Герои

– А чего еще ожидать от Черствого. Он сам старая школа.

Собственно, как и Зобатый. Два старых дуралея-недобитка, чудом уцелевшие в прежние времена, собираются порвать друг друга в клочья. А что, и правильно. Старый конь борозды хоть и не выправит, но и не испортит – вспашет как надо. Зобатый огляделся, пытаясь высмотреть две тройки, что отделились от всех. Пока ни одной не видно. Ползут, наверное, в высокой траве или затаились, выжидая.

Агрик, насупясь, натянул тетиву.

– Когда надо будет пускать стрелу?

– Как только сможешь во что-нибудь попасть.

– В кого именно?

– А в любого, кого можешь снять.

Наверно, лучше сказать прямо, назвать вещи своими именами:

– В любого, кого можешь убить.

– Сделаю, что могу.

– А не сможешь, мне только в радость.

– И то ладно.

Агрик пустил стрелу, в основном пристрелки ради. Она порхнула над головами идущих на приступ; те нестройно пригнулись. Первая стрела Чудесницы звонко впилась в чей-то щит; от неожиданного удара человек завалился, порушив всю стену. Впрочем, она и так держалась непрочно, как ни старался Черствый. Кто-то по этой чертовой крутизне взбирался проворней, кто-то отставал. Дрофд тоже выстрелил – его стрела прошла безнадежно высоко и затерялась где-то на подлете к Деткам.

– Черт! – ругнулся юнец, нетерпеливой дрожащей рукой вытаскивая другую стрелу.

– Полегче, Дрофд, полегче, – дал совет Зобатый. – Дыши.

Хотя дыхание не так уж легко давалось ему самому. До стрел Зобатому дела не было. Сложно предугадать, а тем более заметить, как и когда они посыплются на тебя с неба. Не очень-то страшные на вид, на кончике они вполне могут нести смерть. Зобатому вспомнилось, как он видел их целую тучу, они сыпались на их ряды под Иневардом, будто град или стая рассерженных птиц. И бежать от них некуда. Оставалось лишь уповать. Вот сейчас одна словно парила навстречу, и Зобатый отошел за ближайшего Героя, прикрывшись щитом. Невесело наблюдать, как эти тростинки, кренясь, несутся вниз, и прикидывать, не подхватит ли какую-нибудь из них в последнее мгновенье ветер, и прямиком в тебя. Эта вот чиркнула о камень и безобидно отлетела в сторону.

Человек, ее пославший, опустился на одно колено, возясь с колчаном, а заграждение из щитов продвинулось дальше по склону. В живот ему угодила стрела Атрока. Рот у человека широко открылся, вынутая из колчана стрела выпала из рук, а секунду спустя донесся вопль, переходящий в вой. Возможно, этот крик означал для обороняющихся некоторое улучшение расклада, но все равно был неприятен на слух. Зобатому не хотелось бы вскоре самому так вот завыть.

Стена из щитов дрогнула, из-за нее выглядывали люди, прикидывая, оказать ли товарищу помощь или продолжать натиск, или же гадая, кто будет следующим. Черствый выкрикивал приказы, понукал, выравнивал ряд, но тут над самыми головами штурмующих пронеслась стрела Чудесницы, отчего строй опять сломался. У людей Зобатого союзницей была высота, они могли стрелять сверху быстро и по прямой. Людям Черствого приходилось пускать стрелы вверх по дуге, где их неминуемо разметывал ветер. Хотя это еще ничего не значит. Исход боя решают не стрелы.

Зобатый дал Дрофду выпустить еще одну стрелу, после чего схватил за руку:

– А ну назад к остальным.

Паренек рывком обернулся; вид такой, будто сейчас завопит. Не иначе, ярость битвы. Никогда не знаешь наперед, кого она обуревает, кого нет. Безумный страх и безумная храбрость – два листка одной крапивы, оба одинаково жгучие; честно говоря, лучше, когда к тебе не пристает ни тот, ни другой. Зобатый впился пальцами Дрофду в плечо и подтащил к себе.

