Не будите спящую выхухоль

Вообще-то, как только первый раз прозвучало слово «опухоль», доктор ее, Илья Леонидович, запретил ей уезжать из больницы:

– Мало ли что случится в дороге, Алиса Михайловна, – заботливо говорил он. – Все-таки с острой болью шутить нельзя.

Но Алиса и слышать не хотела, чтобы лежать в больнице безвылазно, обрастая дюжиной разномастных пластиковых пакетов с тапочками, халатами, пижамами, кружками и книжками. Она сказала, что будет ездить аккуратно и в случае чего немедленно берет такси – и в больницу.

Ну, а когда УЗИ показало эту самую опухоль в брюшной полости, и врачи приняли решение – оперировать, на раздумывания у Алисы времени не было. В понедельник, который неспроста считается днем тяжелым, стало известно про опухоль, а на четверг назначили операцию.

Алле Михайловне удалось наплести про аппендицит – спасибо доктору, не подвел, и, отводя глаза в сторону, сказал, что есть подозрения именно на этот окаянный червеобразный отросток.

Стас был как-то фальшиво бодр, и Алиса понимала, что за этой бодростью скрывается его растерянность. Все-таки, не банальный аппендицит, а что-то неизвестное и страшное должно было показать хирургическое вмешательство. Потому и шла она в клинику, как на Голгофу, опасаясь не столько за исход операции, сколько за информацию, которую ей потом придется принять.

В то операционное утро ее трясло так, что она держала руками нижнюю челюсть, чтобы зубы не плясали во рту. При этом у нее стучали коленки, и это было видно со стороны. Чернокожий доктор Джон – практикант из Марселя, который должен был ассистировать Илье Леонидовичу, пробегая мимо Алисы, заботливо клал руку на ее подпрыгивающее колено, остро выпиравшее под покрывалом, и улыбался ей большой белозубой улыбкой. А потом вкатил ей укол какого-то предоперационного дурмана, и пляски святого Витта через минуту прекратились. Алиса успокоилась, и все дальнейшие подготовительные процедуры пережила без переживаний и дерганья, и совсем незаметно провалилась в сон, вызванный наркозом.

Она очнулась в полной темноте какого-то зеленоватого оттенка, почувствовала под собой холодный металл стола, укрытый лишь тонкой простынкой – во всяком случае, ей так показалось, что стол металлический, жесткий и холодный. Дышать было трудно.

«Ну, вот… Если я не загнулась во время операции, то склею ласты прямо сейчас, – подумала Алиса. – А может я уже там?…»

В ту же секунду из трахеи у нее выдернули трубку. Ну, это она потом от таких же прооперированных узнала, что для наркоза куда-то в трахею, через горло, вставляют трубку – для подачи наркоза. К счастью, больной, которого готовят к операции, не ощущает, как эту трубку ему суют в горло! Это же надо такое придумать: живому человеку и трубку! И куда?! Прямо в горло! Алиса, у которой даже с зубной щеткой большой дружбы не было, в том смысле, что давилась она от нее, – от этой трубки наркозной вообще карачуп схватила бы! Удавилась бы до начала процесса.

Но все закончилось, и трубку извлекли благополучно, и тельце отправили на каталке не в морг, а в послеоперационную палату, а когда она очухалась от наркоза, к ней пришел доктор Илья Леонидович, и, улыбаясь, сказал ей:

– Ну, вот, уважаемая Алиса Михайловна, все закончилось и очень благополучно для всех!

– Что у меня было? – спросила она слабым голосом.

– У вас была внематочная беременность, причем такая древняя, что ничего конкретного я даже сказать не могу. Плод из лопнувшей трубы попал в брюшную полость, где и болтался неизвестно сколько. Его-то мы и приняли за опухоль. Удивляет одно: как вы сами проморгали тот момент, когда все это произошло?!

