Черный дьявол, или Хакасские хроники. Книга 1. Шесть пудов золота

– Мы ведь с Иваном Дмитриевичем в одном возрасте служить начали, – усмехнулся Захарий Михайлович, – только он на двадцать лет раньше родился, ну и высот в отличие от меня достиг небывалых. Тринадцатилетним мальчишкой он на службу попал, в Томское губернское правление, а уже в шестнадцать свой первый чин получил! Потом по собственной инициативе уехал в Петербург, где безо всяких связей сделал карьеру в канцелярии военного ведомства и даже завоевал расположение самого министра. А спустя какое-то время, с рекомендацией столичного покровителя Асташев вернулся в Сибирь. Послужил в Бийске, в Кузнецке, и снова очутился в Томске, сперва на должности начальника отделения в губернском правлении, а потом советника в суде. Здесь то он и завел дружбу с известным тебе Федотом Ивановичем Поповым.

Костя ахнул. Он почему-то сразу подумал, что ничем хорошим для Рязанова эта дружба купца и чиновника не закончится. Так оно и оказалось.

– Разумеется, Асташев по своему служебному положению был в курсе открытия Воскресенского прииска, – добавил дядюшка. – Он то, я думаю, и предложил Попову подать заявки на разведанные Аникой Терентьевичем отводы.

– Ух ты! – невольно восхитился Иваницкий подобной бесцеремонностью, – неужели так можно?

– Нет конечно, – невозмутимо сказал Цибульский, – однако, если предприимчивому человеку чего-то делать нельзя, но очень хочется, то можно! Такие конфликты, Костя, возникали на каждом шагу. Стоило лишь золотопромышленникам пронюхать, что их конкуренты вдруг напали на богатые россыпи, как они всеми правдами и неправдами стремились отбить у противников добычу. Чего только не делали! Уже установленные заявочные столбы ломали, а потом свои ставили. Разведчиков чужих подкупали, чтобы те им доносили о найденных россыпях. И даже гонцов, везущих заявки от конкурентов в земской суд, к себе заманивали и поили до беспамятства. А пока те пьяные валялись, их письма от своего имени переписывали и поскорее сами отвозили, стараясь хоть на денек пораньше заявку в шнуровую книгу записать! Ведь кто первый, тот и прав!

– Но Асташев-то в этом случае первым никак быть не мог! – резонно заметил Костя, – Рязанов, наверняка, раньше него подал заявку в земской суд!

– Конечно, гораздо раньше, – согласился Захарий Михайлович, – но не забывай, Константин Иванович, Асташев тогда служил на хорошей должности в Томской губернии, имел серьезные связи в Петербурге, да и Федот Попов, хоть и пришлый, однако в Томске к тому времени основательно обжился, и все его здесь считали своим. А вот Рязанов для местных был чужаком. Да и еще один интересный момент там имелся, я тебе не сказал раньше, но и сам Аника Терентьевич, и его дядя Яким Меркурьевич, оба принадлежали к старообрядцам. Ходили даже слухи, будто о богатых россыпях они и узнавали от местных крестьян-староверов. А к подобным людям в Петербурге относились, скажем так, с большим предубеждением. Кстати, несколько лет спустя, когда Анику Терентьевича избрали городским головой Екатеринбурга, его, по команде из столицы, не утвердили на этом посту, как раз из-за принадлежности к старообрядчеству. Пришлось потом Рязановым даже отказаться от своих убеждений и к единоверию примкнуть! А господин Асташев подобные нюансы прекрасно чувствовал и понимал, а значит попытать счастья ему явно стоило. Скорее всего он и подговорил Попова подать еще одну заявку на Кундустуюль. А там уж пусть Бог рассудит, кто прав, а кто виноват…

– И кто из них оказался прав? – нетерпеливо спросил Иваницкий.

– А вот слушай, – ответил Цибульский. – Специально приехавший в 1831 году в Томск чиновник от горного правления, целый год занимался решением спора между Поповыми и Рязановыми. Помнишь, я тебе говорил, что первый свой прииск на Берикуле Федот Иванович заявил в двадцать восьмом году, а отвод ему оформили лишь в тридцать втором? Так вот, задержка вышла именно по причине спора. И только когда купцы между собой договорились, тогда чиновник и начал выделять им территории. И за тридцать второй год он оформил всем заинтересованным сторонам аж 65 отводов! Да то ли по ошибке, то ли от излишнего усердия, между делом отвел Поповым десять приисков на кабинетских дачах, находящихся в управлении Колывано-Воскресенских заводов, что было строжайше запрещено!

