Владыка Ледяного Сада. Носитель судьбы

В этом лесу поднимался странный запах, здесь было темно, зелено и влажно. Водяная пыль оседала на наших лицах, и было тут холодно. Повозка наша запряжена была одним волом, но дорога вела вверх, и потому нам раз за разом приходилось толкать борт и колеса. По тракту текли небольшие ручейки, мы то и дело падали, оскальзываясь в грязи и мокрой траве, разбивая локти и колени об острые камни. Создание, нас охраняющее, выбросило прут, которым погоняло нас, и вооружилось плетеным бичом. Когда оно стегнуло меня впервые – неожиданно, – мне показалось, будто меня ударили мечом. Я даже не смог крикнуть, потому что резкая боль заставила воздух замереть в груди. Лишь через некоторое время я понял, что не перерублен напополам, что живу и что могу подняться.

Когда мы не падали от усталости, мы бредили. Шерстяного тепла пустынных плащей хватало для ночей в Нагель Зиме, ткань уберегала нас от солнца, однако для здешних мест она была слишком тонка, так же как и наши штаны и куртки. Когда дорога шла вверх, мы обливались потом, а когда шла она ровнее – тряслись от холода.

И толкали повозку.

Мы видели повозку, едущую впереди, и слышали тарахтение повозки, катившейся за нами. И это тянулось бесконечно.

Я все обдумывал способы, которыми нам удастся сбежать, и тогда я был уверен, что случится это быстро – если не в ближайшую ночь, то на следующую. Когда мне это надоедало, я повторял услышанные слова: «соль», «повозка», «кожи», «быстрее», «кувшины», «благовония», «полотно». И я уже знал, что этих больших существ, которых меньшие воспринимали как дрессированных домашних животных, зовут нифлинги.

Караван волокся вверх по склону.

Камни калечили наши колени и локти.

Мокрый воздух пронизывал нас до мозга костей.

Бич свистел в воздухе и резал шкуру вместе с сукном плаща, вырывая из глотки человека звук примерно такой же, какой издавала и сама плеть.

Мы толкали повозку.

На место мы добрались в сумерках, хотя весь их серый и туманный день напоминал сумерки.

Мы вышли из леса и теперь толкали повозку узким крутым трактом, что вел скалистым склоном к воротам каменного замка, вделанного в горный склон. Строения из камней и дерева врастали в гору, их охраняла стена с двумя башнями, внизу каменными, а наверху сколоченными из толстых бревен. Все было старым, обомшелым и издалека мало отличалось от скалистой стены, о которую твердыня опиралась.

Крепость не была большой. В Амитрае тут стоял бы, самое большее, бинхон армии, а может, и половина его. Так, приличная горная застава.

Караван сбился под воротами, а когда деревянные створки отворили, возы поехали по мосту над скальным распадком, потому мы могли немного отдохнуть, опираясь о борта, хватая воздух, будто вытащенная из воды рыба, и бросая взгляды туда, откуда мы пришли. Таково благословение рабов – момент передышки, не более чем время, нужное, чтобы в часах пересыпался песок. Только чтобы сердце не выскочило из груди, чтобы перестать хватать воздух так, словно он был чем-то, что нужно откусывать и глотать, только на один взгляд по сторонам.

Внизу мы видели стену леса, а потом ковер, сотканный из верхушек деревьев, а еще ниже – серые пустоши до самого горизонта, что за туманами медленно превращались в море песка. А там, где над землей тучи оставили полоску свободного неба, мы увидели ржаво-желтый отблеск солнца, которое, как казалось, осталось в землях запада навсегда. А потом наша повозка двинулась, скрипя и тарахтя, и мы вошли в крепость.

Внутри та не напоминала военную заставу. Были там дорожки, насыпанные из окатышей, между которыми стояли длинные деревянные дома, точно такие же, как и внизу, со скрещенными стропилами, чьи кончики были вырезаны в виде конских или драконьих голов, вокруг бродили какие-то птицы, собаки рвались в загородках и лаяли на нас, фыркая клубами пара. Посредине двора тлели в большом очаге уголья, а сам очаг был окружен сколоченными из бревен столами, и я видел многих худых и высоких мужей с обычными лицами, покрытыми короткой щетиной, порой с длинными волосами, были там и жены в длинных, разрезанных на боках платьях или в штанах и куртках несколько иного кроя, чем мужские. Вокруг бегали дети, играли в догонялки с деревянными мечиками в руках или с копьями с кожаными нашлепками на концах.