– Я сказал, дуй к остальным!

Дрофд сглотнул. Сморгнул. Ручища Зобатого словно вернула его к действительности.

– Понял, вождь.

Согнувшись пополам, он стал пробираться между камнями.

– Отходи, когда почуешь, что пора! – крикнул Зобатый Чудеснице. – Не заигрывайся!

– Заигрываются с хреном! – огрызнулась она, накладывая очередную стрелу.

Зобатый отступал, поглядывая, не летят ли стрелы, миновал камни и припустил через полянку, глупо радуясь паре минут защищенности и чувствуя себя из-за этого трусом.

– Они на… Ы!

Что-то ухватило его за ступню; ногу пронзила боль от подвернутой лодыжки. Остаток пути Зобатый прохромал с ощеренными зубами и так ввалился в расположение своей дюжины.

– Ох уж эти кроличьи норы, – прошелестел Трясучка.

Зобатый не успел собраться с ответом, как между двух Героев, размахивая луком, пробежала Чудесница.

– Они миновали стену! Еще одного гада успела снять!

Следом торопился Агрик. Щит он смахнул со спины на руку. Сзади по дуге прилетела стрела и воткнулась в почву у самых его ног.

– Остальные идут!

Снизу доносились крики, по-прежнему голосил проткнутый лучник; ветер странным образом перемешивал звуки.

– А ну разберись! – ревел запыхавшийся Черствый. – Не нарушать порядок!

Похоже, стремительный подъем их порядком измотал; одни все еще перли вперед, другие отставали, из чего можно сделать вывод – люди не обучены сражаться в строю. Дюжине Зобатого это давало преимущество – уж сколько лет вместе, будто целые века. Зобатый глянул через плечо; ему подмигнул дожевывающий громовуху Скорри. Старые друзья, больше чем братья. Жужело вынул из ножен меч – длиннющую серую лопасть, тускловатую даже на солнце. Как там, он сказал, выпали руны: быть крови? Что ж, вопрос в том, чьей. Это просквозило во встретившихся взглядах боевых друзей, без всяких никчемных слов. На краю их скромного рядка, в тени щита Атрока опустилась на одно колено Чудесница, положить на лук стрелу. Дюжина Зобатого в своем всегдашнем боевом порядке, можно сказать, готова.

Вот кто-то вышел, вернее, выполз из-за глыбы. На щите у него что-то когда-то было, наверное, намалевано, но война и непогода обошлись с ним так, что рисунка не разобрать. В шлеме и при мече, человек во враги годился с большой натяжкой. Вид полностью измотанный, рот по-рыбьи хватает воздух после долгого подъема. Он стоял, уставясь на них, а они на него. Зобатый чувствовал, как рядом собрался перед прыжком Йон, как скрежетнул зубами Трясучка, утробно рыкнул Брек; как напряжение одного, передаваясь, мучительно отзывалось в порыве другого.

– С-стоим, – прошипел Зобатый, – с-стоим.

Временами самое трудное, поистине невыносимое, это как раз стоять и не двигаться. Люди для этого не созданы. Им надо бросаться в драку или наутек, но главное – непременно двигаться, нестись, вопить.

А приходится ждать. Выждать нужный момент – это всё.

Объявился еще один солдат Черствого – коленки согнуты, пялится поверх щита. А на щите изображена рыбина, как попало. Может, его так и кличут, Рыбкой. Зобатый едва сдержал неуместный смех.