– Бедненький, – с нескрываемым сарказмом в голосе сказал Костя, сразу догадавшийся о причине такого необычного рвения, – умаялся же он за тот год.

– Наверное, – усмехнулся Захарий Михайлович, – но я всей правды, конечно, не знаю. Однако, мне известно другое: в итоге спорную территорию Кундустуюля разделили между собой Поповы и Рязановы. Крайним же сделали писаря земского суда, который якобы неправильно оформил в книге их заявки. А небольшая часть лакомой россыпи досталась и Асташеву. Ведь как раз в феврале тридцать второго Иван Дмитриевич создал на паях с Федотом Ивановичем золотопромышленную компанию, куда Попов вложил 40 тысяч рублей, а Асташов свое усердие.

– Уделал Иван Дмитриевич чужаков! – сказал весьма довольный таким раскладом Иваницкий.

– Ты знаешь, Костя, – задумчиво проговорил Цибульский, – а я так не считаю. Подобные схватки между купцами случались постоянно. Здесь Рязановых обвели вокруг пальца, но я отлично помню, как и сам Аника Терентьевич поступал с конкурентами аналогичным образом. Нет в нашем деле ни правых, ни виноватых. Если в одной заводи собираются несколько хищных рыб, тут не до сантиментов… Кто кого съест, тот и прав. И ты, Константин Иванович, заруби это себе на носу, а иначе сам никогда не станешь хищником.

Костя выпрямился на стуле во весь рост, надул щеки и принял суровый вид, показывая, что уж его то не съест никто. А потом спросил:

– Захарий Михайлович, но каким образом Попову сошел с рук самовольный захват заводских дач под прииски? Это ведь уголовное преступление! Тем более, он за подобные вещи один раз уже чуть не угодил на каторгу.

– А получилось так, – ответил Цибульский. – Производивший отводы чиновник уверял, будто произошла ошибка – в связи с внезапными холодами и выпавшим снегом, он не смог провести детального обследования местности, и определить, куда впадает речка, на которой он отвел прииски. Чиновник решил, что в Кожух, но оказалось потом, что в Тайдон. Ну а все притоки Томи, в том числе и Тайдон, относились к заводским дачам, и были запрещены для частной золотодобычи. В свою очередь, руководство Колывано-Воскресенских заводов настаивало не на ошибке, а на заведомо неправильном выделении приисков. Дело рассматривал Комитет министров, и в итоге, в 1833 году все неверно отведенные площади он безвозмездно передал Попову. А чиновнику велел объявить строгое замечание, однако дальнейших разбирательств и взысканий приказал по данному делу не чинить.

– Ну и ну! – восхитился Костя, – не иначе и здесь Иван Дмитриевич руку приложил.

– Этого мне не ведомо, – улыбнулся Захарий Михайлович, – но он, конечно, прекрасно знал, что Колывано-Воскресенские заводы еще в тридцатом году Кабинет его Величества отдал в аренду Комитету Министров. И если у тебя в Петербурге имеются хорошие связи в министерствах, то почему бы и не уговорить чиновника из горного правления немножко ошибиться?

Костя только развел руками, в очередной раз подивившись хитрости и изворотливости Асташева, незримой тенью маячившего за спиной актеров, и очень умело дергающего в нужный момент за необходимые ниточки, а дядюшка тем временем продолжал.

– А в конце тридцать первого года с Федотом Ивановичем случилось большое несчастье – в одной из поисковых экспедиций Попов провалился под лед реки, чудом не утонул, и очень сильно простудился. От болезни он уже не оправился, в апреле следующего года умер, и был похоронен на своей томской заимке, в Басандайке.

– Жалко его… – искренне сказал Костя. Слушая дядюшкин рассказ, он невольно проникся симпатией к купцу, который мог спокойно жить за границей на проценты с миллионного капитала. Но он упорно вкладывал все свои силы и огромные деньги в, казалось бы, безнадежное предприятие, пять долгих лет шел к призрачной цели и сумел добиться успеха!

– Да, хороший был человек, – кивнул Захарий Михайлович, – вот только ушел из жизни очень рано, жаль, не успел я познакомиться с ним лично.

