мы нигде не нашли. Это Северьян Валерьевич на корабле такое готовить мог, а тут… вы сами понимаете… Но все остальное – согласно завещанию!!

– Согласно меню?! – поправил Солнышкин.

– Если вам угодно, можно и так сказать…

Тарас-Такис откланялся и как-то излишне изящно отошел от стола, словно клиент мог это оценить.

Снова атмосфера показалась Солнышкину излишне тихой, и он уже терялся в догадках: будет с ним кто-нибудь разговаривать о Димыче или нет, как дверь в ресторан открылась и внутрь зашел, на ходу складывая зонтик, Геня. Он громко поздоровался и прошмыгнул на кухню. А минуты через три вышел, только уже одетый по-ресторанному, и присел рядом с Солнышкиным.

– Скажите, вы любили своих родителей? – спросил он.

– Да, но я их не знал… Я вырос в детдоме.

На худом лице Гени выразилось удивление, потом словно молния озарения проскользнула в его взгляде и выражение лица стало успокоеннее.

– Я пойду помогу Тарасу, – сказал он и грациозно поднялся из-за стола.

«Где же Маленькая Вера?» – думал Солнышкин, ощущая себя довольно неуютно в компании двух грациозных официантов, которые, казалось, совершенно не собирались ему ничего рассказывать.

Минуты через три оба официанта подошли к столу. Один откупорил шардоне, второй расставил три винных бокала: это уже был добрый знак. Значит, все-таки они присядут.

И действительно присели. Правда, Тарас-Такис только пригубил вина и убежал на кухню. А Геня остался.

– Вера вам что-нибудь говорила? – спросил он, прищурив глазки.

– О чем? – удивился Солнышкин. – О Димыче?

– Да нет, вообще… И о Димыча, и о завещании?

– А вы что, сами ничего не знаете? – с недоверием переспросил Солнышкин. – Я ведь к вам сюда хожу, чтобы выяснить то, что вам известно, а вы как-то не очень-то делитесь…

Геня в знак сожаления скривил тонкие губы.

– Да мы сами… мы мало что знаем, это Вера…

– Может, вы и завещания не видели?

– Нет, – Геня посмотрел клиенту прямо в глаза. – Она дала нам только меню для вас. Меню точно Димыч писал, его почерк…

– А посмотреть на меню можно?

– Зачем? – удивился Геня. – Лучше не надо… Вере это не понравится…

– Вы что, боитесь ее?

– Я пойду посмотрю, как там Тарас… Может, помогу ему…

Нежелание Гени продолжать разговор было более чем явным. Солнышкин попивал вино, глядя на два недопитых бокала. По крайней мере, субординация в этом ресторане теперь была совершенно понятна. Вера де факто после исчезновения или смерти Димыча стала здесь хозяйкой, и теперь эти двое, раньше опекаемые Димычем, боялись за свои места и, судя по всему, имели основания бояться за свое будущее.

Тарас вскоре принес фаршированное гусиное яйцо и убрал со стола посторонние бокалы, подчеркнув этим, что разговор не продолжится.

Солнышкин принялся за закуску. Неожиданный остро-нежный вкус остановил поток его мыслей. Ел он осторожно и с интересом ученого, пытаясь дефрагментировать и выделить все возможные ингредиенты этого блюда. И вдруг – опять из прошлого – вынырнуло лицо детдомовского приятеля Пашки. Глупая улыбочка, наглые глаза, узкий лоб и невероятное любопытство, желание выучить все, что возможно. Особенно его интересовали знаковые системы. В пятом классе он стуком Морзе по парте признавался в любви худой Светке. В седьмом выдавил одной молодой учительнице письмо на бумаге шрифтом Брайля. Она съездила в общество слепых, видимо, они ей вслух прочитали написанное, после чего Пашка при всем классе получил от нее оплеуху. К чему все это вынырнуло? К вопросу о несоответствии. Эти сложнейшие кулинарные рецепты были намного выше уровня самого Димыча или, по крайней мере, его привычного образа. Даже в своем накрахмаленном колпаке он был скорее поваром грубой и простой пищи, в Германии он был бы богом сарделек и жирных отбивных, во Франции был бы знаменит альзасским шаркутом, в Сибири – пельменями. Но заячьи почки, форель à la нежность и вот это фаршированное гусиное яйцо, в котором, правда, не хватает мяса молодого трепанга? Это не могло иметь к нему никакого отношения. Солнышкин, собственно, до сих пор до конца не верил на 100 процентов в правдивость его кулинарных морских похождений на коммерческом флоте. Боцмана в нем можно было увидеть, а вот корабельного кока, а тем более шеф-повара круизного лайнера – ну никак. Но тогда почему вспомнился Пашка из детдома? По его мордахе тоже ничего умного и хорошего про ее обладателя никто бы не сказал.