Надо быстрее. Использовать преимущество, ловить их на склоне, сбивать, ломить встречным натиском. И миг для начала атаки должен был вычислить он. Как будто он, Зобатый, один знал все за всех. Время сделалось вязким, растянулось, наполнилось множеством второстепенных деталей. Свербило в горле. Ветерок щекотал волоски на руке. Травинки шевелились на ветру. Во рту пересохло так, что и непонятно, как выкрикнуть команду даже тогда, когда верный момент настанет. Тут Дрофд ни с того ни с сего пустил стрелу, и двое впереди пригнулись. Но щелчок тетивы подействовал так, что Зобатый словно сам сорвался с пружины и, не успев толком понять, действительно ли этот момент подходящий, разразился громовым ревом – не словами даже, – но вся его дюжина уловила суть и, как свора гончих с поводка, рванулась вперед. Теперь всё, не удержать. А может, между одним мгновением и другим не такая уж большая разница.

Вот ноги стучат по земле. Клацают на ходу зубы, напоминает о себе больное колено. И неважно, а вдруг впереди еще одна кроличья нора, из-за которой можно ненароком распластаться. И где те шестеро, что шли в обход. И что, может, следовало отступить. И кто эти двое болванов – уже трое, – и что у них на уме. И что он будет сочинять сыновьям Йона.

Остальные поспевали нога в ногу – щиты поскребывают друг о друга, плечи почти впритирку. Весельчак Йон с одной стороны, Трясучка с другой. Он сам здесь, пожалуй, слабое звено. А вообще нечего растекаться мыслью по древу.

Парни Черствого шли не совсем уверенно, шатаясь, старались отдышаться на подходе к камням. Йон испустил боевой клич – высокий, пронзительный, – к нему присоединились Атрок с братом, а там уже пошел скрежет и вой, топот башмаков по замшелому дерну – земле, где люди некогда, еще во время Оно возносили, вероятно, молитвы. Молились о лучших временах. В груди у Зобатого горели ужас и ликование битвы; жгучий ком подкатывал к горлу. Люди Черствого – ломаная линия щитов, невнятно поблескивающее между ними оружие. Вот они еще между камней, а вот уже перед ними.

– Круши! – рявкнул Зобатый.

Вместе с Йоном он подался налево, Трясучка с Бреком направо, пропуская Жужело с его демоническими взвизгами. Краем глаза Зобатый заметил, как округлились глаза и отвисла челюсть у кого-то из штурмующих. Сам по себе человек не бывает ни храбр, ни робок. Все зависит от того, какой расклад. Кто стоит рядом, надо или нет вначале взбираться под стрелами на какую-то там хренову крутизну. Этого парня увиденное заставило присесть и пригнуться под щитом, на который миг спустя обрушился Отец Мечей; да что там меч – утес, заточенный до остроты бритвы. Скрежетнул металл, брызнуло дерево и плоть. В ушах у Зобатого шумела кровь. Он крутнулся, увертываясь от удара копья, рубанул мечом – тот отскочил от чужого щита, – наддал еще раз щитом о щит так, что хрустнула кость, а противник опрокинулся и покатился вниз по склону.

Вон он Черствый, седые космы ниспадают на лицо. Вот он резко взмахнул мечом, но Жужело оказался проворней и с непостижимой ловкостью двинул гардой меча ему прямо в рот, отчего Черствяк закинул голову и грянулся на спину. Но у Зобатого свои заботы. На него вовсю наседала какая-то образина – разинутый рот шире ворот, обдающий кислой вонью. Для нужного замаха слишком тесно. Зобатый оттеснил противника щитом на покатый склон. Атрок рубанул по чьему-то щиту топором, получил ответный удар. Зобатый примерился и нанес удар, но локоть угодил на древко вражеского копья, и удар пришелся вскользь и плашмя. Кто-то с дружеской ласковостью тронул Зобатого за плечо: в драку вмешался Жужело. Отец Мечей закружился, сливаясь в радужное сияние, в стороны с криками разлетались люди. Кто-то, к несчастью для себя, под него угодил – племянник Черствого.