Да уж! Как она «проморгала» лопнувшую трубу – это еще как-то можно объяснить. Было больно, да. Она думала, что у нее придатки застужены. А вот как она беременность «проморгала»??? Наверное, тоже списала на придатки.

От Аллы Михайловны Стас и Алиса тогда скрыли истинную причину ее пребывания в больнице. Она лежала в хирургическом отделении, а не в гинекологии, и «острый аппендицит» вполне прокатил для мамы, которая навещала дочку.

А вот в организме у Алисы произошли необратимые процессы, которые так и не позволили ей стать матерью, хотя врачи, которые консультировали ее, говорили, что это возможно. Правда, и риск огромный того, что все может повториться снова.

Стаса сначала все это устраивало – они и сразу собирались пожить для себя, посмотреть мир, заняться самообразованием. А потом его стало все раздражать, и он как-то очень уж нежно стал поглядывать на беременных теток и детские коляски. Это было невероятно, но факт! И когда в один прекрасный день Стас сказал Алисе, что у него будет ребенок с другой женщиной, она поняла его. Скандалов устраивать не стала, отпустила с миром, сказав, правда, во след – «Предатель!», и осталась одна в пустой квартире, с престарелым Васей, который оказался не нужным бывшему мужу. Не велико богатство, да и кто знает, вдруг у маленького будет аллергия на шерсть кота?!

Впрочем, про аллергию-то он зря и думал: Алиса Васю не отдала бы. Ни за что! Самой нужен. Да вот хотя бы в качестве жилетки. Она поплакала, обнимая Васю, он терпел ее рыдания прямо в ухо, потом аккуратно выбрался из кольца ее рук, и отправился на кухню – открывать лапой шкафчик с кошачьей жратвой.

«Ну, да, он тоже мужик, обыкновенный кошачий мужик, хоть и кастрированный! И на уме у него только одно – бабы и жрачка! Хотя, нет, у кастрированных вообще только жрачка!» – беззлобно подумала про него Алиса, и тоже пошла в кухню – Васю покормить и самой заесть обиду на мужа.

Она не скоро отошла от душевной травмы. Сначала плакала, потом злость на бывшего захлестывала ее через край, потом она оправдывала его, потом накатывала жалость по отношению к себе, а потом снова ее накрывала обида. И так кругами, спиралями. Примерно, в течение полугода.

Потом ее отпустило. И хоть Алла Михайловна еще кипела, вспоминая Стаса, Алиса не поддерживала ее в таких разговорах, более того – гасила их. И, наконец, волны этой истории улеглись, и у Аллы Михайловны нашлись другие темы для разговоров с дочерью. И только неудовлетворенное желание стать бабушкой порой не давало ей покоя.

И вдруг привалило столько счастья сразу, что она захлебывалась им. Она не могла спокойно рассказывать о маленьких Маше и Даше, о том, какие у них реснички и глазки, о Ване и Витеньке, о том, как один научился читать по слогам, а другой уже хорошо выговаривает букву «Р».

Но больше всего разговоров было о мальчике Мишеньке, которого Алла Михайловна так и звала – «Мишенька». Она говорила о нем постоянно, и голос у нее менялся. Она просто задыхалась от счастья.

– Мам, а ты не много внимания уделяешь одному ребенку? Не будет ли от этого плохо другим детям?

– Ну, твоя мать пока что не сошла с ума! – Алла Михайловна внимательно посмотрела на дочь. – Надеюсь, ты помнишь, что я – педагог?!

В голосе у нее Алиса услышала незнакомые нотки. Ох, как же хорошо, что мама ее не учила в школе!

– Я, Алиска, если глажу по головке, то не только Мишеньку, а всех. Мне сначала сказали, что лучше этого не делать – не жалеть, не ласкать. Но как?! Как быть равнодушной, если они, как котята в руки лезут?! Нет уж, или я работаю так, как умею, или не работаю совсем!

