Флердоранж – аромат траура

– Когда будет готово ваше заключение? – спросила она патологоанатома.

– Думаю, к вечеру управлюсь с этим, – эксперт кивнул на труп. – Дня за два все суммирую, обобщу и напишу. Колосов Никита Михайлович просил лично ему копию по факсу переслать. Я, честно говоря, его самого сегодня ждал. Почему он не приехал?

– Он очень занят по другому делу, – сказала Катя. – А почему вы ждали сюда именно его?

– Ну как же… Нам ведь с ним прошлым летом, когда из Тульского управления сообщение пришло о… – патологоанатом, наткнувшись на взгляд Трубникова, внезапно умолк. – Одним словом, передайте Никите Михайловичу, что копию заключения я ему сразу же перешлю, – сказал он Кате после паузы.

– Хорошо, я передам, – ответила Катя. – Не смею больше отвлекать вас от дела.

– Куда теперь, Николай Христофорович? – спросила она Трубникова на улице, решив… пока не опережать событий. Что ж, в принципе от начальника отдела убийств ничего другого она и не ожидала. Скрытность Колосова была просто профессиональной болезнью.

Однако, не посвящая ее фактически ни в какие детали происшедшего, Никита все же зачем-то послал ее сюда, в это Славянолужье. Значит, для чего-то она, Катя, была нужна ему именно здесь.

– Куда теперь? – повторила она свой прежний вопрос. – Вы там, в поле, обмолвились, что наступит время обсудить главный вопрос.

– Главный-то? – Трубников прищурился. – Да я уж и не знаю, как и быть с ним. Я Никиту Михайловича просил человека прислать опытного, знающего, чтобы в контакт он войти смог с главным нашим свидетелем.

– С Полиной Чибисовой? – спросила Катя. – Она где сейчас – в больнице?

– Дома она. Невозможно было ее в больницу везти – так она кричала, вырывалась. Отец не дал, домой ее увез. Туда врачи поехали. Но и там ничего не вышло. Ее ведь даже не осмотрели, не освидетельствовали как полагается. Не в смысле ран, нет, а в смысле… Слышали, про что Савва Бранкович-то спрашивал?

– Вы не установили, была ли она изнасилована? Значит, есть подозрения, что была?

– Трусы-то я ее где нашел? – сказал Трубников. – То-то. Деталь красноречивая. Как флаг они повешены были – нагло так, будто в насмешку. А Полина единственный наш свидетель, главный наш шанс в этом деле. Только шанс этот сейчас в таком состоянии душевном, психическом, что не больно-то им воспользуешься. – Трубников пристально смотрел на Катю. – А пытаться воспользоваться надо. И как можно скорее.

«Вот оно что, – подумала Катя, – вот для чего Никита отправил меня сюда».

– Что ж, я попробую с ней поговорить, – сказала она Трубникову. – Только сначала нам надо встретиться с ее отцом. Нет, лучше с матерью.

– У Полины матери нет. Умерла давно от рака. Чибисов с тех пор и не женился. Не хотел мачеху дочери брать. У них дома сейчас из женщин домработница живет да секретарша Чибисова – некая Елизавета Кустанаева. Только с ней, я думаю, разговаривать насчет Полины не стоит.

– Почему?

– Да так. Мое это личное мнение. Не очень-то ладили они меж собой. Чибисов-то Елизавету в любовницах содержит. Ну а какой дочери понравится, когда отцом красотка молодая верховодит? Да потом еще кое-что между ними было… Так что секретарша вам установить нужный доверительный контакт с Полиной вряд ли поможет.

Катя открыла дверь машины.

– Поехали к этим Чибисовым, Николай Христофорович, – сказала она. – Там будет видно.

