Исчезновение Стефани Мейлер

В комнате для допросов Старр на глазах у раздосадованного майора буквально размазал нас по стенке; коллеги наблюдали за происходящим через зеркало без амальгамы и помирали со смеху.

– Много я повидал на своем веку бездарных копов, – гремел Робин Старр, – но эти двое всех перещеголяли. Ну-ка повторите свою сказку, сержант Скотт!

– Вам бы стоило поумерить спесь, – возразил я. – Мы знаем, что у вашего клиента в последние месяцы были трения с мэром по поводу перестройки кафе “Афина”.

Старр с любопытством взглянул на меня:

– Но по-моему, работы завершены, так в чем проблема, сержант?

– Строительство “Афины” не терпело отлагательства, а Гордон, по моим сведениям, угрожал вашему клиенту остановить работы. После очередной ссоры Тед Тенненбаум убил мэра, всю его семью и эту несчастную женщину, оказавшуюся во время пробежки у дома Гордона. Вам наверняка известно, мэтр Старр, что ваш клиент – опытный стрелок.

– Вы меня просто сразили, сержант, – иронически поддакнул Старр. – Какая упоительная галиматья!

Тенненбаум сидел молча, предоставив говорить адвокату, и пока это неплохо работало.

– У вас все, других россказней нет? – продолжал Старр. – А теперь позвольте, я вам отвечу. Мой клиент не мог быть дома у Гордона 30 июля в 19 часов по той простой причине, что он был дежурным пожарным в Большом театре. Спросите любого, кто был в тот вечер за кулисами, вам все скажут, что видели Теда.

– В тот вечер была изрядная суматоха, – возразил я. – Тед вполне мог отлучиться. От театра до дома мэра на машине всего несколько минут.

– А, ну конечно! Вы, стало быть, полагаете, что мой клиент по-быстрому сиганул в свой фургон, заскочил на минуточку к мэру, укокошил всех, кто оказался у него на пути, и преспокойно вернулся на свое место, в Большой театр.

Я решил выложить главный козырь. Так сказать, сделать контрольный выстрел. Намеренно выдержав паузу, я сказал:

– Фургон вашего клиента стоял перед домом Гордонов за несколько минут до убийства, его официально опознали. Именно поэтому ваш клиент находится здесь, и именно по этому выйдет он отсюда лишь затем, чтобы отправиться в федеральную тюрьму, где будет ждать суда.

Старр сурово уставился на меня. Я было решил, что попал в точку. Но он захлопал в ладоши:

– Браво, сержант! Спасибо, давно я так не смеялся. Значит, весь ваш карточный домик держится на этой абракадабре с фургоном? Который ваша свидетельница десять дней не могла опознать, а теперь вдруг опамятовалась?

– Откуда вы знаете? – возмутился я.

– Просто я, в отличие от вас, работаю, – взорвался Старр. – А вам полезно было бы знать, что ни один судья не сочтет доказательством подобную чушь! У вас нет никаких реальных улик. Стыдитесь, сержант, ваше расследование достойно бойскаута. Если вам нечего добавить, позвольте нам с моим клиентом откланяться.

Дверь комнаты открылась. Майор испепелил нас взглядом, пропустил Старра и Тенненбаума, а когда они удалились, влетел в комнату и в бешенстве так пнул стул, что тот отлетел к стене. Я никогда не видел его в таком гневе.

– Значит, это и есть ваше хваленое расследование? – заорал он. – Я вас просил ускориться, а не заниматься черт-те чем!

Мы с Джесси, не проронив ни слова, опустили глаза, отчего майор только больше разъярился:

– Ну, что вы можете сказать в свое оправдание, а?

– Майор, я убежден, что это сделал Тенненбаум, – произнес я.

– Убеждены, Скотт? И что это за убежденность? Убежденность копа, та, что не дает ни есть, ни спать, пока дело не раскрыто?

– Да, майор.

– Ну так работайте! Вон отсюда оба, и чтобы все расследовали заново!

– 6. Убийство журналистки

Среда, 2 июля – вторник, 8 июля 2014 года

Джесси Розенберг

Среда, 2 июля 2014 года

24 дня до открытия фестиваля

Целая армада машин экстренных служб и скорой помощи, пожарных фургонов и полицейских автомобилей со всего округа, скопившаяся на 17-м шоссе, перекрыла все подступы к Оленьему озеру. Дорожная полиция всех отправляла в объезд, луга между двумя перелесками были обнесены заграждениями, у которых дежурили сотрудники полиции, оттеснявшие поток любопытных и журналистов.