Никто не удивлялся виду созданий, которые привели нас, более того, больших тварей звуками свистулек, ударами бича в землю и собаками загнали в пещеру, которую затем закрыли решетками.

Вся скальная стена внутри частокола выглядела как муравейник, поскольку была испещрена овальными отверстиями, балконами и полками. Но возникло это не само собой, силой природы, а было вырублено: должно быть, скала оказалась достаточно мягкой. И в этой стене обитали люди, вырубая кельи для своих семейств или для содержания животных и коридоры между ними, там, где было бы удобней. Полки располагались на разных уровнях, а между ними поставлены были лестницы. Так и жили в этой стране, и после я это там видел; такие же одинокие скалы где-нибудь над ручьем, в которых вырезаны жилища. Люди точно так же вырубали кирками углубления и полки в стене для вещей, водосборников, кроватей и столов.

Тварь с бичом указала нам место в углу, а потом, помогая себе древком, сбила нас в тесную кучу, заставив положить руки на плечи друг другу. Потом к нам подошел человек с длинными светлыми волосами, заплетенными в косу, и с бородой; в руках он держал рог некоего животного, окованный по краю серебром. С явным удовольствием отхлебывая из него, он присел на деревянном табурете и стал присматривать за нами, опираясь древком копья в пол. Лицо его пересекала полоска мастерски сделанной татуировки со сложным узором, свивавшимся на щеках, идя через нос.

Через какое-то время этот, с бичом, вернулся в компании еще одного мужа, который указывал на что-то на скальной стене повыше. Грыз при этом какой-то круглый плод, хрупая, как ковца. Тварь спрятала бич под мышку, а потом схватилась за голову, будто желала сорвать ее с плеч, и сняла шлем, после чего оказалось, что у твари обычное человеческое лицо, тоже перерезанное полосой татуировки, что бежала через веки и щеки, а еще у него – поросль под носом, похожая на пучки соломы. Потом он расстегнул панцирь и кольчугу, снял с себя косматый мех, оказавшийся ловко пошитым кафтаном, так, чтобы выглядеть, как его собственная шерсть. И я убедился, что Люди-Медведи – просто название народа, совершенно похожего на нас, только с другими чертами лица, обычаями, ну и, возможно, чуть более рослого.

Он отставил голову чудовища на стол рядом с очагом, приказал нам встать и повел по лестницам и скальным полкам к пещере, вырезанной над двором. Не слишком высоко, может на три роста лошади.

Одного за другим втолкнул нас в камеру и запер кованую железную решетку. Не было двери, только эта решетка и ряд узких отверстий в стене, будто бы окна; но отверстия эти узкие настолько, что в них никто не сумел бы протиснуться.

Мы были изможденные и озябшие, а потому просто упали на пол, завернувшись в порванные, иссеченные кнутом пустынные плащи. Какое-то время мы лежали в тишине, дрожа, слишком обессиленные, чтобы разговаривать или отзываться хотя бы словом, но слишком замерзшие, чтобы уснуть.

Лежали мы, прислушиваясь к гулу внизу, к крикам и реву животных. Теперь нам нужно было восстановить силы и не замерзнуть.

Через какое-то время решетка отворилась с ужасным скрипом, и вошел человек с бичом в сопровождении еще одного, широкоплечего с рыжей бородой и в шапке, которая казалась миской из войлока.

– Амистранд? – спросил он гортанно, указывая на нас.

Мы не ответили, не понимая, что он имеет в виду. Просто уселись под стеной.

– Амитрай? – повторил он, продолжая выговаривать слова так твердо, что мы с трудом различали их, но теперь смогли согласиться.

– Знаю амитрай, – сказал мужчина. Стукнул себя в грудь. – Ньорвин. Ньорвин много амитрай. Хорошие женщины амитрай. Фики-фики маленькая с большой моряк. Ньорвин много фики-фики амитрай. Много война амитрай.

Он расшнуровал рубаху на груди и чуть приспустил ее с плеча, показывая нам дыру под ключицей и шрам в форме звезды.

– Амитрай, – пояснил, сделав жест, словно стрелял из невидимого лука, и сказал, – фьюх!

Потом задрал рубаху на спине и показал нам два длинных, рваных шрама.

– Амитрай, – сказал. Махнул рукой. – Шух!

Тот, другой, обронил что-то, теряя терпение, потом похлопал себя по паху, тоже махнул двумя руками, говоря: «Шух!», а потом во фразе его снова прозвучало твердое «амитрай». Ньорвин фыркнул и что-то ему ответил.