– Э…

И вот его уже почти двое; точнее, один пополам. Рука с плечом улетели в воздух, тело перевернулось и шлепнулось на подогнувшихся ногах. Длиннющее лезвие с влажным присвистом вынырнуло из веера брызг, льдиной в теплую погоду, окропив лицо Зобатого, который с резким выдохом сокрушил чей-то щит, сжав зубы так, что казалось, они треснут. При этом он что-то еще и рычал, непонятно что; на лицо сыпались мелкие щепки. Боковым зрением заметив движение, Зобатый вскинул щит, почувствовал глухой удар, край щита заехал в челюсть, да так, что Зобатый качнулся, рука отнялась. Взметнулся клинок, черный на фоне яркого неба, и ударился о клинок Зобатого. Под скрежет металла Зобатый с противником, натужно сипя, сверлили друг друга взглядами. Кто это, Ютлан? Хотя какой Ютлан, он уж сколько лет как в земле. На неровной поверхности – одна нога выше, другая ниже, – особенно горело колено, жгло легкие. Неужто не устоять? Оловянный блеск глаза Трясучки, ловкий мах топором, и череп у Ютлана лопается, а на щит Зобатого стреляет сгусток темной жижи. Оттолкнутый щитом труп катится по траве. Рядом раскалывает чей-то доспех Отец Мечей – больно попадая по руке, летят во все стороны гнутые кольца кольчуги. Стук и лязг, скрежет и дребезг, вопли и шипение, треск и глухие удары, вой и рев, как на бойне. А Скорри что, неужто напевает? Что-то метнулось Зобатому в лицо – по щеке и в глаз, – он едва успел отдернуть голову. Кровь, лезвие клинка, грязь, непонятно что косо нахлынуло, и Зобатый упал на локоть, попутно кое-как отбив щитом копье, которым саданул в него орущий солдат с родимым пятном на щеке. Вставать, немедля вставать. Нападающему в плечо угодило копье Скорри, вражья рука повисла плетью.

Лицо Чудесницы всё в крови, непонятно, в своей или чужой, или и то, и другое. Трясучка хохочет, кованой кромкой щита врезав кому-то по зубам. Хруст, увечье, погибель. Кричит Йон, воздевая и обрушивая топор. Вон карабкается Дрофд – рука окровавлена, на спине болтаются обломки лука. Кто-то кинулся на него с копьем, но на пути успел встать Зобатый и, рявкнув так, что у самого голова пошла кругом, махнул мечом. Полетели окровавленные, взлохмаченные лоскуты ткани и кожи. Копье выпало у атакующего из рук; он протяжно закричал. Еще один взмах, и тело грянулось наземь, а рука в рукаве отлетела в сторону, темным росчерком брызг на облачно-белом фоне.

Кто-то ринулся бежать. Мимо, не задев беглеца, пролетела стрела. Зобатый бросился наперерез, но некстати наскочил на локоть Агрика, поскользнулся и шлепнулся. Меч воткнулся в землю, а Зобатый остался открытым. Но беглец даже не обратил на это внимания, а понесся по склону вниз, еще и откинув щит, который, подпрыгивая, покатился следом. Зобатый выдернул меч из земли, прихватив при этом пучок травы, и думал с ходу на кого-то наброситься, но вовремя остановился. Рядом, сжимая копье, стоял Скорри. А воинство Черствого всем скопом бежало – во всяком случае те, кто остался жив. Когда люди ломаются, они ломаются все разом, как стена или ухающий в воду утес.

Сломлены. Вон, кажется, и Черствый ковыляет следом, с окровавленным ртом. Зобатый раздваивался между желанием дать старому негодяю уйти и, наоборот, нагнать его и прикончить.

– Сзади! Сзади!

Он, спотыкаясь, обернулся, пронизанный мутным страхом, и с трудом различил людей между камнями. Силуэты были почти не видны: солнечные блики слепили. Послышались вопли, звон металла. Зобатый поймал себя на том, что бежит обратно, с онемелой рукой, задевая щитом камни. В груди саднило. Зобатый, кашляя и сипя, продолжал бежать.

