Первая Мировая. Война между Реальностями

При современном неоколониализме метрополия опять-таки эксплуатирует население и присваивает природные ресурсы порабощенных территорий через ренту отсталости,[12] оставляя все проблемы с развитием и безопасностью местным властям – «папуасам». Неоколониализм представляет собой остроумный способ избежать всякой ответственности за господство.

В 1910-х годах неоколониализма не было даже в проекте, и великие колониальные державы безропотно несли «бремя белого человека». Анализируя график роста населения Африки в 1800–1910 гг., нетрудно видеть, что с началом колониальной «гонки за Африку» (1875–1914 гг.) популяционная динамика идет вверх, в результате население Черного континента в 1910 году составило 449 миллионов человек вместо 375 расчетных.

Колониями владели почти все европейские страны, не исключая Бельгии и Португалии. Наличие колоний позволяло иметь гарантированные рынки и источники сырья, кроме того, колонии поглощали избыточный человеческий материал метрополии, снижая давление на рынок труда. Именно это, прежде всего, способствовало появлению в европейских обществах «среднего класса» – интеллигенции, рабочей аристократии. Острая потребность в квалифицированных кадрах привела к развитию национальных систем образования и возникновению образовательных социальных лифтов.

В результате в мире сложились своеобразные «балансы интересов»:

Империи – Национальные государства – Колонии (и полуколонии), как мировой баланс управления;

Эксплуататоры – эксплуатируемые – средний класс (трехклассовая социальная система по К. Марксу).

Социальные лифты работали в 1910-х годах не лучшим образом, но определенная вертикальная мобильность все-таки обеспечивалась, что существенно снижало остроту социальных противоречий.

Мировой и внутригосударственный порядок считался устойчивым, в обществе господствовали идеи прогресса и устойчивого развития. Образование способствовало росту научных достижений: специальная теория относительности, периодический закон Д. Менделеева, турбина, дизель, двигатель внутреннего сгорания. Исполнилась вековая мечта человечества – сказка о полете превратилась в реальность.

Символически мир 1900-х годов может быть изображен в виде следующей схемы:

Метод пиктограмм

Данная схема носит название социопиктограммы, такие картинки будут иногда использоваться в книге. Они вполне понятны интуитивно. Техника работы с пиктограммами изложена в книге «Социопиктографический анализ»,[13] а в применении к военному делу и политике – в интернет-издании «Сумма стратегии».[14]

Кратко осветим основные положения социопиктографического анализа.

Пиктограмма отображает наблюдаемые, выражаемые в метафорах, дискурсах, формулах, общественных институтах, проявленные в рефлексируемых процессах и трендах, отраженные в общественном сознании структурные особенности системы или среды.

Основой пиктограммы и ее источником движения являются структурные противоречия системы.

Чаще всего встречаются диалектические или бинарные противоречия, обозначаемые двойной сплошной стрелкой. Такие противоречия вызывают развитие и создание нового (но не иного). Они разрешаются через проекты или события, причем и в том, и в другом случае на следующем шаге образуются вторичные противоречия, тоже бинарные. Например, англо-французский конфликт преобразовался в англо-германский конфликт, затем в англо-американский конфликт, затем в советско-американский конфликт…

Тройное противоречие или баланс обозначается треугольником. Баланс накапливает энергию для динамических или спонтанных изменений. На следующем шаге создает что-то новое или иное в системе, то есть обеспечивает инновационное или спонтанное развитие. Как правило, при этом баланс разрушается, порождая бинарные противоречия.

Проектное разрешение противоречий фиксируется на пиктограмме в виде «гребенки». Социальные процессы и событийные разрешения противоречий изображаются, как черный текст в эллипсе с черной сплошной границей. Значимые инновации подчеркиваются. Значком молнии изображаются «дикие карты» или джокеры – маловероятные, но значимые события, способные изменить структуру пиктограммы. Примером «дикой карты» является гибель «Титаника» в 1912 году.