– Не амитрай, – сказал я. – Говорим на амитрай. Но тут… – я похлопал себя в сердце, – не амитрай. Тут киренен.

Указал на себя, Бенкея и Снопа, повторяя «киренен», а потом указал на Н’Деле и сказал «кебир».

– Кебир… – повторил Ньорвин, а потом повернулся к приятелю и что-то сказал снова, тыча пальцем в Н’Деле, а во фразе его было слово «Кабирстранд». Из реплики второго, его легкомысленного тона и жеста, с каким он указал на свои глаза, я понял, что говорит он, что должен был бы ослепнуть, чтобы не заметить, что Н’Деле – кебириец, и что благодарит за такое пояснение.

– Киренен? – спросил Ньорвин, а потом махнул рукой и добавил «амитрай». А потом кивнул на Снопа и Н’Деле, приказав им встать, и вышел с ними. Когда они вернулись, Сноп тащил два больших ведра, а Н’Деле – охапку каких-то тряпок и еще одно ведро.

Они поставили все это на землю а Ньорвин принялся объяснять.

– Это есть, – сказал, указывая на один подойник. – А это купаться, – показал на второй. – И пись-пись. А там пиво. Надо пиво. Куча пол, много бичи… бити… быти. Куча ведро – хорошо. – Похлопал себя по груди. – Мореходы Смарсельстранд – чистый люди. Нельзя куча пол. Еда надо. Горячо. Тут зима, амитрай. Амитрай – малый человек. Слабый. Амитрай болей, плохо дело. Мало гильдинг. Не надо болей. Болей амитрай… – тут он снова показал «шах!», на этот раз проведя ладонью по глотке, и указал на двор, где в пещере за решеткой сидели чудовища. – Еда нифлинг. Понимай? Теперь одежда, – махнул рукой в сторону кучи тряпья. – Одежда тепло, одеяло. Одежда нужно. Одежда амитрай – куча. Плохо зима амитрай, все амитрай одежда. Кабир очень хорошо. Кабир сильный люди. Но зима тоже не умей. Кабир тоже одежда. Нет одежда – сильно бей. Теперь все люди спать. Отдыхать. Не надо слабый, болей. Слабый, болей – мало гильдинг, еда нифлинг, шах! Завтра мало работа. Завтра говорит закон: сколько неволя и моряки большой дело. Завтра продать люди. Ночь, амитрай. Ночь, кабир-человек.

Он отвернулся от решетки, когда второй что-то сказал:

– Ана. Амитрай-люди и кабир-человек теперь невольны. Не надо бегать. Не знай горы, сразу поймай. Взяли собаки, нифлинг, поймай до завтрак. Потом много бей, много боли, нифлинг фики-фики амитрай и кабир-человек, потом все: еда нифлинг. Шах! Не надо. Хорошо работал и послушный – нет проблема. Дали всегда еда, дали одежда и хорошо. Нет биты. Понимай? Теперь ночь.

Оба мужчины вышли, закрыли решетку и забрали лестницу, что вела на полку.

– Невероятно, – сказал Сноп. – А он оратор.

Бенкей заглянул в подойники с едой и с пивом.

– Еда большой куча. Пиво – пись-пись.

– Фики-фики такой одежда, – подхватил Н’Деле, осматривая принесенные одеяла.

И мы начали думать, что делать дальше. Балахоны были пошиты из толстой, косматой шерсти – просто прямоугольные одеяла с дырой для головы, сшитые по бокам. Я надел свой, поверху набросил порванный пустынный плащ и понял, что мне стало немного теплее.

В подойнике с едой мы нашли деревянную мисочку, которую использовали как ложку, передавая друг другу по кругу, чтобы каждый зачерпнул трижды, а потом отдал следующему. Ведро было почти полным, а потому миска обошла круг несколько раз, пока не начали мы скрести по дну. Еда же представляла собой какой-то суп с особенным вкусом, как бы подкисшим – а может, он и должен был таким быть. На вкус настолько странный, что никто из нас не мог сказать, хороший он или ужасный. Не напоминал ничего из того, что нам приходилось есть раньше. Однако в нем плавало и что-то густое, будто куски каких-то овощей и листьев, а еще много размякших от варки зерен, чувствовался острый привкус странного мяса.

Благодаря горячей пище мы почувствовали себя лучше, а потому выпили и принесенное пиво. Было оно лишь чуть крепче тех опивок, которыми поили нас днем, но в нем все так же чувствовались вода и привкус старой деревянной бочки.