У костра со стрелой в боку лежала околевшая вьючная лошадь. А вон щит с красной птицей, клинок вздымается и опадает. Чудесница выпустила стрелу, но промахнулась. Красная Ворона повернулся и побежал; за ним, выстрелив напоследок в Чудесницу, заспешил лучник. Стрела летела по дуге. Зобатый шагнул навстречу, глазами отслеживая ее полет, и ловко отразил щитом; тюкнув, она отлетела в высокую траву. Нападавшие скрылись.

Недалеко от костра стоял и пристально смотрел на что-то Агрик; в одной руке шлем, в другой топор. Лучше бы не знать, на что он там смотрит, хотя и так понятно. С поля боя, шурша травой и волоча окровавленные ноги, уползает кто-то из людей Черствого. Вот туда подошел Трясучка и, недолго думая, раскроил ему череп обухом топора – не наотмашь, а в самый аккурат. Чисто. Истинный умелец, с опытом. Но кто-то где-то по-прежнему вопил. А может, это кажется, а на самом деле не более чем дыхание выходит из горла. Моргая, Зобатый огляделся. Как так, черт побери, вышло, что они здесь удержались? Он тряхнул головой, словно мог вытрясти из нее ответ. Но от этого лишь сильнее разболелась ушибленная челюсть.

– Ногой пошевелить можешь? – примостившись на корточках возле Брека, выспрашивал Скорри.

Брек сидел на земле, держась окровавленной рукой за массивное бедро.

– Да пошевелить-то, драть его лети, могу. Только, падаль, чертовски больно!

Зобатый был липким от пота; кожу жгло, все нестерпимо чесалось. Челюсть там, где припечатало щитом, тяжко пульсировала; то же самое и рука. По-прежнему жаловались на жизнь колено и лодыжка, но в целом он остался невредим. В самом деле. И как это так? Удивительно. Боевой пыл быстро сменялся крупной дрожью – можно сказать, тряской – рук и ног, как у какого-нибудь новорожденного теленка; перед глазами плыло. Как будто он использовал всю, до последнего грошика, взятую взаймы силу, и теперь приходилось рассчитываться с процентом. Зобатый сделал несколько шагов к пепелищу костра и мертвой вьючной лошади. А где же кони, что под седлом? Ушли, или их свели. Или издохли. Зобатый сел на задницу посреди Героев.

– Ты как, ничего?

Над ним стоял Жужело, опираясь на гарду длиннющего, в брызгах и потеках меча. Брызгах и потеках крови, разумеется. Если уж Отец Мечей вынимается из ножен, то его полагается окропить.

– А?

– Да ничего.

Пальцы Зобатого так сжимали перевязь меча, что он не сразу их разжал, а разжав, не сразу вспомнил, как высвободить руку. Наконец он уронил щит с сотней старых отметин и несколькими свежими вмятинами в траву.

Короткие волосы Чудесницы напитались кровью.

– Чего там у меня? – спросила она, отирая запястьем глаза. – Порезало, что ли?

– Царапина, – сказал Скорри, большим пальцем ощупывая ее макушку.

Рядом с Чудесницей раскачивался взад-вперед на коленях Дроф, нянча руку, заляпанную запекшейся кровью.

Солнце светило прямо в глаза; Зобатый невольно щурился. Слышно было, как у камней разоряется Йон, орет во всю мочь на Черствого и его молодцов:

– Ну давайте, давайте, возвращайтесь, вы, бздуны херовы! Падаль вонючая! Трусы!

Что уж в этом такого. Человек сам по себе трус. Трус и герой одновременно. Смотря как все складывается. Они не возвратятся. Как-никак оставили здесь восемь трупов, не меньше. Нет, не вернутся. Впору помолиться, чтобы этого не произошло.