Глава 4

СЛАВЯНЕ

Больше всего на свете Елизавета Кустанаева, которую те, кто знал ее близко, чаще звали Лисой, чем Лизой, ненавидела беспорядок. Любой – в делах, в вещах, в отношениях между людьми. Когда неожиданно и коварно глохла машина на пустой дороге, когда из облэнерго поступали не учтенные бизнес-сметой счета за перерасход электричества в теплицах, когда с треском отлетала застежка у любимого французского бюстгальтера, когда человек, на которого было потрачено пять лет собственной жизни, в одно прекрасное утро объявлял: «Я от тебя ухожу».

Вот и сейчас привычный уклад в доме, который Лиса давно уже считала почти своим, не просто нарушился, а был буквально взорван, так что осколки его разлетелись по холлу, зимнему саду, гостиной и спальням, ранив всех без исключения домашних жестоко и страшно.

– До каких же пор я должен сидеть вот так, сложа руки?! Надо же что-то делать. Я ведь должен хоть как-то помочь ей, моей девочке…

Крик души. Вопль мужского нутра, взвинченного алкоголем, – Лиса брезгливо прислушалась – начинается… Она курила на открытой веранде второго этажа особняка Чибисова. А сам хозяин дома Михаил Петрович находился внизу в гостиной вместе с настоятелем славянолужского храма отцом Феоктистом и Иваном Пантелеевичем Кошкиным, которого, несмотря на его преклонный возраст и больное сердце, агрофирма «Славянка» держала в своих штатах в качестве ведущего специалиста по сельхозкультурам.

Отец Феоктист и Кошкин вот уже второй день неотлучно находились при Чибисове в качестве самых близких и доверенных советников в главном вопросе текущего момента – что делать?

– Я так больше не могу, нервы не выдерживают. Я пойду к ней, сейчас пойду… Как же мы оставили, бросили ее там одну?

Лиса Кустанаева снова услышала голос Михаила Петровича – полный отчаяния и гнева, он потряс особняк от фундамента до черепичной крыши. Она вздохнула, поморщилась. Эх, Миша, Миша… Только ты и можешь, оказывается, реветь вот так от бессилия и выпитой водки. Второй день только и делаешь, что ревешь, да пьешь, да звонишь в Москву и Тулу своим адвокатам, да задаешь отцу Феоктисту бессмысленные риторические вопросы…

– Михаил Петрович, сядьте. Я прошу вас – сядьте, успокойтесь. Нельзя же так, в конце концов! Будьте же мужчиной.

Это там, внизу, в гостиной громко и веско произнес отец Феоктист. Он был из бывших флотских офицеров. И порой бравый капитан второго ранга брал в нем верх над смиренным служителем церкви.

– Отец, дорогой мой, уважаемый батюшка, вы вот каждое воскресенье проповеди народу читаете… Так скажите мне, ответьте – за что это все нам? Вот это? Ребенку моему единственному – Полине? За что? За какие такие грехи?

Лиса Кустанаева, курившая наверху, уловила в громоподобном голосе Чибисова явный вызов. В гостиной зрел духовный бунт.

– Христос пострадал за нас плотию, то и вы вооружитесь тою же мыслью, ибо страдающий за нас плотию перестает грешить, – ответил отец Феоктист. – Пути господа неисповедимы. Бывает, что наши грехи, грехи взрослых, искупают за нас наши дети.

– И это, по-вашему, справедливо? – спросил Чибисов.

– Вопрос не в том, что нашей нравственно несовершенной человеческой природе кажется или не кажется справедливым. Вопрос в том, что думает о нас, наших грехах, нашей расплате за них и нашем покаянии господь наш.

– Поговорили бы вы так лет двадцать назад, отец Феоктист, – услышала Лиса Кустанаева скрипучий старческий голос Кошкина, – живо бы вас командование Северного флота на ковер вызвало и погоны долой.