Я долго не мог уснуть, несмотря на чудовищную усталость и боль во всех членах. Я свернулся у решетки, укутанный в плащ и шерстяную накидку, в месте, откуда я видел двор и большой, ревущий огонь, который там разожгли. Люди-Медведи сидели за столами, над огнем вращалась коричневая от пламени и истекающая жиром туша какой-то животины с торчащими ногами, от которой отрезали куски розового мяса и складывали на деревянные тарелки. Вокруг стояли треноги, на которых в установленных мисках тоже пылало пламя. Выкатили бочки, поставили их на подпорки и принялись наполнять кувшины. Я смотрел на рослых бородатых людей и высоких, под стать им, женщин, как они сидят вместе, перекрикиваются друг с другом и то и дело возносят кубки и рога, дико при этом вопя. В этой стране, когда у людей есть, что есть, – они едят много и жадно. И редко тут случаются сложные блюда. Чаще всего они вымачивают мясо в соли и травах, от которых оно становится странного розового цвета, а потом варят тушу целиком или запекают над огнем большие куски мяса, натертые приправами. Запивают это кувшинами пива. Орут и слушают музыку. Там, во дворе, у них тоже были музыканты, играющие на флейтах, барабанах и арфах странной формы, для одной руки.

Но некоторое время казалось, будто пирующие не обращают на музыкантов особого внимания и более заняты обгрызанием мяса с костей и вливанием в себя пива.

Я во дворце наслушался музыки со всего мира, но здесь она не походила ни на что. Дикая и примитивная, либо воинственная и горделивая, или тоскливая и трогательная. Казалось, что эти люди умеют либо смеяться, либо плакать. Или любить, или убивать.

Я сидел и смотрел, как они развлекаются. Смотрел на столы, на собак, что дерутся за брошенные кости. И все, что я видел, казалось мне большим, грубым и животным.

Ночь была холодной, однако многие из них сидели с голым торсом либо руками, будто вокруг царила жара. Я видел, как они поют что-то хором, перекрикивая друг друга и лупя по столу кулаками, кубками и рогами. Видел, как танцуют в кругу, толкаясь и сталкиваясь. Кто-то рассказывал историю, отыгрывая сценки всем телом. То крался, то сражался, обгрызенная кость в его руке становилась то мечом, то веслом, а то и головой врага.

Новые и новые бочки скатывались со стоек, на их место волокли следующие и вновь наполняли кувшины. Полагаю, что у нас, пей мы столько пива, бо́льшая часть собеседников лежала бы вповалку под столом, пусть бы даже были это матросы северного флота или рубаки «Каменного» тимена. Но эти люди были как горные чудовища. Вливали в себя пиво, орали и кипели дикой жизнью. Манерами своими более напоминали волков, а не людей. Волков, которые ходили на двух ногах, торговали, разговаривали и играли на арфах, но все равно оставались волками.

Запах жареного мяса и пива ощущался и у моего укрытия подле решетки. Внизу развлекались, танцевали, пели и пили, я же был невольником, запертым как скотина. Невольник – это тот, кто за решеткой. Отделенный от свободных людей, даже когда решетки этой не видно. Он не может делать ничего, что захотел бы, поскольку всегда решают за него. Тогда я еще не познал полного рабства, но, сидя за железными прутьями, уже предчувствовал, какова эта судьба. И я знал, что когда освобожусь, больше никто и никогда не сумеет, пока я жив, посадить меня за решетку.

Я держался за толстые прутья и глядел между ними, как развлекаются свободные люди. Свободные настолько, что даже дикие.

Я видел, как двое мужей за столом поссорились, как один из них схватил второго за шею и за рубаху и притянул к себе через стол, а тот вскочил на столешницу и пнул собеседника так, что опрокинул его с лавки. Какое-то время они катались по земле, обхаживая друг друга кулаками меж перепуганных собак и обгрызенных костей, а потом вскочили и схватились за мечи. Блеснуло железо, клинки лязгнули, высекая искры. Это не было шутками или обычной дракой. Когда они лупили друг друга, звуки ударов доносились до моей скальной ниши, и я видел, как с лиц их брызжет кровь, и что они плюются зубами и кровавой пеной, а когда ухватились за оружие, то через пару минут один рубанул второго между плечом и шеей так сильно, что клинок перерубил тело чуть ли не до половины и застрял в кости. Но раненый, несмотря на это, продолжал сражаться, пока не ослаб настолько, что покачнулся и упал на пол, забрызгав все вокруг кровью. Победитель освободил свой меч, наступив павшему на грудь, а потом, как ни в чем не бывало, вернулся на свою лавку, хотя с плеча и у него свисал красный пласт срубленного мяса, а из раны на голове ручьем лилась кровь. Смеясь, он смахнул ее с лица и стряхнул на камень, как если бы это был кусок грязи, а потом взял у кого-то кувшин и пил, позволяя хлопать себя по спине среди смеха и шуток. Только потом, словно бы с неохотой, перевязал рану принесенными ему повязками.