Мы с Анной и Дереком, а также шефом Гулливером и кучкой полицейских стояли в нескольких десятках метров оттуда, на пологом склоне, поросшем высокой травой и зарослями ежевики, и молча смотрели на расстилавшуюся перед нами изу мительную водную гладь, покрытую разнообразной растительностью. Среди зелени, прямо посреди озера, отчетливо виднелось белесое пятно. В кувшинках запуталось человеческое тело.

Издалека невозможно было понять, Стефани это или нет. Мы ждали водолазов из полиции штата. А пока беспомощно созерцали неподвижный водный простор, не говоря ни слова.

На противоположном берегу вязли в грязи полицейские: пытались подойти к озеру.

– А что, этот район не прочесывали? – спросил я Гул ливера.

– Досюда мы не добрались. Место труднодоступное. И к берегу не подойдешь, грязь да тростник…

Вдали послышались сирены. Прибыло подкрепление. Затем появился мэр Браун в сопровождении Монтейна: тот заехал за ним в мэрию и доставил сюда. Наконец примчались подразделения полиции штата, и все пришло в движение: полицейские и пожарные тащили надувные лодки, за ними шли водолазы с тяжелыми ящиками оборудования.

– Что происходит в этом городе? – пробормотал мэр, подходя к нам и оглядывая пышные заросли кувшинок.

Водолазы облачились в костюмы, надувные лодки были спущены на воду. Мы с Гулливером сели в одну из них и понеслись по озеру, за нами двинулась вторая лодка, с водолазами. Лягушки и водяные птицы разом смолкли, и, когда мы заглушили лодочные моторы, настала невыносимая тишина. Лодки, двигаясь по инерции, смяли ковер цветущих кувшинок и вскоре подплыли к телу. Водолазы соскользнули в воду и исчезли в облаке пузырьков. Я перебрался на нос лодки и перегнулся через борт, всматриваясь в высвобожденное водолазами тело. Когда им наконец удалось его перевернуть, я невольно отшатнулся. Представшее мне лицо, обезображенное водой, безусловно, принадлежало Стефани Мейлер.

Известие о том, что тело Стефани Мейлер обнаружено в Оленьем озере, быстро разнеслось по окрестностям. У полицейских заграждений толпились зеваки. Прибыла едва ли не вся местная пресса. Обочина 17-го шоссе превратилась в подобие шумной ярмарки.

Тело доставили на берег, и судмедэксперт, доктор Ранджит Сингх, приступил к осмотру. Вскоре он, подозвав нас с Анной и Дереком, мэра Брауна и Гулливера, доложил первые свои выводы:

– Полагаю, Стефани Мейлер была задушена.

Браун закрыл лицо руками.

– Подождем результатов вскрытия, – продолжал судмедэксперт, – тогда мы будем точно знать, что произошло. Пока я обнаружил обширные гематомы на шее и признаки сильного цианоза. У нее также имеются царапины на руках и лице, кожа на локтях и коленях содрана.

– Как же ее раньше не заметили? – спросил Гулливер.

– Утопленники всплывают не сразу. Судя по состоянию трупа, смерть наступила восемь-девять дней назад. Во всяком случае, больше недели.

– То есть мы возвращаемся к той ночи, когда она пропала, – сказал Дерек. – Значит, Стефани похитили и убили.

– Боже! – прошептал потрясенный Браун, хватаясь за голову. – Как это возможно? Кто мог такое сделать с бедной девушкой?

– Именно это нам и предстоит выяснить, – ответил Дерек. – Ситуация очень серьезная, господин мэр. В округе, а может, и в самом городе орудует убийца. Его мотивы нам пока неизвестны, нельзя исключать, что он нанесет новый удар. Пока мы его не задержали, следует соблюдать предельную осторожность. Ввести на время повышенные меры безопасности, привлечь в помощь полицию штата.

– Повышенные меры безопасности? – забеспокоился Браун. – Даже не думайте, вы же всех перепугаете! Поймите, Орфеа – курортный город. Если пойдут слухи, что здесь бродит убийца, весь летний сезон пойдет насмарку! Вы отдаете себе отчет, что это для нас значит?

Мэр повернулся к Гулливеру и Анне:

– Сколько времени вы сможете не допускать утечки информации?