До сих пор наш рассказ о «Серебряном веке» обходился без упоминания Германии и Японии. Эти страны похожи, и далеко не случайно, что Германия выступила в роли актора и субъекта Первой и Второй мировых войн, а Япония удостоилась атомной бомбардировки в ходе борьбы за раздел Тихого океана.

И Германия, и Япония оказались политическими «кентаврами»: их позиция на пиктограмме не может быть точно определена.

Германская империя была провозглашена О. Бисмарком после Франко-прусской войны 1870–1871 гг. Часто говорят, что Пруссия представляла собой классическую феодального типа монархию под королевским скипетром Гогенцоллернов. В действительности дело обстоит много сложнее.

Предыстория прусского государства, название которого происходит от славянского племени пруссов, связана с немецким Рыцарским орденом. Орден обратил пруссов в христианство, попутно истребив большую часть населения. При этом завоеватели присвоили себе имя покоренных, что, вообще говоря, происходит редко.

В последующие два века земли к западу и востоку от Вислы (соответственно, Западная и Восточная Пруссия) управляются Орденом.

«Орденское государство XIV века выглядит необычно современным: посреди феодальных монархий – религиозная республика, во главе ее выборный магистр, окруженный своими капитулами как современный глава государства или правительства – своими министерствами; земля разделена на двадцать округов, каждый из которых управляется по указаниям магистра комтуром со своим собственным конвентом; каждый рыцарь Ордена в определенной мере является государственным служащим; нет никаких господ-феодалов, как в других местах – устав Ордена запрещает личную собственность; и вообще все холостяки – обет рыцаря Ордена требует целомудрия. Пополнение Ордена приходит из империи, где его постоянно рекрутирует Германский Мастер, впрочем – без особых усилий. Ведь Орден в соответствии с современным ему словом довольно скоро стал «Госпиталем», сиятельным местом призрения для юных сыновей немецких княжеских фамилий, которые пробивались на свои места в жизни. Орден мог выбрать себе среди них наилучших, и таким образом он долгое время будет очень хорошо управляться.

Это – государство, и государство создает себе народ – народ иммигрантов, которые по прибытии находили уже готовым свое государство и его прочный порядок и получали свои наделы земли – почти опустошенной плодородной земли, земли неограниченных возможностей для умелых людей. А эти иммигранты – люди умелые. Пруссия в XIV веке становится богатой, гораздо богаче, чем другие немецкие колонии, с быстро растущими городами, как Данциг и Кёнигсберг, с хорошо хозяйствующей знатью (это чисто экономическая знать – политикой занимается Орден) и множеством свободных и зажиточных крестьян, в отличие от окружающих ее феодальных областей. Счастливая страна.

Нет, все-таки это несчастливая страна. Чем больше преуспевали сословия, тем больше воспринимали они господство Ордена как чуждое господство – и так оно и есть, и остается в определенном смысле. Ведь Орден совершенно сознательно комплектуется из империи, а не из местной аристократии и патрициата. Они бросают завистливые взгляды на соседнюю Польшу, где аристократия все более могущественна, где королевство все больше превращается в республику аристократии. И когда Орден в XV веке вступил в длительную череду войн с Польшей и Литвой, он находит свои “сословия” – свой народ – сначала наполовину, а в конце полностью на стороне противника. Вследствие этого и погибло Орденское государство – поэтому, а также и вследствие определенного вырождения и одичания. Бедность, целомудрие и послушание на длительном отрезке времени плохо сочетались с соблазнами власти».[15]

Под Грюнвальдом (Танненбергом) Орден потерпел в 1410 году решительное поражение и в 1466 году стал вассалом Польши. После Реформации началась секуляризация, и случилось так, что последним магистром Ордена был Гогенцоллерн.[16] Объединение владений потребовало времени, но к 1618 году и Бранденбург, и Пруссия оказались в одних руках. По Вестфальскому миру государство Гогенцоллернов что-то получило – не столько за счет собственных заслуг, сколько вследствие кризиса империи.