Мертвого оттянули, как тряпку, и казалось, что эта резня никому не испортила вечер.

Молодая женщина танцевала босиком на столе, в одной руке держа рог с пивом, а во второй – край юбки, которую подняла она так высоко, что я видел ее ритмично покачивающиеся ягодицы.

Влияние пива стало заметно лишь поздно ночью, когда бы им уже лежать без чувств, когда очаг превратился в кучу рдеющих головешек, и горели лишь лампы на треногах. Тогда-то Люди-Медведи начали расходиться парами по закуткам, со смехом бегать друг за другом в темноте и даже скатываться в объятиях под стол на глазах у всех остальных. На подмостках подо мной какой-то рослый муж угождал даме с таким рвением, что, казалось, разорвет ее напополам, а скала позади них треснет, но и она отвечала ему с таким энтузиазмом, будто были они совершенно одни.

Я ждал, поскольку казалось мне, что ночное пьянство – лучший момент для бегства. Во всем городке, кажется, не осталось никого трезвого, кому было бы дело до чего-то, кроме того, есть ли что у него в кувшине или у соседки под платьем.

Я ощупал решетку, но это мне мало помогло. Петли висели на железных крюках, глубоко вбитых в скалу, прутья были толще моего большого пальца, а засов находился далеко, и запирала его железная скоба, до которой не дотянуться изнутри. Скала, может, и была мягче, чем можно ожидать, и наверняка легко было бы рубить ее железным долотом, киркой или долбить молотом, но тщетно было бы думать, что удастся сокрушить ее ногтями либо клинком ножа, все еще скрытого под мышкой, в специальном кармане куртки. Поднять решетку или выбить петли было невозможно, даже сумей мы ее сдвинуть: она входила в вырезанные углубления, а потому уперлась бы в каменный свод.

И все же я ждал в надежде, что случиться нечто, благодаря чему мы сумеем сбежать.

Через какое-то время пир начал утихать и замирать: из разных уголков зала еще доносились крики, стоны и хохотки, но музыканты уже перестали играть, остался только один, негромко тренькающий печальную песню на арфе, да еще несколько людей, сидящих за столами и беседующих о чем-то с жаром и увлеченностью. Было и еще двое мужей, что мрачно переговаривались, сидя чуть в стороне, уставившись в жар гаснущего очага и делясь друг с другом пивом из одного кувшина. Остальные разошлись либо заснули в самых странных местах, порой на столе, с головой среди мисок, раскрошенных кусков хлеба и костей, а то и – как один из мужей – под конюшней, на куче навоза, смешанного с соломой.

Один из последних собеседников, прежде чем пошел спать, выпустил из загородки нескольких нифлингов, которые принялись бродить по подворью, обнюхивая лежащих людей или грызя найденные кости. Их вид совершенно лишил меня надежды, хоть и не знаю отчего, если я уже сидел за решеткой.

Я отодвинулся от прутьев и пошел спать, с капюшоном пустынного плаща на голове, обняв себя руками. Заснул, думая о Маранахаре моего детства. Но думал я об улицах, дворцах и базарах, а не о людях. И особенно – не о женщинах, чье отсутствие потихоньку становилось для меня невыносимым. Хотя я стал рабом, хотя били меня кнутом, а на следующий день должны были продать на торге, более всего досаждала мне не неволя, израненная кожа и боль в мышцах, а моя вконец изголодавшаяся мужественность. Потому что такова уж сила молодости, которую воспевают поэты и о которой всякий вздыхает, хотя большинству она не приносит ничего, кроме жажды, тоски и ненасытного желания.

Но когда я заснул, то не вернулся ни в мой город, ни в объятия Воды, дочки Ткачихи. Я блуждал подземельями Красной Башни, среди дыма благовоний, криков и вьющихся по стенам рельефов зубастых богинь и мозаик из костей. Потому пробуждение холодным туманным утром было для меня облегчением: я радовался, что я там, где я есть.