– Кстати, дядюшка, – спросил Иваницкий, – а разве Асташев, как чиновник губернского правления имел право заниматься золотодобычей? И зачем вообще Попов создал с ним на пару компанию? Или те сорок тысяч, что Федот Иванович вложил в дело, стали платой Ивану Дмитриевичу за успешное разрешение споров с Рязановыми, и за незаконно выделенные на заводских дачах отводы?

– Мне про отношения Асташева с Поповым ничего не известно, – отрезал дядюшка, – но Ивану Дмитриевичу, как и любому Томскому губернскому чиновнику, добывать золото на территории Западной Сибири было запрещено. И пришлось ему в 1833 году написать прошение об отставке, по состоянию здоровья. Он получил при увольнении чин коллежского советника, и поступил поверенным в фирму Поповых. А еще год спустя умер и дядя Федота Ивановича, Андрей Яковлевич. Но, впрочем, я тебе уже говорил —участия в местных делах он и не принимал, так как последние годы сильно болел, и из Петербурга никуда не выезжал. А все наследство дяди и племянника Поповых досталось брату Федота Ивановича, Степану, и его сестре Татьяне. Степан в основном занимался винными и соляными откупами, а руководство приисковыми делами возложил на Асташева. И тот, неожиданно оказавшись у руля крупнейшей золотопромышленной компании, дела эти повел, надо признать, весьма умело.

– Повезло ему – оказаться в нужное время, да в нужном месте, – с некоторой завистью сказал Костя.

– Одного везения мало, тут надобно еще и голову на плечах иметь, – ответил Цибульский, – а она у Ивана Дмитриевича и на самом деле была светлая. За свои успехи он даже именной бриллиантовый перстень получил от Кабинета Его Величества, как сейчас помню, с формулировкой «в пример другим золотопромышленникам Сибири». А потом и дворянское звание заслужил, не говоря уже об огромном богатстве. Но все это было позже, в сороковых годах. А к середине тридцатых поисковые партии золотопромышленников истоптали всю Томскую губернию, прошлись по Ачинскому и Минусинскому округам, и двинулись дальше, на север Енисейской Сибири. А там, Константин Иванович, наткнулись они на такие богатейшие россыпи, что по сравнению с ними и томские и ачинские прииски мгновенно в тень ушли! Но о тех страстях, которые в Енисейской Сибири кипели, я тебе даже рассказывать не буду, иначе до сути дела вообще не доберусь! Да они к моей истории и отношения не имеют. Ты возьми-ка лучше у меня в библиотеке книжку «Заметки золотопромышленника» господина Скарятина, и сам обо всем узнаешь, когда ее прочтешь.

– Да я бы Вас слушал и слушал, хоть целыми сутками, – восхитился Иваницкий, – так интересно Вы рассказываете, столько событий помните и имен!

– Да, пока еще не забыл, – согласился Захарий Михайлович, – тело меня уже плохо слушается, однако память, слава Богу, осталась. Да и со многими участниками тех событий я лично знаком был, а в компании у Рязановых даже и послужить успел!

– Да Вы что, неужели правда? – изумился Костя.

– Конечно, но об этом я тебе уже завтра расскажу, – ответил дядюшка, бросив взгляд на часы.

Тут в дверь постучали, и в кабинет заглянул все тот-же Тихон Иванович. Захарий Михайлович покосился на него и сказал:

– Зови!

Дворецкий исчез за дверью, а Цибульский поднял глаза на Костю и произнес:

– Поверенный мой явился, Жилль. Дело одно срочное надо с ним обсудить. Ты иди пока, Константин Иванович к себе в комнату, а завтра возвращайся, и продолжим наш разговор секретный. Да не забудь взять в библиотеке книжку господина Скарятина, и почитай ее вечером!

Он подмигнул вмиг погрустневшему Косте, прекрасно зная, что его племянник не шибко любит предаваться чтению, а потом тяжело поднялся с кресла, подошел к столу и спрятал бутылочку с настойкой обратно в шкаф.

Глава 5. Восемнадцать лет

На следующее утро дядя и племянник вновь сидели в уютном кабинете Цибульского и продолжали начатый вчера разговор.