– Какой-то подонок жизнь мою под откос в один миг пустил – убил моего зятя, надругался над моей дочерью единственной. Довел ее до того, что девочка рассудка почти лишилась, а вы говорите мне о том, что думает об этом бог! – воскликнул Чибисов. – Да где он, бог-то? Я ему месяц назад колокола в церковь повесил. Семнадцать тысяч долларов с одного литья только, между прочим, не считая установки на колокольню. А он мне за это – ЭТО вот?! Да что вы мне о покаянии лапшу на уши вешаете? В чем мне каяться? В том, что я вкалываю как проклятый? Что вот этими руками все себе заработал – дом, капитал, дело свое? В том, что жены лишился, Полинка у меня на руках сиротой осталась? В том, что всю округу, земляков своих работой, зарплатой обеспечиваю, кормлю-пою, от водки загнуться не даю как другим? Моя жизнь – вот она, как на ладони. – Голос Михаила Петровича патетически звенел. – В чем виноват я, не отрицаю – ну, за воротник залью в компании когда лишнее, охоту люблю по осени, выражаюсь не всегда литературно-культурно. Так я ж мужик. На земле вырос, с землей всю жизнь дело имел. На земле и умру, где-нибудь в поле. Упаду как заезженный конь в борозду…

– Когда был цел Советский Союз, – Лиса Кустанаева снова услышала голос Кошкина, – таких вещей и в проекте быть не могло. Насчет убийств тогда строго дело было. Чуть что – расстрел. А сейчас? Ну, поймают его, этого сукиного сына, и, думаете, расстреляют? Нет, в тюрьму посадят. Кормить будут, стеречь, дерьмо за ним убирать лет этак еще двадцать. А его б не в тюрьму надо, а под трактор сразу гусеничный, под асфальтоукладчик. Чтобы только мокрое место одно осталось.

– Елизавета Максимовна, я пришла вам сказать… Она, кажется, проснулась. Глаза открыла. Я спросила, как она себя чувствует, но она ничего не ответила. Молчит…

Лиса обернулась: перед ней стояла медсестра Вера, которую Чибисов еще вчера утром привез из районной больницы, чтобы она неотлучно находилась при Полине. Лиса была категорически против этого. По ее мнению, Полину надо было сразу же поместить в хорошую частную клинику в Москве. Но Чибисов воспротивился.

– Хорошо, спасибо. Идите к ней. Может быть, ей что-то понадобится, – сказала она медсестре. – Она так ничего и не ела?

– Нет.

– А платье… Вы наконец забрали его?

– Нет, я не смогла.

– Я же вас просила, Вера, – Лиса Кустанаева повысила голос. – Платье у нее необходимо забрать. Следователь настоятельно просил, чтобы мы его сохранили. Там могут быть следы…

– Но она не дает. Что я могу сделать? Силой отнимать? Она вцепилась в него чуть ли не зубами, когда я попыталась взять его, – жалобно возразила медсестра. – Не психиатричку же нам вызывать со смирительной рубашкой. Это и не платье уже – просто тряпка грязная, окровавленная, но Полина ее не дает никому. Настаивать, отбирать насильно – значит, только еще больше навредить.

Кустанаева щелкнула зажигалкой, закурила новую сигарету.

– Насчет психиатрички – это дельная мысль, – сказала она. – Ну, что же вы стоите? Возвращайтесь к ней. Я сейчас спущусь к Михаилу Петровичу, скажу ему.

Медсестра покорно заковыляла прочь. Она была маленькой и рыхлой. Сын ее работал техником в агрофирме «Славянка», а сама она знала Чибисова, когда он был еще директором совхоза, и несколько лет состояла приходящей сиделкой при его больной жене.

«Они все здесь такие, – подумала Лиса, – все с одной грядки. Свои. А я здесь не своя. Чужая всем. И черт меня дернул заехать в эту дыру?»

