100 великих узников

Вернувшись из Парижа, брат Роджер не внял увещеваниям генерала ордена, и вскоре о нем стали распространяться слухи, в которых не последнюю роль играла монастырская башня. Будто по ночам монах-чернокнижник занимается в ней колдовством, вызывает дьявола и ведет с ним беседы. Другие шептались, что Р. Бэкон варит в своих ретортах золото, в чем ему, конечно же, помогает сатана. Третьи заявляли, что золото тут ни при чем, и в монастырской башне монах готовит зелье, чтобы опаивать им доверчивых людей. Слухи эти расползались по всему Оксфорду, и суеверные горожане стали с опаской поглядывать на францисканский монастырь и обходить его стороной, чтобы не навлечь на себя беды.

Р. Бэкон пытался оправдаться, что не занимается в башне ничем предосудительным: он только проводит опыты и занимается алхимией, но ведь это не богопротивное дело. Однако Д.Ф. Бонавентура ничего не хотел слушать и был тверд в своем решении: монаха следует наказать. В 1257 году Р. Бэкона вызвали в Париж, и он обрадовался, думая, что на суде ему дадут возможность защищаться, а уж тогда он докажет свою правоту. Но его не собирались судить, ведь орден был призван не судить, а исправлять прегрешения, и Р. Бэкона заточили в каморку – темную, как могила: пять шагов в длину и три в ширину. Низкий потолок над головой, под ногами – глиняный пол, холодно, тесно, темно… От утра до утра проходила вечность, а за стенами темницы вставало и заходило солнце, пели птицы, проплывали облака, на ночном небе появлялись созвездия. Шли дожди, потом снега, потом снова дожди… Р. Бэкон ощупывал свое лицо: больше становилось морщин на лбу, резче обозначились складки у губ, шершавела кожа…

Покаяние длилось уже четыре года, а потом ему разрешили иметь книги, но под строгим надзором, и дали пергамент. И Р. Бэкон стал скупо, убористо исписывать листы, которые потом несли на проверку и выскабливали с них все, что находили сомнительным. Зато после этого Р. Бэкон мог давать их другим братьям. В заточении он написал свои размышления о семи ступенях, ведущих к познанию истины, и несколько трактатов: «Похвала математике», «Перспектива», «О радуге», «О врачебных ошибках»… И хотя каждый лист пергамента был на счету, ему удавалось утаить наброски, которые он делал для своего будущего труда о всеобщей науке.

В заточении Р. Бэкон написал и свое главное сочинение – «Большой труд», а под ним крупными буквами приписал: «УВЕЩЕВАНИЕ». Да, это будет именно увещевание – руководство, содержащее главные человеческие знания и указывающее путь к постепенному преобразованию всех основ. Справедливый папа Климент IV может очистить мир и церковь, нужно только знать пути к Истине, а их откроет наука. Основой основ в познании мира Р. Бэкон считал опыт: «Без опыта ничего нельзя познать с уверенностью. Опытная наука необходима исследователю, подобно тому, как корабельному плотнику необходимо знать искусство судовождения, чтобы построенные им корабли могли плавать, а оружейнику – владеть оружием, чтобы выкованные им мечи годились в дело и стрелы попадали в цель… Опыт позволяет отделить истинное от ложного во всех науках. От небрежения опытом проистекают чудовищные заблуждения».

В своем сочинении ученый-философ рассуждал также о математике и грамматике, географии и гидрографии; любопытны его суждения о музыке, климате Земли, медицине… Не случайно «Большой труд» Р. Бэкона называли энциклопедией того времени. Последняя часть «Большого труда» – «Моральная философия», где Р. Бэкон утверждал: «Во всем, что касается морали, христиане упали в сравнении с древними. Мы погрязаем в бездне пороков, и одна только милость Божья может нас спасти». Если папа своей властью поможет развитию наук, то многое будет достигнуто не только в изучении природы, но и в делах нравственности, ибо под благородным влиянием знаний люди переменяются к лучшему. Пока переписчики переносили сочинения Р. Бэкона на вылощенный пергамент и срисовывали многочисленные чертежи, он написал «Малый труд», в котором разобрал ошибки в переводах Библии, рассказал об алхимических опытах, о происхождении вещей из элементов и многом другом. А потом еще создал и «Третий труд», в котором изложил краткое содержание двух первых – на тот случай, если папа Климент IV не сможет сразу прочесть все. Свои сочинения Р. Бэкон отправил в Рим и стал ждать ответа и избавления.