«С 1648 года владения Гогенцоллернов были весьма существенными, на одном уровне с Виттельсбахами, Веттинами и Вельфами, но все-таки еще не с Габсбургами. Но они состояли из пяти географически отделенных земельных массивов, двух больших и трех более мелких, и только Магдебург граничил непосредственно с Бранденбургом» (С. Хаффнер).

Далее Гогенцоллерны более или менее осознанно начинают сборку Прусского государства. В 1660 году Восточная Пруссия освобождается от власти Польши (опять-таки не столько собственными усилиями, сколько благодаря шведско-польской войне), а в 1700 году курфюрст Бранденбургский становится королем Пруссии.[17] С этого момента все его земли становятся королевством Пруссия.

«Фридрих Вильгельм I, «наш величайший внутренний король», из собрания унаследованных им земель сделал не просто государство, а именно самое строгое, наисовременнейшее и наиболее продуктивное военное государство своего времени. (…) В этом деле соучаствовал дух времени – дух разума, государственного благоразумия, который тогда царил по всей Европе и благоприятствовал такому искусственному государству разума, как Пруссия; да, он стремился как раз к такому образцовому государству» (…) Суровое государство разума, грубо выстроганное, без шарма Австрии, без элегантности Саксонии, без самобытности Баварии; можно так сказать: государство без особенностей. И все же, говоря на прусском жаргоне: «в нем кое-что есть». Эта классическая Пруссия не пробуждает никакого восторга, если глядеть на нее снаружи, скорее антипатию, но во всяком случае она вызывает уважение» (С. Хаффнер).

Пруссия в свое время явила собой необычное государство дисциплины, подчиненности, военных упражнений, правильного чиновничества, лояльной аристократии, неподкупной, просвещенной и гуманной юрисдикции, одинакового для всех без исключения права, безукоризненного аппарата управления, требующего самоотверженности пуританства, отмеченного печатью кальвинизма и протестантства, и космополитического стремления к межконфессиональной свободе вероисповедания. Великий конгломерат идей, созданный четырьмя очень непохожими правителями, представлялся под понятием короны и территории в качестве единого целого. Пруссия характеризовалась тем, что она в отличие от сплоченных по национальному признаку стран должна была породить образующие и поддерживающие государство нормы поведения и существовала лишь благодаря им, и что она обладала никогда не отрицавшейся дифференциацией, и в качестве противовеса ей развила грубо наглядный принцип авторитарности. Не было никакой прусской народности, никакого преимущества «коренного» народа, никакого единого диалекта, никакого доминирующего фольклора. Многообразное как раз можно рассматривать в качестве существенного, даже если тем самым подчеркивается связующая и нивелирующая власть короны и государственной организации. Однако власть повелевала не по историческому или династическому праву, а, наоборот, исходя из способности к функционированию государственного целого, из достижений правящей династии, подчиненных институций и слоев народа. Государство определилось через поручения, которые оно давало каждому, кто в него включался и действовал для него. Оно предвещало насильственный экономический, социальный и культурный прогресс на базе всеобщего стремления к достижениям. Отрицание стремления к достижениям оно наказывало как угрозу своему существованию. Оно требовало тотального признания, абсолютного подчинения и готовности к служению. Оно соглашалось на свободы, поскольку они были основаны в государстве, внутри конфессионального и национального многообразия. Пруссия несла новые взгляды на общество, особенно славянскому меньшинству». А. Лубос. «Немцы и славяне».

В XVIII столетии Пруссия под руководством Фридриха Великого с переменным успехом сражалась против всей Европы, в начале следующего века пережила катастрофу Иены, но сумела восстановиться – и вновь, не столько собственными заслугами, сколько за счет гибели в России наполеоновской Великой армии.