Скорри напевал задумчиво, тихо и печально. Достав из сумы иглу и нитку, он занимался штопкой. После боя веселых песен не поют. Бойкие напевы, слушать которые лучше перед боем, на фоне правды звучат как-то фальшиво.

Зобатый думал о том, как все же хорошо они вышли из переделки. Очень хорошо. Всего один убитый. Он глянул на Атрока – обмякшее лицо, неестественно скошенные глаза, изрубленный топором Красной Вороны кожаный камзол, мокрый от крови, – и ему сделалось тошно. Это останется, останется навсегда, и с ним, и с остальными. Всех нас что-нибудь да тянет книзу.

Он лежал на траве и смотрел, как с отрешенной степенностью плывут в вышине облака. И воспоминания, то одно, то другое. Хороший вождь не может сомневаться в своих решениях. Так говорил Тридуба. Да, но не задумываться о них хороший вождь тоже не может. Решение он принял единственно верное. Быть может. А может, таких и на свете не бывает.

День первый

Разумная армия обратилась бы в бегство.

Монтескьё

Тишина

Ваше августейшее величество!

Лорд Байяз, первый из магов, передал Ваше требование, чтобы кампанию завершили как можно скорее. Маршал разработал план, по которому Черного Доу вызовут на решающую битву с наискорейшим ее завершением, и вся наша армия гудит верноподданническими настроениями.

Впереди всех выступает дивизия генерала Челенгорма, маршируя от рассвета до заката, а в каких-то нескольких часах за ней следует авангард генерала Миттерика. Существует, я бы сказал, даже некое дружеское соперничество из-за того, кто же первый схватится с врагом. Тем временем из-под Олленсанда отозван лорд-губернатор Мид. Три дивизии сомкнут ряды близ городка под названием Осрунг, вслед за чем совокупными силами погонят врага на север, к самому Карлеону и нашей победе.

Я сопровождаю ставку генерала Челенгорма, находясь на самом острие всей армии. Нам несколько препятствуют состояние дорог и переменчивая погода, солнце внезапно сменяется проливными дождями. Однако генерал не из тех, кого можно остановить кознями небес, а уж тем паче врага. Если мы вступим в столкновение с северянами, то я, разумеется, буду наблюдать и немедленно доложу Вашему величеству об исходе дела.

Засим остаюсь Вашим преданнейшим и недостойным слугой,

Бремер дан Горст, королевский обозреватель Северной войны.

Рассветом это можно было назвать с большой натяжкой. Похоронно-серое свечение, а потом на небо всползает блеклое, бесцветное солнце. Люди вокруг словно вымерли или обратились в призраков. Пустынная страна, на глазах становящаяся обителью мертвых. Любимое время суток Горста. «Можно было бы надеяться, что здесь больше никогда не будет слышно людских голосов».

Он бежал почти час, колотя ногами по слякотным колеям от тележных колес. В длинных узких лужах отражались черные ветви деревьев и выцветшее, словно застиранное небо. Счастливые зеркальные миры, в которых он имел все, чего заслуживал, разлетались под коваными стальными башмаками, разбрызгивая грязную воду. Бегать в полных доспехах – сущее безумие, а потому на Горсте было лишь самое основное. Кираса, латная юбка, стальные поножи на лодыжках. На правой руке защитная накладка у предплечья и фехтовальная перчатка, чтобы свободнее орудовать мечом; на левой сочлененная сталь наибольшей толщины, что облекает парирующую руку от кончиков пальцев до увесистого наплечника. Толстые кожаные штаны, укрепленные металлическими полосами. Ну, и узкая прорезь в забрале шлема – тряское окно в мир.