Утвердясь на престоле, папа смог наконец-то вступиться за ученого, повелел освободить его и впредь ни в чем не притеснять. Р. Бэкон решил вернуться в Англию, но папа забыл прислать ему денег на дорогу, и весь путь 300 миль монах прошел пешком, питаясь подаянием и ночуя там, где застанет ночь: в городах, на сельских подворьях, в крестьянских хижинах, а то и просто в лесу… В 1267 году брат Роджер вернулся в Англию, добрался до Оксфорда и направился в монастырь. Он шел по узким улочкам, радуясь встрече с городом, где провел лучшую часть своей жизни. Никто не обращал на него внимания – мало ли монахов бродит по Оксфорду! А имя Р. Бэкона, некогда возмутившего спокойствие горожан, за 10 лет его отсутствия стерлось из их памяти.

В Англии к нему был приставлен брат Бернар, да и другие не оставляли философа в покое. И все же он начал новый труд – «Руководство к изучению философии», в котором снова писал о пользе знания и необходимости изучать мудрость древних и развивать науки. Но хотел сказать и о другом – о корыстолюбии многих духовных пастырей, общем невежестве, падении нищенствующих орденов и т. д. И предупреждал, что долготерпение Божие скоро иссякнет и страшен будет гнев Его, обличал прелатов и самого римского папу.

Через год после возвращения на Р. Бэкона снова посыпались доносы: жизнь ничему не научила этого монаха, он снова занялся физическими опытами и алхимией, снова день и ночь проводит в монастырской башне. Но это было еще не самым страшным его преступлением! В своих сочинениях он говорит о независимости науки от религии и – о, ужас! – подвергает критике святую церковь, обвиняет ее в невежестве и в том, что она препятствует развитию научных знаний.

Сочинения Р. Бэкона читали и переписывали, и многие видели в нем обреченного. Да и сам он мог наверняка предсказать свою судьбу, даже не обращаясь к гороскопу. Преследования не прекращались, и в 1278 году философа снова вызвали в Париж, найдя в его трудах 180 еретических утверждений. «Чтобы никто из братьев не имел с ним словесного общения и не читал его трудов», Р. Бэкона приговорили к заточению в одиночный склеп. Философа замуровали в толще каменных стен, и тяжелая дубовая дверь, наглухо закрывая вход, слилась с этими стенами. По утрам скрежетал засов, в приоткрывшуюся дверь просовывалась рука с хлебом и ковшом воды, и снова каждый день был похож на вечность…

Прежняя темница уже казалась Р. Бэкону просторной, как мир; здесь же не было окон и даже не отыщешь щели, к которой можно было бы прильнуть глазом, не услышишь колокольного звона и даже шума шагов. Мир для него перестал существовать: нет солнца, звезд и облаков, нет дождей и снега – только темнота ночью и днем… Низко нависал потолок, с которого редко капали унылые капли, земляной пол леденил босые ноги, ложем Р. Бэкону служили голые доски, настланные на козлы.

Смерть не страшила Р. Бэкона, страшили бесплодно прожитые годы: он ложился на каменный пол, и тяжесть наваливалась на грудь. Он лежал в пещере, придавленной камнем, и был обречен остаться в ней навсегда. Иногда вскакивал и кричал, но стена проглатывала все крики. Он боялся потерять рассудок и стал призывать на помощь память: она не умерла и заменила ему не только книги, но и чистый пергамент. И он записал в памяти: «Добро само по себе благо, зло само по себе наказание. Это едва ли справедливо, но все-таки утешительно». А потом ходил из угла в угол, торопя время, ведь если есть движение, есть и время, потому что оно измеряется движением. Но гремел засов, вечность кончалась и начиналась новая вечность. Давно потерян счет годам, тысячи раз гремел засов, приотворялась дверь, а потом снова сливалась с каменными стенами. И Р. Бэкон думал: «Мне не выйти отсюда никогда».

Но в один день он вышел и, как вином, захлебнулся свежим воздухом. Заточение длилось 14 лет, и в 1292 году Р. Бэкон вернулся в Оксфорд дряхлым стариком: поникла его голова, опустились плечи, угасло и подернулось усталостью лицо. Только глаза оставались теми же – блестящими и прозрачными, как вода. Немели руки, все чаще ему не хватало воздуха, боль в груди неделями не давала вставать с постели. Но когда боль стихала, он садился за новую работу – «Руководство к изучению богословия».