– Ну и люди были в Енисейской Сибири! – восхищенно пересказывал Костя содержание прочитанной давеча книжки, – Один купец, представляете дядюшка, пьяный шел по улице, и ткнулся носом о стену какого-то дома. Так он сразу же его приобрел, и велел сломать, чтобы не мешался на пути! А другой золотопромышленник на личные деньги собрал в Енисейске пожарную команду, а пожаров все нет. Но ему так хотелось своих орлов в деле проверить, что он специально чей-то дом поджег! А как в то время кутили! За зиму у одного только купца шампанского на двадцать пять тысяч выпили! А миллионер Гаврила Машаров? Он себе огромный дом в тайге выстроил со стеклянными галереями! Апельсины хотел выращивать! Да и простые работники от хозяев тоже не отставали, чудили не меньше. Представляете, один приисковый рабочий запряг в телегу с полозьями несколько девок, и велел везти себя пятнадцать верст до родной деревни! А снег еще не выпал, и потащили его девки по голой земле! А другой купил отрез самой дорогущей материи и кинул ее в грязь, для того только, чтобы улицу перейти. Да там-же ее и оставил!

– А может тому рабочему стоило принести домой заработанные деньги, да и жить на них всю зиму с семьей припеваючи, чем свой полугодовой труд за минуту в грязь втоптать? – перебил восторги племянника Захарий Михайлович, – Или про Гаврилу Машарова твоего, в книжке разве не написано, как он закончил? Так я тебе скажу – растратил он все миллионы, был взят под опеку по несостоятельности, да и помер потом в нищете. Уму непостижимо, человек разведал Гавриловский прииск, который в лучшие времена давал по сотне пудов золота в год! Сто пудов!!! Из простого крестьянина Машаров в одночасье превратился в миллионера! И все промотал подчистую. А ты ему завидуешь!

Костя вчера с большой неохотой взял в руки навязанную ему книгу, поскольку не посмел ослушаться дядюшку. Но, неожиданно для себя, он увлекся чтением, и уснул уже далеко за полночь. А во сне перед его глазами долго еще летали золотые сполохи того волшебного времени, когда люди, всю жизнь питавшиеся капустой с квасом, за год становились сказочными богачами и заказывали в тайгу трюфели и шампанское из Петербурга. Спору нет, некоторые из них разорялись, еще стремительней, чем богатели, но Иваницкий не видел в этом ничего предосудительного. Зато жили они в свое удовольствие, пусть и не очень долго!

– Пойми, Константин Иванович, деньги только тогда цену для человека имеют, когда усердным трудом ему достаются, – горячо заговорил Захарий Михайлович, видя по глазам племянника, что тот с ним совершенно не согласен, – а шальные, случайные миллионы, так же быстро исчезают, как и появляются. Если ты настоящую цену золоту знаешь, то никогда его на дурные причуды не спустишь, подобно Гавриле Машарову, или нашему герцогу Горохову.

Иваницкий, конечно, прекрасно был наслышан о поучительной истории жизни одного из богатейших томских золотопромышленников, Философа Александровича Горохова. Костин отец, Иван Матвеевич, частенько рассказывал его биографию своему единственному наследнику, с детства стремясь воспитать в отпрыске почтение к капиталам и бережливость. Впрочем, Константин Иванович характером пошел совсем не в своего экономного и скуповатого отца, и к деньгам относился с некоторой легкостью. По этой причине его и привели в такое восхищение многочисленные анекдоты из жизни богачей золотопромышленников, вычитанные им в книжке господина Скарятина.

Философ Горохов, как и Асташев, вышел из томских чиновников. Ему не исполнилось еще и сорока лет, когда он в 1833 году получил должность губернского прокурора и вскоре очень удачно женился на дочери богатого местного золотопромышленника Евтихия Васильевича Филимонова, Олимпиаде. Кстати, сам Филимонов приходился мужем Татьяне Ивановне Поповой, сестре Федота и Степана Поповых, которой после смерти брата и дяди досталось значительное состояние, включающее в себя среди прочего и золотые прииски.

Находясь на посту губернского прокурора, Философ Александрович не в меру усердно принялся лоббировать интересы тестя. А когда слухи о его не совсем приличной званию деятельности докатились до самого Петербурга, он быстренько подал в отставку и, вместе с родственниками, создал одну из крупнейших в Томске золотопромышленных компаний. Многочисленные прииски Горохова стали приносить ему до ста пудов золота ежегодно, шальные деньги потекли к новоявленному миллионеру рекой, а он с упоением принялся тратить свои капиталы.