Кустанаева начала работать у Чибисова два года назад. Встретились они совершенно случайно, однако случайность эта обернулась для обоих далеко идущими последствиями. До Чибисова жизнь Лисы Кустанаевой определяли глобально двое мужчин – сверстник-муж, с которым они были женаты с четвертого курса финансового института, и пожилой работодатель-любовник – непосредственный начальник мужа, к которому опять же не кто иной, как этот самый муж, и устроил Лису личным секретарем. Все трое работали в банке «Столичный кредит» в Москве. Жизнь шла своим чередом и даже радовала разнообразием, а затем вдруг показала волчий оскал. Сверстник-муж завел роман на стороне с восемнадцатилетней студенткой и однажды за завтраком изрек очень спокойно и просто: «Я от тебя ухожу, Лиса, совсем. Так получилось, извини. Надо обговорить, как нам лучше разъехаться – менять эту квартиру или продавать?»

А пожилого работодателя, на которого Лиса сразу же после крушения семейного очага возложила все свои надежды, буквально через неделю застрелили в его собственном подъезде. По этой причине банк «Столичный кредит» лопнул, и Лиса в одночасье лишилась и богатого любовника, и престижной работы, и хорошей зарплаты, и любящего мужа, и квартиры.

К счастью, при ней осталось самое главное – ее внешность. Лиса всегда по праву гордилась своей стройной высокой фигурой. Длинные ноги, роскошные рыжие волосы, атласная кожа, задумчивые загадочные серо-голубые глаза были истинными козырями в новой игре, что навязывала ей судьба. Чибисов, как он простодушно признался впоследствии, обратил на нее внимание именно из-за ее внешности, а уж только потом оценил и ее деловую хватку.

С банком «Столичный кредит» агрофирма «Славянка» поддерживала деловые связи, а близкий друг Чибисова Антон Анатольевич Хвощев даже одно время входил в совет директоров банка. Он и познакомил Кустанаеву и Чибисова на похоронах застреленного банкира.

– Я слышал от покойного много теплых слов в ваш адрес, Лиза, – сказал Чибисов, когда они возвращались в машине с поминального банкета. – Вы очень красивая женщина… Я даже не ожидал. Где вы намерены работать?

– Не знаю, – честно призналась Лиса. – В банке введено внешнее управление, через пару недель нас всех уволят.

– Я на днях лечу на Кипр, в Ларнаку, – сказал Чибисов. – Союз агропромышленников проводит там симпозиум. Мне нужен секретарь, желательно со знанием английского. Я по-дурацки чувствую себя за границей, Лиза. Просто робею, честное слово. А в результате за все всегда переплачиваю пропасть денег… А я слышал, вы недавно с мужем развелись?

В Ларнаку в пятизвездочный отель, где проводился симпозиум, они поехали вместе. Лиса не удивилась, когда оказалось, что Чибисов заказал только один номер – шикарный люкс с джакузи. С Кипра все и началось. А потом оказалось, что быть подле Чибисова в качестве эскорт-секретаря нужно не в Москве, а в ста семидесяти километрах от нее – в Славянолужье. Это стало для Лисы неприятным сюрпризом. Однако, взглянув под правильным углом зрения на особняк на берегу реки Славянки, на гараж Чибисова, на его машины, на его офис, на его лошадей, на его мебель, на спутниковую антенну, теплицы, поля, оранжереи и завод комбикормов, Лиса решила быть благоразумной. Что, в сущности, такое сто семьдесят километров от Тверской и Кутузовского, когда Чибисов и его старый друг Антон Хвощев приобрели на паях спортивный самолет?

К большому несчастью, самолет вскоре разбился, искалечив Хвощева. Но ведь все остальное было целым и невредимым. Ситуация осложнялась лишь тем, что у Чибисова имелась взрослая дочь Полина. Но Лиса мудро полагала, что с ее замужеством кое-какие проблемы их взаимоотношений рассосутся сами собой.

Но то, что произошло в ночь Полининой свадьбы, разбило все ее надежды. В доме воцарился полный хаос – безобразный и всепоглощающий. И бороться с ним у Лисы не было сил.