– Все и так уже в курсе, Алан, – ответил Гулливер. – Слух разлетелся по всему округу. Ступайте сами посмотрите: там, наверху, уже целый парк аттракционов!

Внезапно наш разговор прервали крики: на склоне показались Мейлеры-старшие. “Стефани!” – в ужасе кричала Труди Мейлер; за ней бежал муж. Увидев, что они спускаются, мы с Дереком бросились к ним: их надо было задержать, они не должны были видеть тело дочери, лежащее на берегу в мешке для трупов.

– Вам не надо на это смотреть, миссис Мейлер, – прошептал я прижавшейся ко мне Труди. Она кричала и плакала. Мы отвели Денниса и Труди Мейлер в полицейский фургон, там их ждала штатный психолог.

Надо было делать заявление для прессы. Я с удовольствием предоставил это мэру. Гулливер, не упускавший случая покрасоваться перед камерами, взялся его сопровождать.

Оба поднялись по склону к заграждениям, за которыми нетерпеливо топтались журналисты со всей округи. Здесь были все каналы местного телевидения, фотографы, корреспонденты газет и журналов. Брауна и Гулливера немедленно окружил целый лес протянутых микрофонов и объективов. Первым, перекрывая голоса коллег, прозвучал вопрос Майкла Берда:

– Стефани Мейлер действительно убита?

Повисла леденящая тишина.

– Нужно дождаться результатов расследования, – ответил Браун. – Большая просьба не спешить с выводами. Со временем вам будет представлено официальное коммюнике.

– Но чье тело обнаружено в озере, Стефани Мейлер? – снова спросил Майкл.

– Больше я ничего вам сказать не могу.

– Мы все видели, что прибыли ее родители, господин мэр, – настаивал Майкл.

– Да, скорее всего, это Стефани Мейлер, – неохотно признал прижатый к стенке Браун. – Родители ее пока официально не опознали.

Все сразу загалдели, журналисты наперебой задавали свои вопросы. Из общего шума снова вырвался голос Майкла:

– Значит, Стефани убита, – заключил он. – И не надо говорить, что пожар в ее квартире – простое совпадение. Что происходит в Орфеа? Что вы скрываете от населения, господин мэр?

Браун не терял присутствия духа.

– Я понимаю вашу заинтересованность, – спокойно ответил он, – но сейчас главное – не мешать работать следствию. На данном этапе я воздержусь от комментариев, чтобы не затруднять работу полиции.

Майкл, явно взволнованный, не отступал.

– Господин мэр, – крикнул он, – собираетесь ли вы проводить празднества по случаю Четвертого июля, когда весь город в трауре?

Вопрос застал Брауна врасплох, но на ответ ему понадобилась лишь доля секунды:

– Пока я принимаю решение отменить фейерверк Четвертого июля.

По толпе журналистов и зевак прокатился ропот.

Со своей стороны, мы с Анной и Дереком осматривали берега озера, пытаясь понять, как Стефани могла сюда попасть. Дерек считал, что убийство не было преднамеренным:

– По-моему, любой мало-мальски расчетливый убийца привязал бы к телу Стефани груз, чтобы быть уверенным, что оно со временем не всплывет. Тот, кто это сделал, не собирался убивать ее здесь и таким образом.

Берега Оленьего озера были по большей части недоступны для пешеходов: их покрывали плотные, словно стена, заросли гигантского тростника. Именно это и превращало их в орнитологический рай – здесь, в девственном лесу, гнездились и обитали в полном покое десятки видов птиц. В других местах к озеру подступал густой сосновый бор, тянувшийся вдоль 17-го шоссе до самого океана.

Сперва нам показалось, что подойти к озеру можно только на том берегу, куда мы приехали. Но, внимательно изучив местность, мы заметили, что высокая трава со стороны леса недавно примята. Добрались мы туда с огромным трудом: почва была зыбкая и болотистая. Перед нами лежал плоский безлесный участок берега, грязь на нем была взрыта. Похоже на следы ног, но точно сказать невозможно.

– Тут что-то произошло, – уверенно проговорил Дерек. – И я не думаю, что Стефани шла тем же путем, что и мы. Склон чересчур крутой. По-моему, попасть на этот берег можно только одним способом…

– Через лес? – подсказала Анна.

– Точно.

Мы с группой полицейских из Орфеа стали прочесывать прилегающий лес и обнаружили сломанные ветки. Здесь кто-то прошел. На кусте висел клочок ткани.