Великий Тимур и его великий пленник

Великий полководец Тимур много воевал. Уходя в дальние походы на завоевание новых земель, грозный повелитель приводил оттуда искусных мастеров и ремесленников, каменщиков и золотых дел мастеров, ткачей и оружейников, каких только мог найти. Не жалея никаких материальных средств и не щадя людских сил, он стремился перестроить столицу своей огромной империи – город Самарканд, чтобы тот затмил красотой и великолепием самые прославленные столицы мира.

Победоносно закончив один поход и захватив много добычи, «железный хромец», как называли Тимура, начинал готовиться к следующему. В 1398 году он предпринял поход в далекую Индию, ограбил страну и безжалостно истребил 100 000 пленных индийцев только за то, что они, как ему сообщили, рассчитывали во время битвы с султаном Махмудом Дехлевийским помочь последнему восстанием в тылу тимурова войска. Но однажды и сам великий Тимур был взят в плен туркменским амиром Али-беком Джаны-Курбаном, о чем полководец сам сообщает в своей «Автобиографии»: «До туркменского амира дошли сведения, будто бы я пришел в его землю и остановился в местности Махмуди. По его распоряжению отряд туркменов напал на нас ночью: они перевязали нас и в таком виде доставили нас к Али-беку Джаны-Курбаны. Я сам и моя жена, сестра Хусайна, провели в темнице пятьдесят мучительно долгих дней.

Мавзолей Гур-эмир

Сидя в тюрьме, я твердо решил и дал обещание Богу, что никогда не позволю себе посадить кого-либо в тюрьму, не разобрав наперед дела. Во время этой горести я рассудил, что мне лучше посредством какого-нибудь безумного поступка освободиться из тюрьмы и вступить в сражение; если я достигну цели, то этим будет исполнено мое желание. Если же попытка моя освободиться не увенчается успехом, то меня в таком случае… убьют и, хотя мертвый, я буду погребен вне стен моего заключения, значит… попытаться следует, чтобы так или иначе выбраться из ненавистной темницы на свет Божий.

Обещанием щедрой награды за содействие к побегу мне удалось склонить на свою сторону нескольких тюремщиков, которые снабдили меня и мечом. С этим оружием в руках я бросился на тех сторожей, которые не согласились освободить меня, и обратил их в бегство. Я слышал кругом себя крики: «бежал, бежал», и мне стало стыдно за мой поступок. Я тотчас отправился к Али-беку Джаны-Курбаны, и тот, узнав, какие препятствия мне пришлось преодолеть, чтобы освободиться из тюрьмы, почувствовал уважение к моей доблести и был пристыжен.

Как раз в это время Али-бек Джаны-Курбаны получил письмо от своего брата… который писал ему: «Ты бесчеловечно и несправедливо поступил с амиром Тимуром и нанес ему тяжелое оскорбление. Я посылаю амиру Тимуру богатые подарки, прошу тебя передать их; затем советую тебе, чтобы хотя отчасти загладить твою вину, проси у Тимура прощения, посади его на свою лучшую лошадь и отпусти его». Али-бек исполнил в точности все, что было написано в письме его брата… и, благодаря этому, я вскоре выехал оттуда в сопровождении двенадцати всадников и отправился в Хорезмскую степь».

В 1400 году Тимур выступает уже на удаленном от Средней Азии западе и ведет войну с турецким султаном Баязетом и египетским султаном Фараджей. Тогда великий полководец захватил многие города Малой Азии и Сирии (в частности, Сивас и Алеппо) и в марте 1402 года прибыл в пограничный с Грузией город Шенка, откуда отправил турецкому султану посольство с требованием вернуть захваченную им крепость Кемах. Баязет отказался, и 20 июля на равнине Чибукабад состоялось решающее сражение двух армий. С обеих сторон действовали многочисленные силы, о чем сказано в «Уложении» Тимура:

По свидетельству И. Шильтбергера, оба войска встретились близ Ангоры (ныне Анкара), и в пылу сражения 30 000 татар, поставленных Баязетом в первом ряду боевого строя, перешли к Тамерлану. Тем не менее сражение, возобновляемое два раза, оставалось нерешенным, пока Тамерлан не приказал выдвинуть вперед 32 вооруженных слона и тем самым заставить бежать Баязета с поля битвы. Турецкий султан надеялся найти спасение за горами, куда он поскакал со своей свитой из 1000 всадников, но Тимур, приказав окружить эту местность, принудил Баязета сдаться и взял его в плен.