Разбудил меня Сноп, раньше, чем нам принесли еду.

За решеткой уже посерело, но большая часть Людей-Медведей, которые не ушли под крышу, все еще спали.

– Нам нужно посовещаться, – заявил Сноп. – Потом может не представиться случая.

– Сегодня нас продадут, так сказал тот человек, – ответил я. – Какова надежда, что мы останемся вместе?

– Небольшая, – сказал Сноп. – Весьма небольшая. Но то, что происходит, мы не изменим.

– Тогда мы должны убежать, прежде чем дойдет до торговли, – сказал Бенкей. – Чем раньше, тем лучше. Прежде чем мы оголодаем и обессилим, прежде чем кнут пересчитает наши кости. И прежде чем нас разделят.

– Отсюда мы не сбежим, – мрачно заявил Сноп. – Слишком многие отправились бы на наши поиски, потому что они еще не заработали на нас и потому еще, что они этого ждут. Любой раб пытается сбежать в самом начале, когда у него еще есть надежда. Этот Мордсвин, или как там он зовется, был прав. Нас быстро поймают, а потом нифлинг фики-фики амитрай и – ш-шах!

– Тогда что делать? – спросил я. – Нас продадут разным людям в разные места, как мы потом отыщем друг друга в этих диких горах? Даже если сбежим?

– Тот, кто сбежит первым, пусть найдет и освободит остальных, – предложил Н’Деле.

– А как ему искать, если его самого станут преследовать?

– Мы разведчики. Нас всю жизнь преследуют. Такая работа.

– Я должен идти на север, – сказал я. – Так говорит мне моя судьба. На север, в сторону моря. Когда я освобожусь, направлюсь туда. Встретимся к северу отсюда, на берегу моря, если уж не сумеем встретиться по-другому.

– Только не на всем берегу, – прервал его Сноп. – Потому что будем ждать друг друга на расстоянии стайе, пока не поседеют наши внуки. С гор обычно стекают реки. Встретимся у устья той, что впадает в море на севере, ближе прочих к этому селению.

– Мы даже не знаем, есть ли здесь такая река. Пусть будет первое устье от западной границы этой страны. Значит, дадим себя продать?

– А никто нас не станет спрашивать. Отсюда, говорю же, сбежать не сумеем. Но потом попадем к хозяину. И это может оказаться обычное поселение, а не крепость.

– Я сначала расскажу вам, каково это, быть рабом, – внезапно отозвался Алигенде. – У нас в Кебире некогда бывало так, что люди из разных кланов и родов ловили друг друга. При войне, ссоре, вражде, что бы там ни было. Каждый кебириец мог попасть в плен по любой причине. Некоторых продавали за море, а некоторых – другим кебирийцам. Дошло до того, что когда у какого-то нкози – по вашему король – не было денег, то он начинал продавать подданных. Бедняки продавали собственных детей. Человек мог продать себя сам, если был слишком беден. Свекровь могла продать невестку. Брат – брата. Это было какое-то безумие. У нас были рабы, у которых были рабы с рабами. Каждый кому-то принадлежал и кем-то обладал. Никто уже не мог сказать, отчего так повелось. Так было во времена моего отца, и я сам еще такое помню, оттого и знаю об этом немало. Скажу вам, как оно бывает с невольниками. Сначала всякий хочет сбежать и не думает ни о чем другом. Потому у него отбирают надежду. По-разному. Кнутом, голодом или страхом. Делают вид, что не сторожат тщательно, а когда рабы бегут – хватают и холостят. Карают так, чтобы не хотел убегать. Порой убивают одного, чтобы помнили остальные. Но порой используют имена богов: Суджу Кадомле или Ифа Хантерия. И этого следует опасаться сильнее прочего, потому что если отберут у тебя душу и спрячут, ты перестанешь оставаться свободным. Навсегда. Услышишь слово или звук – и падешь, послушный, на лицо свое. Потому говорю: мы должны их перехитрить. Переждать. Работать терпеливо и не сбегать, когда представляется возможность, поскольку первые возможности сами они и создают. Нельзя убегать в первые два-три месяца. Пусть они успокоятся. Пусть им надоест быть наготове. Учитесь их языку. Работайте. Берегите силы и здоровье. Готовьтесь и узнавайте, где вы точно находитесь. Познайте страну и людей. И только потом бегите. Я говорю: убегаем через три месяца, разве что настанет такая погода, что сделает это невозможным. Тогда – убегаем первой теплой порой. И идем на север.