– Возможно, лоскут майки, в которой Стефани была в понедельник, – сказал я Анне с Дереком, натягивая латексную перчатку и беря лоскут.

Судя по тому, что я видел в озере, на Стефани была только одна туфля. На правой ноге. Левую туфлю мы нашли в лесу, она зацепилась за корень.

– Значит, по лесу она бежала, – заключил Дерек, – спасалась от кого-то. Иначе бы остановилась и надела туфлю.

– И преследователь нагнал ее у озера и утопил, – добавила Анна.

– Да, Анна, наверняка ты права, – кивнул Дерек. – Но ведь не от пляжа же она сюда прибежала?

Отсюда до пляжа было больше пяти миль.

Двигаясь по лесу по ее следу, мы вышли на дорогу. Примерно в двухстах метрах от полицейских заграждений.

– Видимо, она вошла здесь, – сказал Дерек.

Поблизости мы заметили на обочине следы покрышек. Значит, преследователь был на машине.

* * *

В это время в Нью-Йорке

Мита Островски сидел в своем кабинете в редакции “Нью-Йорк литерари ревью” и наблюдал в окно за белкой, скакавшей по газону в сквере. Он давал телефонное интервью – на почти идеальном французском – какому-то мутному парижскому журналу интеллектуальной направленности, их интересовало его мнение касательно восприятия европейской литературы в Соединенных Штатах.

– Ну конечно! – жизнерадостно воскликнул Островски. – Если я на сегодняшний день один из самых влиятельных критиков в мире, то лишь потому, что в последние тридцать лет не ведаю снисхождения. Незыблемая дисциплина ума – вот мой секрет. Главное, не любить. Любовь – это слабость!

– Но некоторые злые языки утверждают, что все критики – несостоявшиеся писатели, – заметила заокеанская журналистка.

– Вздор, моя дорогая, – усмехнулся Островски. – Я никогда, подчеркиваю, никогда не встречал критика, который бы мечтал писать сам. Критики выше этого. Литература – искусство вторичное. Что такое писать? Писать – это составлять слова так, чтобы получались фразы. Этому можно на учить даже мартышку!

– Какова же тогда роль критики?

– Устанавливать истину. Давать возможность массам отделять хорошее от ничтожного. Видите ли, только крохотная часть населения способна разобраться сама, что в самом деле хорошо, а что нет. А поскольку сейчас, к несчастью, все непременно желают судить обо всем на свете и, бывает, возносят до небес полное ничтожество, мы, критики, призваны навести какой-никакой порядок в этом балагане. Мы – полиция интеллектуальной истины. Вот и все.

Завершив интервью, Островски посидел в задумчивости. Как красиво он говорил! Как нетривиально! Какая блестящая аналогия: мартышка – писатель! В нескольких словах он описал закат человечества. Какое счастье, что мысль его столь быстра, а мозг работает на все сто!

В дверь его неприбранного кабинета без стука вошла усталая секретарша.

– Черт возьми, стучать надо, когда входите! – заорал Островски. – Вы что, не понимаете, чей это кабинет?

Он ненавидел эту женщину, она казалась ему унылой.

– Сегодняшняя почта, – сказала она, не удостоив его замечание ответом. И положила на стопку книг, ожидающих прочтения, одно-единственное письмо.

– И это все? – разочарованно спросил Островски.

– Все, – ответила секретарша, выходя и закрывая за собой дверь.

Как мало теперь приходит писем, просто беда! Работая в “Нью-Йорк таймс”, он получал их целыми мешками. Восторженные читатели не пропускали ни одной его критической статьи, ни одной заметки. Но так было прежде, в незапамятные времена, в те золотые деньки, когда он был всемогущ. Сегодня ему больше не писали, его перестали узнавать на улице, зрители в театре больше не перешептывались, когда он проходил мимо, писатели не поджидали его у дома, чтобы вручить свою книгу, и не набрасывались на воскресное литературное приложение в надежде прочесть на нее рецензию. Сколько успешных карьер зиждилось на его статьях, сколько имен он уничтожил убийственными фразами! Он возносил на небеса, он повергал в прах. Но то было раньше. Теперь его уже почти никто не боялся. За его статьями следили только читатели “Нью-Йорк литерари ревью” – весьма почтенного, конечно, но с несравнимо меньшей аудиторией.