Утомленный ратными трудами, Тимур отдыхал в своей палатке, когда к нему привели турецкого султана, связанного по рукам и ногам. При неожиданном появлении Баязета взволнованный победитель не мог удержаться от слез. Он пошел навстречу пленнику и, приказав освободить его от оков, ввел султана в приемную залу. Посадив пленника около себя, Тимур сказал: «Баязет! Обвиняйте самого себя за свои несчастья: это – шипы того дерева, которое вы посадили. Я просил у вас только легкого удовлетворения, а ваш отказ заставил меня поступить с вами, как я того не желал. Я не только не хотел вредить вам, но я намеревался помочь вам в ваших войнах против неверных… Увы! Если бы успех был на вашей стороне, то я не знаю, как бы вы поступили со мной и с моей армией. Тем не менее будьте покойны: вам нечего бояться. Спасением вашей жизни я хочу возблагодарить небо за свою победу».

После этих слов Тимур будто бы приказал поставить для Баязета палатку рядом со своей и оказывать пленнику все почести, которые оказываются несчастным. Шерифиддин Али, который следовал за великим полководцем в его походе, сообщает, что победитель отнесся к Баязету с полным вниманием, обращался с ним как с равным и всеми силами старался заставить того забыть о своей печальной судьбе. Однако это повествование не согласуется с тем, что пишут о великом полководце греческие, турецкие и другие авторы. В день, когда турецкий султан был взят в плен, Тимур будто бы приказал привести его к себе, долго рассматривал его лицо, а потом начал смеяться. Полный негодования Баязет гордо сказал: «Не насмехайся, Тимур, над моим несчастьем. Знай, что царства и империи раздает Бог, и завтра с тобой может случиться то, что со мной случилось сегодня».

На это Тимур глубокомысленно и вежливо ответил: «Я знаю не хуже тебя, Баязет, что Бог раздает царства и империи. Я не насмехаюсь над твоей несчастной судьбой, избави меня от этого Бог. Но когда я рассматривал твое лицо, мне пришла в голову мысль, что эти царства и империи должны быть перед Богом, а может, сами по себе, вещами очень незначительными, так как Бог раздает их людям, столь плохо сложенным, как мы с тобой: несчастному слепому на один глаз, как ты, и жалкому хромому, как я».

По некоторым сведениям, Тимур не только не освободил Баязета, но наоборот, приказал заковать его в столь тяжелые цепи, что тот с трудом мог носить их. И даже посадил пленника в железную клетку – такую низкую, что она служила Тимуру подножкой, когда он садился на коня. Заставлял он присутствовать Баязета и на распутных пиршествах, где пленник видел своих несчастных жен и дочерей, в полунагом виде прислуживающих за столом.

Тимур пробыл в государстве Баязета восемь месяцев и вывез из его столицы все сокровища и столько серебра и золота, что для перевозки их потребовалась 1000 верблюдов. Он везде возил с собой пленника в железной клетке и даже хотел увести его в собственную страну, но по дороге 9 марта 1403 года султан Баязет скончался…

Ян Гус

Счастливым периодом в истории Чехии, которая в Средние века не раз теряла независимость, было время правления короля Карла IV (1347–1378), прозванного в истории «отцом Чехии и отчимом Германии». Он заботился об усилении и процветании чешского королевства, учредил в Праге университет, а также основал Эммаусский монастырь, в котором богослужения должны были совершаться на славянском языке, понятном народу. В Праге организовалась христианская община, которая нуждалась в особом месте для отправления своих религиозных служб. Таким местом стала Вифлеемская часовня, которую в 1394 году выстроил богатый купец Кржиж вместе с любимцем и советником короля Яном фон Мюльгеймом – одним из предшественников Яна Гуса. Часовня стала своего рода центром оппозиции против папы и церкви, и в ней впервые раздалось обличительное слово Я. Гуса, всю жизнь свою отдавшего идее религиозного, национального и культурного освобождения Чехии.