Она настороженно прислушалась – мужские голоса по-прежнему вразнобой гудели внизу:

– Я вот сейчас в приемную позвоню областному прокурору, нет, лучше в приемную губернатора… Где телефон? Он только что тут, на диване был?

– В некоторые моменты нет ничего действеннее и сильнее, чем искренняя молитва. Надо открыть свое сердце, очистить его…

– Все, все зло сейчас от Америки. Это янки нас специально развращают. По телевизору сплошь мордобой, драки, уголовники сплошные. Да виданное ли дело, чтобы раньше в Советском-то Союзе половые акты открыто на экране показывали? Вот люди и бесятся от этого, как звери друг на друга кидаются – убивают, насилуют…

Лиса почувствовала, что еще минута, и ее, возможно, стошнит. От всего этого словоблудия и от четвертой подряд сигареты натощак. Ей захотелось топнуть ногой и крикнуть им туда, вниз: хватит, заткнитесь! И она уже готова была спуститься и наговорить им резкостей, но…

Ее отвлек шум за воротами. С веранды второго этажа было видно, что у дома остановились красные «Жигули». Из них вышел долговязый человек в милицейской форме, направился прямо к калитке и позвонил. В этом человеке Кустанаева узнала участкового Трубникова. Он приехал не один. За рулем красного «жигулька» был кто-то еще. Но, к досаде своей, разглядеть со своего балкона, кого это несет нелегкая в столь неурочное время, Лиса не могла.

Слаянолужье было местом живописным, но дорожные красоты не трогали Катю. Сил ее еле-еле хватало, чтобы крутить руль и не подавать вида, что она вот-вот малодушно готова его бросить. А Трубников словно и ничего не замечал. Для него лишние десять километров по району были просто парой пустяков. Катя уже изнемогала. С языка ее то и дело срывалось жалобное: «А скоро мы приедем? А долго еще?» На что Трубников снисходительно отвечал: «Скоро, скоро, маленько еще осталось».

Дом Чибисовых был виден издалека. Стоял он на высоком обрывистом берегу реки Славянки в зеленой роще, где не было высоких деревьев, а только молодая поросль рябин, кленов, орешника да жимолости. Дом стоял на отшибе, в горделивом одиночестве почти в трех километрах от поселка, название которого Катя, проезжая мимо, так и не запомнила. По словам Трубникова, старожилов в поселке оставалось всего ничего, а в основном обитали дачники.

Дом был новый, добротный, краснокирпичный, двухэтажный. С фигурной, крытой настоящей черепицей крышей, стильными рамами под мореный дуб и высоким бетонным забором, выкрашенным красной охрой и затянутым сверху колючей проволокой. Забор огораживал участок в полтора гектара, на котором располагалось множество разных полезных строений: гараж, баня-сауна, тренажерный зал, летняя крытая беседка и конюшня. Все это Катя разглядела, когда их с Трубниковым после звонка в калитку впустили внутрь. Участок был ухожен, в цветниках царил образцовый порядок, дорожка, выложенная плиткой, была чисто подметена.

Удивило Катю полное отсутствие охраны. Вместо тяжелоатлета-привратника калитку им отпер какой-то старичок – сухонький и интеллигентный, в больших роговых очках. Трубников дружески с ним поздоровался, представив Кате как Ивана Пантелеевича Кошкина. Кто был этот Кошкин и кем он доводился дому Чибисовых, Катя в этот первый раз так и не усвоила.

Кошкин, семеня старческой походкой, повел их мимо тренажерного зала и гаража к дому. На ступеньках большой стеклянной террасы, оборудованной под зимний сад, их встретила молодая женщина. Катя оценила ее моментально: около тридцати, выглядит примерно на свой возраст. Спортивная, стильная, рыжая, как лисица. С великолепными густыми волосами, небрежно подколотыми на затылке изящной заколкой от Диора. Золотистый загар, ухоженное тонкое, слегка подкрашенное лицо, гибкая высокая фигура и отличные манеры. При этом крайняя простота в одежде: белые джинсы, льняная рубашка цвета сливок, кокетливо застегнутая лишь на две пуговки, и босые ступни с безукоризненным педикюром.