Какое-то время позади тявкала пегая собачонка с несуразно раздутым брюхом, но отстала, предпочтя заняться большущей мусорной кучей у дороги. «Неужели мусор – это единственное, что останется после того, как мы покинем эту страну? Наш мусор и наши могилы?» Он протопал через лагерь дивизии Челенгорма – растянутый лабиринт палаток, все как одна в безмятежной сонной тишине. Туман льнул к примятой траве, обтекал ближние палатки, а отдаленным придавал легкую призрачность. На Горста хмуро поглядывали лошади с торбами на мордах. В молочном сумраке стоял одинокий часовой, протянув бледные руки к рдеющим углям на жаровне. Вокруг него светляками порхали оранжевые искры. Прогромыхавшее мимо железное чучело он проводил изумленным взглядом и разинутым ртом.

Слуги дожидались на утоптанной полянке позади палатки. Рурген подал Горсту ведро, к которому тот жадно припал; струи холодной воды стекали по разгоряченной шее. Унгер поднес сундук, сгибаясь под тяжестью, и Горст, откинув крышку, вынул тренировочные клинки – здоровенные тупые полосы побитого металла с рукоятями и гардами в полкирпича величиной, для создания видимости баланса, а весом втрое больше боевой стали, которая сама по себе отнюдь не легкая.

Они двинулись на господина в чудесной тишине – Рурген со щитом и палкой, Унгер с торчащим вперед шестом; Горсту же надлежало парировать громоздкими железяками. Слуги не давали ему ни времени, ни возможностей, ни снисхождения; не шла в счет и титулованность. Горсту этого было не нужно. Возможности давались ему перед Сипани, а он позволил себе размякнуть, затупиться. Когда пришло время, он взалкал. Больше такому не бывать. Если время наступит еще раз, он встретит его выкованным из стали, отточенным до безжалостной, убийственной, бритвенной остроты. И вот каждое утро на протяжении последних четырех лет; каждое утро после Сипани; каждое, без перерывов и послаблений, будь то жара, снег или дождь – это.

Звонкий лязг и скрежет дерева о металл. Стук и кряхтенье, когда палки отскакивали от доспехов или ему, наоборот, от них доставалось. Ритм неровного дыхания, стучащего сердца, напористых усилий. Пот пропитывал куртку, щипал макушку, слетал каплями с забрала. Горение каждого мускула, все хуже и хуже, все лучше и лучше, как будто он мог сжечь этим свой позор и начать жизнь заново. Затем он безмолвно стоял с закрытыми глазами, ловя воздух ртом, пока они расстегивали на нем доспехи. Когда они снимали кирасу, впечатление было такое, будто он только что из купальни. Вверх, на небо, чтобы вниз больше никогда не возвращаться. «А что это там наверху, над всей армией? Ба-а, да это же не кто иной, как знаменитый козел отпущения Бремер дан Горст, отрешившийся наконец от тяги к этой грешной земле!»

Он стянул одежду, намокшую и провонявшую потом; руки так отекли, что трудно сгибать. Вот он встал голышом на утреннем холодке, весь в мелких ссадинах, исходящий паром, как запеканка, вынутая из духовки. Резко втянул воздух сквозь зубы, когда его окатили ледяной водой, только что из ручья. Унгер бросил холстину, и Горст растерся досуха. Рурген принес свежую одежду, и он оделся, а слуги оттирали и надраивали доспехи, приводя их в обычный презентабельно-глянцевый вид.

Солнце всползало над горизонтом сквозь клочковатые тучи, и за деревьями Горст различал бойцов Собственного Королевского Первого полка – как они, зябко поеживаясь, выбираются из палаток, и дыхание курится в рассветной прохладе. Как они брезгливо влезают в доспехи, с надеждой ворошат угли погасших костров, готовясь к утреннему маршу. Одну группу согнали посмотреть, как будут за какую-то там провинность потчевать плетьми их товарища. Вот плеть оставляет красноватые следы на оголенной спине, оханье солдата доносится вовремя, а щелканье плетки почему-то с небольшой задержкой. «Он не сознает своей удачи. Если бы мое наказание было столь кратким, резким и заслуженным».