Сожжение Гуса. Миниатюра из хроники Шпицера

Образование свое Ян Гус завершил в Пражском университете, в котором впоследствии занял должность ректора. Одновременно со службой в университете Я. Гус был проповедником в Вифлеемской часовне и духовником королевы Софии. Его проповеди на родном языке всегда привлекали много народа: по словам одного из историков, он «обращался преимущественно к здравому, неиспорченному рассудку своих слушателей, поучал их, возбуждал в них новые думы; он взывал к чистому, неоскверненному сердцу чешского народа и своими наставлениями побуждал его к добрым делам». Всю свою душу вкладывал Я. Гус в проповеди и все, что понимал и чувствовал сам, старался передать народу. И как слушали его чехи! Он растолковывал простому народу, как надо понимать Священное Писание: что любить Бога – это исполнять Его волю, а воля Бога состоит в том, чтобы люди любили друг друга и были братьями… Богу угодны добрые дела, поэтому нужно отбросить вражду и злобу и жить по правде, не прельщаясь богатствами и почестями…

Но вскоре Я. Гус начал обличать и духовенство. Он говорил, что великий грех – обижать слабых и беззащитных; но еще больший грех – когда это делают священники, которые должны своей жизнью подавать пример, а между тем среди них есть «величайшие враги слова Божьего». Конечно, такими проповедями Я. Гус нажил себе много врагов, чем сразу воспользовались его недруги. Они стали подавать на него жалобы, например, что он старается настроить народ против священников и т. д. Никакой вины по этим наветам за Я. Гусом не нашлось, и архиепископ Праги оправдал его, но все же лишил должности синодального проповедника.

Я. Гус, пользуясь поддержкой верховной власти, продолжал свои обличительные проповеди. Особенно горячо выступал он против индульгенций, которые продавались по случаю объявления папой крестового похода против неаполитанского короля, стремившегося к политическому объединению Италии. На публичном диспуте в Пражском университете индульгенции были осуждены, папские буллы объявлены не имеющими силы, как противные Священному Писанию, а сам папа провозглашался антихристом.

Германский император Сигизмунд, который тогда жил в Козьем городке, уговорил папу Иоанна XXIII созвать всеобщий церковный собор в Констанце. Я. Гус обрадовался приглашению на Собор: «Вот теперь-то перед всем Собором я расскажу, чему я учу, и все поймут, что учу я тому же, чему учил Христос с апостолами». Но стали отговаривать его от поездки, и впоследствии оказались правы. Приглашая Я. Гуса на Собор и даже дав ему «охранную грамоту», император лишь хотел завлечь его в западню. Перед отъездом Я. Гус, будто предчувствуя свою скорую кончину, обратился ко всем чехам с задушевным прощальным посланием, в котором просил молиться за него и выражал надежду на свидание – если не в Праге, то в загробной жизни. По дороге на встречу со своим проповедником выходили толпы народа, но и враги не дремали. Они заранее собрали против Я. Гуса большой обвинительный материал и привезли с собой в Констанц много свидетелей.

Некоторое время Я. Гус пользовался в Констанце относительной свободой, на первых порах папа даже обещал взять его под свою защиту. Ученый все дни просиживал дома, готовясь к своему выступлению, и думал не о том, как будет защищаться, а о том, как бы заставить Собор признать его правду. Чтобы все католическое духовенство увидело свои грехи и захотело бы исправить и очистить себя. Однако вскоре римский папа, чувствуя собственное непрочное положение, отказался от своих слов и даже содействовал аресту Я. Гуса. Великий проповедник был заключен в сырое и мрачное подземелье доминиканского монастыря. Рядом с тюрьмой находилась яма, куда стекались нечистоты; зловонный воздух поднимался от нее и шел прямо в камеру, и от сырости и вредного воздуха Я. Гус заболел.

В этой тюрьме Я. Гус чуть не умер, но враги не хотели его преждевременной смерти и добились перевода в другую камеру, где воздух был здоровее. Он начал понемногу поправляться, хотя оставался еще таким слабым, что с трудом говорил. Но и тогда папа прислал к нему трех епископов, чтобы те допросили его. Епископы привели с собой 15 свидетелей, которые показывали против Я. Гуса; он просил, чтобы ему позволили выбрать защитника, на что ему отвечали, что у еретика не может быть никаких защитников. Ему даже не позволили ни о чем спросить «свидетелей».