Такой Катя впервые увидела Елизавету Кустанаеву и сразу решила, что перед ней жена Чибисова, потому что Кустанаева выглядела точь-в-точь как жена богатого человека. Но потом Катя вспомнила, что Чибисов – вдовец, и поняла, что и догадка Трубникова о том, что эта рыжая дива не только личный секретарь, но и любовница хозяина дома, скорее всего, заслуживает полного доверия.

– Мы к вам, Елизавета Максимовна, – сказал Трубников, вежливо здороваясь. – Это вот сотрудник из областного управления нашего – Екатерина Сергеевна, специалист-психолог по таким делам… – Катя чувствовала, что Трубников в крайнем замешательстве. – С Полиной поговорить необходимо. Так начальство наше Екатерину Сергеевну сюда и прислало. Следователь прокуратуры результатов беседы ждет. Потом сам либо сюда к вам приедет, либо повесткой вызовет. Полину-то допросить обязательно нужно… Ну, как она, лучше?

– По-прежнему, – сухо ответила Кустанаева, пристально изучая Катю, – ни с кем не говорит. На вопросы наши не отвечает. И видеть никого не хочет. С ней только медсестра.

– Плохо дело, – Трубников покачал головой. – Бедная… И все же попытаться мы с Екатериной Сергеевной должны.

– Да я лично не против, – Кустанаева пожала плечами. – Я понимаю, что это в интересах расследования. И адвокат Михаила Петровича говорит, что чем раньше освидетельствуют ее, тем для дела лучше, так как она и свидетель и потерпевшая. Только вряд ли у вас что-то выйдет, господа, – она повернулась к Кате: – Михаил Петрович не позволит. А Полина видеть никого не желает. Даже нас, близких.

– Я могу поговорить с Михаилом Петровичем? – спросила Катя.

Кустанаева смерила ее холодным взглядом.

– Конечно, можете. Одну минуту, я его позову.

Легко ступая, она скрылась в недрах дома. Катя и Трубников остались на террасе. Этот доморощенный зимний сад не понравился Кате. Растений было слишком много, они только мешали друг другу, и всем им не хватало солнца, потому что по чьей-то прихоти или недосмотру терраса смотрела всеми своими окнами строго на север. Над скудно цветущими бегониями кружила оса. Ее жужжание было, казалось, единственным звуком, нарушавшим тишину этого большого чужого дома. И вдруг Катя услышала шум. Он донесся сверху, как будто над террасой кто-то двигал, переставлял мебель. Потом все стихло.

– Так кто, вы говорили, кроме Чибисова и Полины, живет в доме постоянно? – шепотом спросила Катя у Трубникова.

– Домработница у них есть, Клавдия, наша местная, из Журавки. Вдова, сын в Чечне погиб в девяносто четвертом. Чибисов взял ее к себе в дом, она у них как своя, – ответил Трубников, – на ней и дом весь держится. И эта вот Лизка рыжая. Лихая девица – джип чибисовский водит – гоняет так, что аж пыль столбом, да и в дела фирмы вникает скрупулезно. Чибисова потихоньку к рукам прибрала.

– Что же она – в сельском хозяйстве смыслит?

– Все смыслит, что надо, что доход дает. Я и сам сначала удивлялся, но факты вещь упрямая.

– Вы хотели меня видеть? Здравствуй, Николай Христофорыч. Что скажешь мне, как отцу? Задержали вы уже кого-нибудь или нет? – Голос, прозвучавший из глубины дома, был громким, явно подогретым алкоголем. Через секунду Катя увидела и его обладателя. Михаил Петрович Чибисов вышел в свой сумрачный зимний сад под сень фикусов и пальм.