В тот день, прямо с утра, у Островски возникло какое-то предчувствие. Должно было случиться нечто важное, нечто такое, что снова приведет его к успеху. Он понял, что это то самое письмо. Важное письмо. Инстинкт никогда его не обманывал: он мог понять, хороша книга или плоха, просто подержав ее в руках. Но что такое в этом письме? Ему не хотелось чересчур поспешно его вскрывать. И почему письмо, а не телефонный звонок? Он напряженно размышлял. Может, какой-то продюсер решил снять о нем фильм? Он еще повертел письмо в руках – какой шикарный конверт! Сердце у него колотилось. Наконец он разорвал его, осторожно достал вложенный листок и сразу взглянул на подпись: “Алан Браун, мэр Орфеа”.

Дорогой мистер Островски,

С радостью приглашаем Вас на 21-й национальный театральный фестиваль, который состоится в этом году в Орфеа, штат Нью-Йорк. Принимать на фестивале критика со столь блестящей репутацией – огромная честь для нас. Двадцать лет назад Вы осчастливили нас своим присутствием на самом первом фестивале, и мы с огромной радостью отпраздновали бы его двадцатилетний юбилей с Вами. Разумеется, все издержки, связанные с Вашим пребыванием в городе, мы берем на себя и постараемся устроить Вас как можно лучше.

Письмо заканчивалось обычными пышными изъявлениями почтения. К нему была приложена программа фестиваля и проспект городской туристической конторы.

Чертово письмо, какое разочарование! Чертово неважное, ничтожное письмо от ничтожного мэра какого-то ничтожного захолустного городишки! Почему его не зовут на более престижные мероприятия? Он выбросил конверт в корзину.

Чтобы отвлечься, он решил написать очередной критический обзор. Взял, как обычно, последний рейтинг книжных продаж в Нью-Йорке, ткнул пальцем в верхнюю строчку таблицы и настрочил убийственный текст о беспомощном романе, которого в глаза не видел. Его труды прервал звоночек компьютера: на почту упало письмо. Островски поднял глаза на экран. Писал Стивен Бергдорф, главный редактор. Интересно, что вдруг понадобилось Бергдорфу. Тот и раньше пытался ему звонить, но он был занят, давал интервью. Островски открыл письмо:

Мита, поскольку на мои звонки Вы ответить не соизволили, извещаю Вас письменно: с настоящего момента Вы больше не работаете в “Нью-Йорк литерари ревью”. Стивен Бергдорф.

Островски слетел с кресла, бросился вон из кабинета и, проскочив коридор, рывком открыл дверь главного редактора. Тот сидел за письменным столом.

– Так поступить со мной! – заорал он.

– Надо же, Островски, – невозмутимо произнес Бергдорф. – А я уже два дня все пытаюсь вам дозвониться.

– Как вы смеете меня увольнять, Стивен? Вы в своем уме? Нью-Йорк вас линчует! Разъяренная толпа протащит вас по Манхэттену до Таймс-сквер и вздернет на фонарь, слышите? А я ничего не смогу для вас сделать. Я буду говорить им: “Довольно! Оставьте этого несчастного человека, он не ведал, что творил!” – а они мне ответят в бешенстве: “Только смерть может смыть оскорбление, нанесенное великому Островски!”

Бергдорф раздумчиво посмотрел на штатного критика.

– Вы, кажется, угрожаете меня убить, Островски?

– Отнюдь нет! – возразил Островски. – Наоборот, спасаю вам жизнь, пока еще не поздно. Народ Нью-Йорка любит Островски!

– Ох, старина, перестаньте молоть чушь! Жителям Нью-Йорка до вас дела не больше, чем до прошлогоднего снега. Они вообще не знают, кто вы такой. Вы безнадежно устарели.

– Я был самым грозным критиком все последние тридцать лет!

– Вот именно, пора найти кого-то другого.

– Читатели меня обожают! Я…

– “Бог, но больше смог”, – перебил его главный редактор. – Я знаю ваш девиз, Островски. Но прежде всего вы старик. Хватит. Пора уступить место новому поколению. Мне очень жаль.

– Актеры, узнав, что я в театре, ходили в мокрых штанах!

– О да, но так было раньше, в эпоху телеграфа и дирижаблей!

Островски еле удержался, чтобы не съездить ему по морде. Опускаться до оплеух не хотелось. Он развернулся и вышел, не попрощавшись, – хуже оскорбления он не знал. Вернулся к себе в кабинет, велел секретарше принести коробку, сгрузил в нее самые дорогие сердцу вещи, взял ее под мышку и выбежал вон. Такого унижения он не переживал никогда.