Форель действительно была розовой, а мексиканский паровой горошек напоминал размером и формой чищеные лесные орехи. Тут со вкусовыми качествами было уже попроще. Не в смысле похуже, а именно попроще гаммой. Вкус форели для Солнышкина был не в новинку, хотя число форелей, съеденных им за тридцать два года жизни, можно было бы сосчитать на пальцах двух рук.

Сам себе долил вина в бокал. Сам себе пожелал доброго будущего. Вот только самому с собой чокнуться не удалось. Умиротворение овладело Солнышкиным, и он уже, казалось, не нуждался в собеседниках и даже наслаждался их отсутствием. Но тут гармония нарушилась. В ресторан вошла Маленькая Вера. Сложила свой маленький зонтик, опустила его на пол. Пальто повесила на вешалку. Осталась в строгом костюмчике деловой женщины, подчеркивавшем ее неделовые достоинства. Подошла.

– Вкусно? – спросила.

– Очень.

– Я сейчас, – и отошла на кухню.

Из-за закрытой двери донесся ее звонкий голос.

Намного приглушеннее звучали оттуда голоса Гени и Тараса-Такиса. По интонациям можно было судить, что доминировала в этом разговоре Вера.

Уже присев рядом с Солнышкиным, она тяжело вздохнула и покачала головой.

– Совсем от рук отбились, – прошептала она и посмотрела на дверь, ведущую в ресторанную кухню.

Через несколько минут, пролетевших в молчаливом ожидании, из двери торопливой походкой вышел Тарас-Такис с подносом.

Перед Солнышкиным и Верой опустилось по большой плоской тарелке, на каждой из которых был «нарисован» изысканный десерт. Листик мяты, засахаренная вишенка, еще какие-то веточки были «приклеены» сладким липким соусом красного цвета к тарелке. А сбоку, своим смещением относительно центра напоминавшая немного планету, кружащуюся невдалеке от Земли по своей яйцеобразной орбите, лежала крупная розовая горошина апельсинового сорбе.

– Настоящую еду сперва едят глазами, – сказала Вера, и в глазах у нее блеснула романтическая искорка. Солнышкин понял, что только что она процитировала Димыча.

– Они вам не братья? – спросил он, кивнув в сторону кухонной двери.

– С чего вы взяли? – удивилась она.

Ваня Солнышкин взял маленькой ложечкой немного сорбе, опустил себе на язык, почувствовал таяние нежного вкуса.

– Я ведь не знал, что вы – племянница Димыча. Поэтому и спрашиваю: вдруг это у вас семейный ресторан?

– Будет семейным, – спокойно кивнула Вера. – Если эти двое между собой поженятся и усыновят вас…

– Не смешно.

– Да вы не обижайтесь, – улыбнулась Маленькая Вера. – Я за последние несколько дней столько несмешного услышала, что, кажется, чувство юмора ко мне никогда не вернется. А Тарас и Геня… Они ведь даже не голубые! Просто работали раньше в клубе для голубых, их туда и приняли только потому, что они себя за голубых выдавали. А теперь из образа выйти не могут. Тоже мне наркотик!..

– Интересно, – вырвалось у Солнышкина.