Катя увидела перед собой коренастого, широкоплечего пятидесятилетнего мужчину с седеющими волосами и красным от загара лицом, иссеченным глубокими резкими морщинами. На Чибисове была несвежая белая рубашка с засученными рукавами, новые спортивные штаны «Пума» и домашние тапочки «Хьюго Босс». И этот наряд совершенно не вязался с отчаянным и одновременно гневно-беспомощным выражением его лица. Спортивные штаны и дорогие тапочки вроде бы свидетельствовали о том, что их обладатель коротал время у горящего камина с газетой, а мятая рубашка, всклокоченные волосы и лихорадочно блестящие глаза, полные тревоги и ожидания, красноречиво говорили о жестокой бессоннице и неурочных зловещих телефонных звонках.

– Сроду я вас, Михаил Петрович, не обманывал, – ответил Трубников. – Сейчас тем более совесть не позволит. Никого мы пока не задержали. Некого задерживать, потому как зацепки пока никакой. Эксперты, следователь, розыск работают… Но без показаний дочери вашей, Полины Михайловны, трудно пока обходиться. Вот сотрудника специально из ГУВД прислали, чтобы она попыталась поговорить с Полиной, – Трубников кивнул на Катю. – Может, отошла она немного, что-то вспомнит, скажет. Для нас сейчас любая информация на вес золота.

Голос участкового журчал, как ручей. С главой агрофирмы «Славянка» Трубников знаком был очень давно. Чибисов, слушая, смотрел только на участкового, и казалось, даже не замечал «сотрудника из ГУВД». Неожиданно он всхлипнул, с силой ударил себя кулаком в грудь и отвернулся к окну.

– Оставьте вы нас в покое, раз сделать ничего не можете, – донеслось до Кати его глухое рычание. – Христофорыч, уйди… я тебя как человека прошу…

– Михаил Петрович, но так же нельзя, – тихо сказала Катя. Ей стало Чибисова страшно жаль и оттого, что он плакал вот так, у них на глазах, не скрываясь, и оттого, что гнал их, и оттого, что ждал от них помощи в своем горе. А они пока помочь не могли. – Пожалуйста, разрешите мне поговорить с вашей дочерью.

Чибисов обернулся к ней, явно собираясь послать и ее и Трубникова далеко-далеко, как вдруг…

Наверху послышался шум. Громкие возгласы. Кто-то стучал в дверь, истошно крича: «Полина, открой! Полина, что происходит?!» А затем Катя услышала тревожный крик Кустанаевой, призывавшей подняться наверх какого-то «отца Феоктиста». Чибисов, более не обращая на них с Трубниковым внимания, рванулся к лестнице на второй этаж. Участковый, не задумываясь, последовал за ним, увлекая за собой и Катю. По тому, как кричали наверху женщины, было ясно: в доме случилось что-то ужасное.

– Полина, прошу тебя, не дури, открой дверь! – гудел наверху чей-то бас. – Полина, девочка, да что же это такое?

Лестница была винтовой и высокой – у Кати даже голова закружилась. На втором этаже лестница упиралась в просторный холл, куда выходили двери сразу нескольких комнат. Перед самой дальней дверью Катя увидела Кустанаеву, маленькую толстую медсестру и высокого священника в темно-коричневой рясе, подпоясанной широким кожаным ремнем. Это и был отец Феоктист. Он гулко барабанил в дверь кулаком, а затем, обернувшись к побледневшему Чибисову, прошептал: «Миша, надо высаживать. Бог знает, что может случиться…»

Чибисов так и налетел на перепуганную медсестру.

– Не знаю, ничего не знаю, Михал Петрович, – залепетала та. – Она все на кровати лежала… Потом вроде задремала, потом проснулась и говорит: «Мне в душ надо, тетя Вера». Ну, я вышла. Чтобы халат ей и полотенца принести чистые. Возвращаюсь, а она дверь изнутри закрыла и голоса не подает.