Возвышение Пруссии в 1860-х годах связано с прославленными именами Бисмарка и Мольтке (старшего), и вот здесь уже нет никаких оговорок. За счет таланта своих генералов, стойкости войск, блестящего политического руководства, высокого качества администрирования Пруссия добилась гегемонии в германском мире, превратив Австро-Венгрию в своего младшего партнера.

«И в это мгновение своего величайшего триумфа – тогда этого не видел никто, а ныне может увидеть каждый – Пруссия начинает умирать. Она покорила Германию; теперь же она порабощается Германией. Основание империи, несмотря на все меры предосторожности Бисмарка, оказалось (если смотреть на это событие из Пруссии) величественной формой устранения от дел» (С. Хаффнер).

После военных побед над Данией, Австрией и Францией Пруссия, ставшая Германией, должна была превратиться в легитимную «старую империю», подобную Российской или Австрийской.

Но для этого ей не хватало, во-первых, колониальных владений, а во-вторых, исторического опыта управления империей. В результате Германская империя столкнулась с жестким противоречием: ее промышленность к 1910-м годам претендовала на первое место в мире, ее интеллектуальный потенциал, по-видимому, занимал это первое место, ее систему военного и гражданского образования копировал весь мир, но ее механизмы управления носили откровенно устаревший характер и требовали личной гениальности монарха и канцлера империи, а недостаточность колониальных владений не позволяла сбрасывать социальные напряжения через «экспорт человеческого капитала».

Не будет преувеличением сказать, что Германия попалась в одну из нетривиальных «ловушек развития»: уровень ее промышленности и культура населения значительно превысили возможности государства к разумному управлению этой промышленностью и этим населением.

Это делало ситуацию в Германии неустойчивой. В стране образовались два антагонистических управляющих класса – юнкерский и грюндерский. Их лидеры видели впереди великую Германию, но юнкеры опирались при этом на сухопутную армию и традиционный «прусский дух», а грюндеры – на Германскую империю, ее «сумрачный гений» и военно-морской флот. Юнкеры видели Германию сильнейшей европейской державой, что подразумевало повторное сокрушение Франции и войну с Россией. Грюндеры грезили о мировом господстве, что означало войну с Англией и в перспективе с Соединенными Штатами.

В управляющей позиции к противоречию между классами находился германский император, но для Вильгельма Второго задача уравновешивания германской внешней и внутренней политики оказалась неразрешимой.

Рост социальной температуры в Германии при жесткой прусской системе контроля над населением создали своеобразный социальный тепловой двигатель. Это делало крупную войну с участием Германии неизбежной, но основная проблема была даже не в этом: в условиях «перегрева» творческая деятельность германской интеллигенции привела к необратимому дрейфу германской культуры в область иных по отношению к Европе цивилизационных принципов. При Гитлере это обернется отточенной формулой Ж. Бержье: «Магия плюс танковые дивизии», но и при кайзере можно говорить о Германии как о некротической и магической цивилизации.

Таким образом, Германия стала симбионтом трех структур: прусской постфеодальной монархии, некогда слывшей «государством Разума», обычной, даже заурядной европейской империи и империи новой, иной, пугающей.

Ситуация в Японии была похожей, но определенно более простой. Реставрация Мейдзи сделала Японию внешне индустриальной, капиталистической, даже отчасти демократической страной, но ее культурные коды остались прежними. Их нельзя назвать феодальными, по-видимому, они сохранялись неизменными со времени заселения Японских островов, то есть в лучшем случае восходят к медно-каменному веку, а скорее, к мезолитической культуре дземон. Не должно вызывать удивления, что эти древние архетипы несли на себе отпечаток той же некротической и магической культуры, что создавалась в 1900-х годах в Германии, только построенной не на модерне XIX столетия, а на глубочайшей древности.

В 1900-х годах Япония еще не была империей, хотя в 1905 году установила протекторат над Кореей, а с 1895-го удерживала Тайвань. В нашей схеме это национальное государство монархического типа, но с элементами инаковости, которым предстоит интенсивное развитие сразу после Первой мировой войны.