– Что интересно?

– Вы, оказывается, не любовница Димыча, они – не голубые! Остался один я, – он засмеялся. – Только надо выяснить я – это не кто?

Вера усмехнулась глазами.

– Скоро выясним! – сказала она успокаивающим тоном доброго врача. – Кофе? Чай?

– Чай.

Четвертый ужин по сравнению с третьим показался Солнышкину лишенным изыска. Просто грубым и народным. Хоть и называлось основное блюдо «телятина по-португальски со швейцарскими рести». И салат к нему Тарас-Такис подал странный, из маринованных овощей. Можно было бы подумать, что это вообще готовый зимний салат из ближайшего овощного магазина, если б в нем не оказалось несколько кусочков свежего манго и мелко нарубленные ягоды фейхоа.

Начинал Солнышкин ужинать в негордом одиночестве со стопочкой клюквенной «Финляндии», но потом к нему уже традиционно присоединилась Вера. В этот вечер, учитывая ожидаемую торжественность раскрытия тайны или преступления, он был одет в свой лучший костюм – темно-синюю вельветовую двойку. К черной полотняной рубашке выбрал узкий, вышитый в украинском народном стиле галстук, который не завязывается узлом – этого он терпеть не мог, – а просто на тонкой резинке обвивает шею под воротником. Вера тоже сегодня была «налегке» – прежняя бордовая мини-юбка, сверху пушистая розовая кофточка. И прическа – впервые он заметил, насколько красивы у нее волосы. Пусть даже и показалась Солнышкину ее прическа несколько старомодной, но ее овалу лица она подходила несомненно – волосы были аккуратно заведены за уши и из-под них снова «рвались» к щекам, подчеркивая проницательность взгляда ее подкрашенных глаз. Это был стиль тридцатых годов.

Вера разделила с Солнышкиным только десерт, который, подобно остальной еде сегодняшнего меню, не отличался изысканностью. Крем-брюле. Корочка цвета капучино. Но вкус порадовал. Солнышкин, возможно, еще дольше радовался бы вкусу, если б в этот момент из кухонной двери не вышел совершенно незнакомый ему мужчина лет пятидесяти. Это был почти двухметровый увалень в темном костюме, в белой рубашке со скучным лицом и таким же галстуком. Он вопросительно, но с осторожностью кивнул Вере. Она указала ему взглядом на пустой стул за их столом. В руках у мужчины была кожаная папка. Он внимательно осмотрел стул, прежде чем усесться на него.

– Это Вальцман Петр Аркадьевич, – представила мужчину Вера. – Юрист Гильдии поваров.

– Гильдии поваров? – переспросил Солнышкин. – Вы имеете какое-то отношение к Ассоциации независимых шеф-поваров Украины?

– Нет, – сухо сообщил юрист. – У нас с ними ничего общего. Мы политикой не занимаемся. Только кулинарией.

«А! – подумал Солнышкин. – Значит, ассоциация занимается политикой?!»

Юрист тем временем раскрыл папку, вытащил оттуда прозрачный файл с документом. Уставился на Солнышкина выжидательно, словно теперь он, Иван Солнышкин, должен был достать какой-нибудь ответный документ.

– Вы, я понимаю, выполняете тут поручение ассоциации, – сказал он и облизал пересохшие толстые губы. – Так вот, то, что я вам сейчас сообщу и покажу, вы не обязаны никому сообщать. Это все касается больше вас, чем вашего поручения. Вы понимаете?

Солнышкин кивнул.

Юрист достал из файла красивый синий бланк с печатями и красными цифрами регистрационного номера. Стал читать:

«Я, Никодимов Северьян Валерьевич, находясь в здравом уме и при светлой памяти, отдаю, как последнюю волю, следующие распоряжения:

Завещаю все свое движимое и недвижимое имущество, а также родственные и иные связи своему единственному сыну Солнышкину Ивану Владимировичу при условии, что он сознательно, или же не зная об этом, съест в четыре приема мой кремированный прах. Меню и подробное описание пропорций для приготовления этих блюд в присутствии частного нотариуса Вальцмана Петра Аркадьевича я собственноручно передаю своей племяннице Волиной Вере Ивановне, которой поручаю проследить за исполнением главного моего желания. Прошу сына моего, Солнышкина Ивана Владимировича, после съедения им моего праха считать мою вину полностью искупленной, простить меня за то, что так поздно разыскал его, и не думать обо мне больше плохо».