Вскоре после допроса Я. Гусу прислали бумагу, в которой против него выставили обвинительные статьи и указали 44 места из его сочинений, где он проповедует ересь. И хотя Я. Гус был еще очень слаб и писал с трудом, на обвинения он ответил очень обстоятельно. Монастырская тюрьма была не единственным местом заключения Я. Гуса: из нее его перевели в темницу замка Готлебен. В монастыре вся стража и все служители уже привыкли к своему узнику, полюбили его и очень удивлялись, что тот, кого преследуют как богоотступника, скорее похож на святого человека. Ему позволяли писать письма и передавали их его друзьям (как и ему от них); разрешали даже видеться с теми, кто приезжал в Констанц… В новой тюрьме все было иначе. В замке Я. Гуса посадили в камеру, которая имела четыре неполных шага в длину и менее двух шагов в ширину, а единственной мебелью были два неотесанных бревна. Ноги узника заковали в цепи, которые никогда не снимали, а ночью и руки цепями приковывали к стене. Пищу давали очень плохую, а порой и вовсе морили голодом, запретили переписываться с друзьями, а книг и вовсе не давали. И Я. Гус опять начал хворать…

Друзья просили императора Сигизмунда хотя бы на время выпустить узника из тюрьмы, чтобы он мог оправиться от болезни. Они давали поручительство, что он не будет делать ничего против воли Собора, но все их усилия были напрасны. А между тем Я. Гус и в новой тюрьме подружился с некоторыми стражниками, которые стали потихоньку передавать его послания друзьям.

На заседании Собора среди многих обвинений, предъявленных Я. Гусу, главным было то, что он совершал причащение под двумя видами – не только для духовных лиц, но и для мирян. Обвинялся он и в отрицании папского авторитета, булл великого понтифика, удалении из Праги немецких студентов, оскорблении духовенства и т. д. Допросы проводились с такой грубостью и клеветой, что стало ясно: дело клонилось к полному осуждению обвиняемого. Чувствовал приближение кончины и сам Я. Гус, но сохранял полное спокойствие и самообладание, хотя горько ему было, что не увидит он больше родной Чехии и друзей. Горько было думать, что церковь католическая остается неочищенной от грехов… Из темницы он написал четыре прощальных послания, ставшие его предсмертным завещанием.

23 июня 1415 года в кафедральном храме Констанца в присутствии императора состоялось последнее заседание Собора. Когда Я. Гуса стали обвинять в ереси, он хотел было оправдаться, но ему велели замолчать. Тогда он упал на колени и, подняв глаза к небу, стал молиться. Но когда стали зачитывать новые обвинения (например, будто бы он выдавал себя за четвертое лицо Троицы), он не выдержал и стал громко протестовать против этой нелепости. Но судьи вынесли приговор: сочинения Я. Гуса сжечь, а его самого, как нераскаявшегося и неисправимого еретика, лишить сана и передать в руки светской власти.

После оглашения приговора Я. Гуса возвели на помост, надели на него полное облачение, дали в руки чашу и еще раз предложили отречься от своего учения. Он отказался, и тогда начался обряд расстрижения: у него взяли из рук чашу, поочередно сняли все священнические одежды и уничтожили тонзуру на голове, произнося при этом соответствующие проклятия. Сам Я. Гус во время этого обряда молился за своих врагов и лжесвидетелей и выражал готовность претерпеть все поношения. По окончании церемонии на голову его надели высокий остроконечный бумажный колпак с изображениями чертей, терзающих грешную душу; потом по приказу императора его передали городскому магистрату для немедленного сожжения.

Около 1000 стражников с оружием в руках окружили Я. Гуса и из собора повели к заранее приготовленному месту за городом. Много народу шло за ними, и когда по дороге приходилось останавливаться, он начинал говорить, что осудили его несправедливо. Был уже вечер, заходило солнце, и косые лучи его отражались на блестящих касках военных и раззолоченных митрах епископов. Посреди поля возвышался костер: палач раздел Я. Гуса до пояса, просмоленной веревкой его привязали за ноги и за шею к столбу. Потом его обложили дровами и соломой по самую шею… В это самое время прискакал королевский гонец и снова стал уговаривать Я. Гуса отречься от своего учения, но он ответил: «Все, что я написал и чему учил, я с радостью запечатлеваю своей кровью. Единственной целью моей проповеди было спасать людей от грехов и заблуждений». И тогда был отдан приказ зажечь костер. Когда пламя поднялось, великий праведник громко запел: «Господи, Иисусе Христе, помилуй меня грешного!» Ни один вздох не вылетел из груди его, нигде не обнаружил он ни единого признака слабости и до последней минуты своей возносил молитву Творцу.