В описываемое время Япония – верный союзник Великобритании.

«Скелет» пиктограммы 1900-х годов составляют вложенные балансы. Такая конфигурация противоречий накапливает социальные противоречия и способствует быстрому изменению мира, причем эти изменения первоначально скорее чувствуются, чем наблюдаются.

Великобритания остается сильнейшей мировой державой, но она уже вынуждена считаться с Германской империей и с Соединенными Штатами Америки. США – пока еще мировой должник, но моргановский трест мало-помалу устанавливает финансовый контроль над крупными британскими компаниями, и в частности, именно Морган финансирует постройку «Титаника», «Британика» и «Олимпика». «В 1913 году, еще до начала Первой мировой войны, Пейдж, посол США в Лондоне, написал президенту Вильсону: «Будущее мира принадлежит нам. Англичане растрачивают свой капитал… Что же мы сделаем с мировым господством, которое явно переходит к нам в руки? И как мы можем использовать англичан для высших целей демократии?».[18]

Говоря современным языком, мир 1900-х годов стал многополярным. Это вызвало мировую войну, но это и ускорило все формы развития. «Золотой век» прекрасен, но несколько однообразен. «Серебряный» пугает – и открывает новые горизонты.

Физика все еще описывается в терминах классической науки, бэконовского подхода. Но открыта радиоактивность, выделены в чистом виде полоний и радий, теоретики столкнулись с «ультрафиолетовой катастрофой» при анализе излучения черного тела, что вынудило начать поиски другой физической картины мира. А. Эйнштейн опубликовал свою статью «К электродинамике движущихся тел», и не будет преувеличением сказать, что эта работа изменила привычные человеческие представления о пространстве и времени.

В 1904 году Д. Д. Томпсон предложил первую, еще очень наивную модель атома. Она не имела почти никакого отношения к действительности, но сама по себе идея делимости атома с неизбежностью приводила к мысли об атомной энергии и ее использовании.

Атомная бомба впервые упоминается в романе Г. Уэллса «Мир освобожденный» (1914 г.). Ранее Г. Уэллс предсказал военное использование отравляющих веществ, боевой авиации, когерентного инфракрасного излучения («тепловой луч»), впервые поставил вопрос о путешествиях во времени. Вообще говоря, «Серебряный век» – время первой настоящей научной фантастики, хотя до расцвета этого жанра оставалось полвека.

В Викторианскую эпоху у основной массы населения развитых стран появляется свободное время, и это сразу же изменило политическую жизнь и оказало сильнейшее влияние на развитие культуры. По сегодняшний день «Серебряный век» вспоминается не столько в связи с предстоящей мировой войной или созданием теории относительности, сколько как эпоха расцвета поэзии, музыки, театра, великосветских развлечений, утонченного богатства.

«…Не послевоенные бумажные кредитные билеты, а настоящие золотые луидоры текли в карманы парижских промышленников и коммерсантов. Для всех хватало заказов и работы. Автомобильные фабрики не успевали выполнять наряды на роскошные лимузины, задерживая выпуск военных грузовиков. Автомобили давали возможность богатым людям, не довольствуясь парижскими особняками, давать приемы и в окрестностях, как, например, в таком историческом замке, как Лафферьер, принадлежавшем Эдуарду Ротшильду. Между прочим, в этом замке располагалась в войну 1870 года германская главная квартира, и когда мне предложили расписаться в «Золотой книге» почетных посетителей, то не преминули похвастаться собственноручными подписями Бисмарка и Мольтке.