Прежде всего он выстроил на Миллионной улице красивый деревянный особняк, с зеркальными окнами во весь просвет, а около дома разбил сад, обошедшийся ему в сороковом году в четверть миллиона. Протекающий по территории усадьбы и впадающий в Томь ручей, Горохов запрудил и перекинул через него мост со стеклянным павильоном. В саду Философ Александрович расположил многочисленные статуи и беседки, каждая из которых имела отдельное наименование, вроде «Храма любви», или «Убежища для уединения». А по праздникам гостеприимный хозяин разрешал свободно гулять по своему великолепному саду всем горожанам.

В одной из комнат особняка Горохов устроил библиотеку со стеклянными дверками. А через них хорошо просматривались стоящие на полках ряды книг в роскошных переплетах, одинаковой толщины и размера. Их корешки украшали глубокомысленные и поучительные золотые надписи – «Благонравие и Порок», «Тщеславие и Скромность», и тому подобные. Впрочем, абсолютно все книги в шикарной библиотеке были лишь муляжами, призванными впечатлять гостей.

Жил Философ Александрович на широкую ногу, не задумываясь сорил деньгами, а благодаря своим чиновничьим связям и огромному богатству, постепенно стал главной в городе силой, или осью, вокруг которой крутилась вся местная жизнь. А подхалимы называли его не иначе, как «томский герцог». Банковской системы в те годы в городе еще практически не существовало, поэтому в компанию Горохова несли на хранение свои сбережения и купцы, и чиновники, и мещане – тем более, что проценты по вкладам герцог платил очень высокие.

Но в чем никогда не был замечен Философ Александрович, так это в благотворительности или меценатстве. И тем самым он резко отличался и от Ивана Дмитриевича Асташева, и от многих других богатых томских промышленников и купцов. И конечно же, от самого Захария Михайловича Цибульского, который практически все заработанные деньги пускал на общественное благо.

Вклад же Философа Александровича в подобные дела составил целых 1576 рублей. Такую «огромную» сумму он внес – а точнее ее с него выбили по частям всеми правдами и неправдами – на строительство Троицкого Кафедрального собора, хотя вполне мог позволить себе возвести парочку подобных церквей и в одиночку. Впрочем, Костин отец в нравоучительных беседах с сыном никогда не корил Горохова за его прижимистость.

А в пятидесятом году империя новоявленного миллионера, чьи расходы к тому времени значительно стали превышать доходы, начала рассыпаться в прах. Вкладчики, доверившие ему свои капиталы, в одночасье разорились. Общий долг всех предприятий Горохова составил более трех миллионов рублей, а сам Философ Александрович в пятьдесят пятом году был объявлен несостоятельным должником, и скончался в полной нищете и одиночестве.

– Но и заработать деньги, пусть даже и тяжким трудом, это всего лишь полдела. Расходы, Константин Иванович, всегда бегут впереди доходов, – продолжал свою горячую проповедь Цибульский, – не успеешь ты заработать сто тысяч, как жить начинаешь на двести. Положишь в карман миллион, а планы уже строишь на два! Поэтому самое главное в нашем купеческом деле – вовремя себя одернуть, и всегда уметь сводить доходы с расходами. Запомни Костя, только тот рубль, что у тебя в кармане лежит, ты можешь считать своим собственным! А тот рубль, который ты в будущем году надеешься заработать, в текущих расходах даже и не думай учитывать! А ведь многие именно по этой причине и разорялись – начинали жить не по средствам, на авось надеялись! Вот и кончили потом одинаково, и Гороховы, и Машаровы, и многие другие, подобные им деятели.

Костя принял самый покорный вид и усиленно закивал головой, желая, чтобы дядюшка поскорее закончил нотацию, и перешел к рассказу о своих увлекательных приключениях. Да открыл племяннику страшную Тайну, которую нельзя доверить никому другому.

Словно угадав мысли Иваницкого, Захарий Михайлович завершил, наконец, поучения, и приступил к продолжению вчерашнего рассказа.

– Так на чем я давеча остановился? – задумался он, – Ага, на том, что уволился в сороковом году с государственной службы. А перешел я в компанию к уже известным тебе купцам Рязановым. Я ведь с Аникой Терентьевичем к тому времени был знаком, хоть и не лично.

– Ничего себе, дядюшка, и где Вы с ним успели познакомиться? – удивился Костя.