* * *

Орфеа бурлил. Жители были взбудоражены – кто из-за обнаруженного трупа Стефани, кто из-за решения мэра отменить фейерверк на Четвертое июля. Пока мы с Дереком продолжали обследовать берега Оленьего озера, Анну вызвали на подмогу к мэрии, там намечался митинг. У здания собралась кучка демонстрантов из числа городских торговцев: они требовали не отменять фейерверк, размахивали плакатами и громко жаловались.

– Если в пятницу вечером не будет фейерверка, мне впору закрывать лавку, – негодовал лысый коротышка, державший палатку мексиканской еды. – Для меня это главный вечер сезона.

– А я вложил кучу денег, снял помещение возле набережной, персонал нанял, – вторил ему другой. – Может, мэрия возместит мне расходы, если фейерверк отменят?

– Малышку Мейлер, конечно, жалко, это ужасно, но какое отношение это имеет к национальному празднику? Каждый год к нам приезжают тысячи людей, полюбоваться фейерверком на набережной. Заранее приезжают, ходят по магазинам на Мейн-стрит, потом ужинают в городских ресторанах. Если не будет фейерверка, никто не приедет!

Митинг был мирный, и Анна решила подняться на третий этаж, в кабинет Брауна. Мэр стоял у окна. Он поздоровался с ней, не сводя глаз с демонстрантов.

– Радости политики, – вздохнул он. – Это убийство всколыхнуло весь город, и теперь я прослыву бессердечным, если не отменю празднества, а если отменю – безумцем, уничтожающим торговлю.

Они с минуту помолчали. Анна попыталась немного его приободрить:

– Люди очень вас любят, Алан…

– К несчастью, Анна, я вполне могу провалиться на выборах в сентябре. Орфеа уже не тот город, что прежде, жители требуют перемен. Надо выпить кофе. Хочешь кофе?

– С удовольствием, – ответила она.

Анна думала, что мэр попросит секретаршу принести две чашки, но он потащил ее в коридор, в конце которого стоял автомат с горячими напитками. Опустил в машину монетку, и черноватая жидкость потекла в картонный стаканчик.

Браун был весьма импозантным мужчиной – бархатистый взгляд, актерская внешность; одет всегда с иголочки, седеющая шевелюра уложена волосок к волоску. Первый стаканчик наполнился, он протянул его Анне и повторил операцию.

– А это так важно, что вас могут не переизбрать? – спросила Анна, пригубив отвратительную жижу.

– Анна, знаешь, что мне в тебе понравилось, когда мы с тобой прошлым летом первый раз встретились на набережной?

– Нет…

– У нас у обоих высокие идеалы, общие устремления и взгляды на общество. Ты могла бы сделать головокружительную карьеру в полиции Нью-Йорка. А я давно мог бы поддаться на зов политических сирен и выдвинуться в сенат или в конгресс. Но нас с тобой это, в сущности, не интересует, потому что в Орфеа мы можем реализовать то, что никогда бы не осуществили в Нью-Йорке, Вашингтоне или Лос-Анджелесе, – идею справедливого города, с настоящей общественной жизнью, без особого неравенства. Когда в девяносто втором году Гордон предложил мне стать его заместителем, все надо было начинать с нуля. Этот город был как чистый лист. Мне более или менее удалось выстроить его в соответствии с моими убеждениями. Я всегда старался думать о справедливости, о том, как будет лучше для блага нашего сообщества. С тех пор как я стал мэром, люди больше зарабатывают, их жизнь улучшилась благодаря отличной сфере услуг, более высоким социальным выплатам, причем все это было сделано без повышения налогов.

– Тогда почему вы считаете, что жители Орфеа могут вас в этом году не переизбрать?

– Потому что прошло время, и они все забыли. С первого моего мандата сменилось почти целое поколение. Сегодня у них иные ожидания, да и требования тоже, ведь все это уже считается нормой. К тому же Орфеа процветает, а это разжигает аппетиты: куча мелких честолюбцев, жаждущих урвать хоть капельку власти, спят и видят, как бы пробраться в мэрию. Ближайшие выборы могут стать концом для города. Его ис портит жажда власти, эгоистическое желание править любой ценой, которыми будет движим мой преемник.

– Ваш преемник? И кто он?

– Пока не знаю. Но рояль в кустах найдется, вот увидишь. До конца месяца еще можно выдвигать свои кандидатуры на пост мэра.