Не видно было в ту пору на бульварах длинных послевоенных верениц такси, безнадежно поджидающих седоков. Жизнь била таким ключом, что уличное движение, как казалось, дошло до предела. В голову не могло прийти, что всего через несколько недель те же улицы, те же площади опустеют на несколько долгих лет. Портные и модистки могли брать любые цены за новые невиданные модели весенних нарядов и вечерних туалетов. Пресыщенный веселящийся Париж уже не довольствовался французским стилем: в поисках невиданных зрелищ и неиспытанных ощущений его тянуло на экзотизм, и «гвоздем» парижского сезона оказались костюмированные персидские балы. Когда и это приелось, то был устроен бал, превзошедший по богатству все виденное мною на свете, – бал драгоценных камней. Принимавшие в нем участие модницы заранее обменивались своими драгоценностями и превращались каждая в олицетворение того или другого камня. Платье соответствовало цвету украшавших его каменьев.

Красные рубины, зеленые изумруды, васильковые сапфиры, белоснежные, черные и розовые жемчуга сливались в один блестящий фейерверк. Но больше всего ослепляли белые и голубые брильянты. После наших с «нацветом» желтых петербургских брильянтов они подчеркивали лишний раз гонку русских богачей за количеством и размером, а не за качеством.

Светало, когда я вышел с бала и с одним из приглашенных пошел по улицам уже спавшего в этот час города.

– Мне кажется, – сказал я своему спутнику, – что этот бал – последний на нашем веку.

– Почему вы так думаете? – удивился мой собеседник.

– Да только потому, что дальше идти некуда.

Я не знал, что это простое предчувствие окажется пророческим предсказанием конца старого мира» (А. Игнатьев. Пятьдесят лет в строю).

Политическая схема мира

Социопиктограмма «Серебряного века» носит довольно благостный характер. Картина меняется, если сменить масштаб и перейти к анализу локальных противоречий мира 1910-х годов.

Эти противоречия образуют несколько отдельных узлов.

Самым опасным и «долгоиграющим» был европейский узел, основу которого образовывало жесткое и неразрешимое противоречие между Германией и Францией. Франция, хотя она была сама виновата в войне 1870 года, а может быть, именно поэтому, не могла забыть военного поражения, не оставляла мыслей о реванше и превратила аннексию Эльзаса и Лотарингии в своего рода национальную паранойю. Германия же прочно выучила урок: для того, чтобы добиться чего-либо, например, пресловутого «места под солнцем», обязательно нужно разбить Францию.

По мере развития германской промышленности и роста германского военного и торгового флота обострились противоречия между Германией и Великобританией. Марксистская историография считает эти противоречия главной причины войны, что сомнительно. Похоже, у этой войны не было одной главной причины, и она могла разразиться в совершенно иной конфигурации. Хотя бы так: «Война будет, это как пить дать. Сербия и Россия в этой войне нам помогут. Будет драка!

В момент своего пророчества Швейк был прекрасен. Его добродушное лицо вдохновенно сияло, как полная луна. Все у него выходило просто и ясно.

– Может статься, – продолжал он рисовать будущее Австрии, – что на нас в случае войны с Турцией нападут немцы. Ведь немцы с турками заодно. Это такие мерзавцы, других таких в мире не сыщешь. Но мы можем заключить союз с Францией, которая с семьдесят первого года точит зубы на Германию, и все пойдет как по маслу. Война будет, больше я вам не скажу ничего».

Я. Гашек, конечно, издевается, но его шутка геополитически вполне осмысленна.

Политическая картина сложна. Германия находится в союзе с Австро-Венгрией и Италией, но Италия конфликтует с двуединой монархией из-за Далмации. Кроме того, Германия и Австро-Венгрия делят влияние в немецком мире, и не следует думать, что этот вековой спор был решен одной только битвой под Садовой. Великобритания находится в союзе с Францией и Россией, но против России она ведет «большую игру» в Афганистане и Тибете. Кроме того, Англия категорически против перехода Черноморских проливов в руки России, что представляет собой одну из базовых внешнеполитических целей династии Романовых. Наконец, Англия, будучи союзником Японии, оказала последней немалую помощь в проигранной Россией войне, построив и вооружив ее флот. Друг моего врага – мой враг…