– После того, как поисковые партии Рязановых прошли юг Томской губернии, – пояснил Цибульский, – они перевалили через хребет Кузнецкого Алатау и нашли золото на его восточных склонах, на территориях Ачинского округа. А земли те относились к инородческим волостям, где жили татары-кызыльцы. Поэтому заявки на отводы доверенные люди Рязановых, помимо земского суда, подавали еще и в Кызыльскую степную думу. А кто в то время служил писцом в Ачинском суде?

– Но Вы же сами и служили! – вспомнил Иваницкий.

– Конечно я. А доверенный Рязанова меня упросил, чтобы я не только его заявки в шнуровую книгу заносил, но еще и разрешал ему в той книге записи конкурентов почитывать, да писал за него прошения в степную думу. Ну а в качестве оплаты моих трудов, Аника Терентьевич разрешил мне заявки собственным именем подписывать. И получал я от него небольшую сумму, якобы за отыскание россыпей.

– Так Вы, дядюшка, оказывается в тридцатых годах не только штаны в суде протирали, а еще и с четырнадцати лет с поисковыми партиями по тайге ходили? – рассмеялся Костя.

– Выходит, так, – улыбнулся и Захарий Михайлович, – поэтому в сороковом году обратился я с письмом лично к Рязанову, и он меня принял к себе.

– А кем Вы служили на его приисках? – спросил Иваницкий.

– Да никем. Ты, наверное, думаешь, золотопромышленная компания – это только тайга да прииски? – усмехнулся Цибульский, – Нет, конечно. Помнишь, я говорил вчера, что Попов всего за один год чуть ли не сотню отводов заявил? Но ведь и Рязановы не меньше него заявок подавали. Я тебе уже рассказывал, какую кучу формальностей приходилось выполнить для получения акта на один единственный прииск! И я еще очень кратко весь путь описал, без лишних подробностей…

Костя погрустнел. Он всей душой ненавидел бумагомарательство и канцелярщину, хотя и прекрасно понимал, что в жизни от них никуда не деться. А Захарий Михайлович продолжал.

– Но и кроме официальных бумаг, в горное правление и в окружные суды, составлялось множество других документов – и контракты о найме на работу, и договоры на поставку материалов и провизии, и указания поверенным и управляющим, и еще много чего… Поэтому делопроизводство у золотопромышленников было ничуть не проще губернаторского. Вот и взял меня Аника Терентьевич в свой томский филиал кем-то вроде правителя дел.

– Вот так поворот, – разочарованно заметил Иваницкий, – хотели Вы, дядюшка, избавиться от образа канцелярской крысы, а на деле еще больше в него вляпались.

– Ну так надо же с чего-то начинать, – парировал Цибульский. – Самое главное, первый шаг я сделал, в золотопромышленную компанию устроился! Кто бы меня сразу на прииски пустил? Разумеется, никто. Ну а в делопроизводстве я к тому времени уже собаку съел, знал в нем все ходы и выходы, понимал, как следует письма составлять, на какой бумаге, и как им потом движение правильное придать. А ведя переписку Рязановых, я и сам помаленьку начал вникать в приисковое дело. Да и жалованье мне установили вчетверо от того, что я в Тобольском губернском правлении имел – целых шестьсот рублей в год.

– Ну тогда ладно, – с важным видом согласился Костя, – для начала, в принципе, пойдет.

– Я тоже так считаю, – сказал Захарий Михайлович, пряча в усы улыбку, и звоня в колокольчик.

На пороге кабинета мгновенно возник все тот же неизменный Тихон Иванович, который, к вящему удовольствию Кости, ловко накрыл на столе небольшой, но изысканный завтрак. Цибульский жестом пригласил племянника откушать, а сам, как и вчера, к еде почти не притронулся, опять ограничившись настойкой из шкафчика.

– На службе у Рязановых я познакомился с их компаньоном, екатеринбургским золотопромышленником Александром Красильниковым, – пустился в дальнейшие воспоминания дядюшка. – А он, на паях с нашим томским купцом, Емельяном Бобковым, владел приисками в Енисейской тайге. Существовала раньше такая компания, «Красильников и Бобков», в то время достаточно известная. В 1843 году Бобков умер, и Красильникову срочно понадобился поверенный, чтобы вести его дела в Томске. У Александра Дмитриевича ведь и других предприятий имелось множество, за всеми единолично не уследить. А сыновей у Бобкова не было, дела его подхватить оказалось некому. Вот и предложил мне Красильников место поверенного, зная меня, как человека ответственного и надежного, да жалования посулил целых две тысячи рублей!