В это время кухонная дверь скрипнула, и Вера бросила в сторону кухни сердитый взгляд.

Юрист тоже посмотрел на кухонную дверь, насупился. Но взгляд вернул на завещание.

– Дата и подпись, – закончил читать он и повернулся к Вере.

– Последняя воля покойного выполнена полностью? – спросил он.

Она кивнула и перевела взгляд на Солнышкина.

– Я что, его сын? – вырвалось у него.

– Да, – сказала Вера. – Димыч оставил мне документы, подтверждающие это. Завтра покажу…

– И что… я действительно съел его прах?

Вера кивнула. Юрист, внимательно проследив за этим ее кивком, удовлетворенно улыбнулся и стал засовывать завещание обратно в файл.

– Ваня, – сказала вдруг ласково Вера. – Тебе надо хорошо выспаться… А завтра мы с тобой будем решать, как нам жить дальше… Иди домой!..

На улице шел дождик. Солнышкин мог бы поймать машину и уже греться в ванне или пить чай на кухне. Но как-то странно было на душе. Он шлепал своими лучшими ботинками по вечерним лужам, а в голове крутилась одна и та же фраза: «Я съел своего отца!»

Дома он оказался только после полуночи. Снял плащ, шляпу. Прошел на кухню. И тут его словно по голове ударило: он ведь так и не узнал причину его смерти. Особенно не надеясь застать в ресторане Веру, Солнышкин все-таки подошел к телефону. Как ни странно, Вера еще была там.

– Отчего он умер? – спокойно переспросила она. – От диабета. Он очень любил сладкое.

Утром, уже отправляясь в ресторан «Казанова» на встречу с Верой, Солнышкин вытащил из почтового ящика длинный конверт. Обратный адрес указывал на Ассоциацию независимых шеф-поваров Украины. В конверте находилось красивое тисненное приглашение на выставку достижений кулинарного искусства с громким названием: «Независимой кулинарии Украины – 10 лет!». Выставка проводилась под патронатом внучки президента.

Солнышкин остановился. Приглашение ему явно подсказывало, что он забыл этим утром о чем-то очень важном. Так и оказалось. Он вернулся домой и принялся тщательно чистить зубы.

Укус и поцелуй (форель à la нежность-2)

Повесть

Голос, донесшийся из телефонной трубки, сначала показался пьяным, а потому и неразборчивым. Солнышкин уже собирался было позвать к телефону Тараса или Геню, думая, что звонят кому-то из них. Но тут из трубки явно донеслось слово «крот».

– Что? – переспросил Солнышкин, затыкая пальцем левое ухо, через которое в голову прорывался обычный шум ресторанной кухни.

– Это агентство «Крот»? – спросил голос уже отчетливей.

– Да-да! – закричал Солнышкин и махнул рукой официантам, чтобы они замолчали.

В кухне на мгновение возникла тишина.

– У меня к вам дело… где вас найти? – спросил мужской голос. Слова говорившего словно дрожали от холода.

– Ресторан «У Веры» знаете?

– Да.

– Зайдете внутрь, попросите у официантов провести вас в агентство!

Посетителя звали Сергей Стельмах. Крупный, высокий, в модном сером пальто до пят, с разбитой губой и очевидным синяком между правым глазом и виском.

Он обернулся, рассматривая необычное поме щение.

– Это вы неплохо придумали! Прямо в кухне ресторана! И что, хозяин не против?

– Я – хозяин! – немного насупленно, для того, чтобы выглядеть посолиднее, произнес Солнышкин, подставляя к своему рабочему столу второй стул.