II

Конец осени был солнечным, словно природа желала загладить свою вину за хмурое лето, в котором было всего-то пара теплых недель, и за дождливый сентябрь.

Солнце октября грело мало, да и то в первой половине дня. Но этого хватало для хорошего настроения. Но уже в начале ноября зарядили холодные проливные дожди, и серое ватное небо накрыло город сверху. Эта вата отсырела за три дня и больше не просыхала, и считанные дни оставались до того противного момента, когда ртутный столбик термометра остановится на ноле, и с неба посыплется первая снежная крупа.

По осени у Аллы Михайловны стали нестерпимо ныть суставы на руках. Она перевязывала запястья связанными из собачьей шерсти полосками и баюкала то одну, то другую руку. А они все болели и болели. «На погоду!» – говорила Алла Михайловна, и кляла эту погоду, и ждала перемен к лучшему. А их все не было.

Снова вернулись забытая тяжесть в руках и усталость. Даже пакет с хлебом был для нее порой не подъемным. И настроение от этого было плохим. Растирая суставы, Алла Михайловна ныла, могла даже всплакнуть. Она даже слово свое придумала тому, что с ней происходит – «тоснут». Дословно это звучало так: «Тоснут рученьки, спасу нет!»

– Тоснут – это ноют? – спрашивала Алиса, чтобы отвлечь мать от ее болезни.

– Хуже! Тоснут – это немеют! – у Аллы Михайловны это получалось с вызовом, будто кто-то из окружающих был виноват в ее беде.

– Мам, ну, что ты самолечением занимаешься? Давай, к врачу, что ли, съезди?

– Наши врачи ни фига не понимают в этом!

– Ну, сходи не к «нашим»! Есть центр, где отличные специалисты работают – рекомендую! – Алиса начеркала на листочке бумаги схему проезда в специализированную клинику, куда Алла Михайловна и отправилась через пару дней.

Приехала от врача задумчивая, озабоченная.

– Врач сказала, что ей мой позвоночник не нравится. Как будто мне он нравится! Но более всего мне не нравится, как она мне это объяснила…

– Мам, она что-то конкретное сказала?

– Она рекомендовала сделать томографию позвоночника. И при чем тут позвоночник, если болят у меня руки?! Но крутила и вертела она меня долго…

Алла Михайловна замолчала. Она думала, говорить или нет Алиске о том, что врач остеопат, покрутив ее туда-сюда почти час, сказала, что лечить ее не берется.

– Да, ваша проблема с руками – это от позвоночника. Но вот с ним самим все не так просто. Надо для начала сделать МРТ. Начните с этого, а там уже будет видно, что делать дальше, – дала рекомендацию врач.

Казалось бы, она не сказала ничего такого, что могло бы насторожить, но Алла Михайловна ощутила какую-то тревогу в ее словах. Какая-то излишняя забота, что ли, прозвучала в них. Впрочем, может быть за деньги так принято лечить?

– Лис, она вот мне написала, где эту МРТ сделать нужно, и телефон. Ты позвони, запиши, что ль, меня. Надо все-таки докопаться до истины…

Истина была такой, что хотелось уснуть, потом проснуться, и чтобы все-все оказалось просто страшным сном, чтобы можно было улыбнуться и сказать себе: «Тьфу! Ну, и приснится же такой кошмар!»

Но на улице падал настоящий снег, холодный и мокрый, и ветер бросал его в лицо прохожим, и от него сразу становилось мокро и противно. Такое не может сниться. Такое происходит только наяву.

Алиса поддерживала под руку мать, которая буквально за минуту стала какой-то беспомощной, как ребенок. Она неуклюже ступила с последней ступеньки крыльца и покачнулась. И Алиса испугалась за нее, подхватила, но не обняла, как нужно было бы. Черт бы их побрал, эти скандинавские корни, что даже в такие минуты начинают наружу вылезать!

Они какое-то время шли молча, потому что слова были лишними. Да и что можно было сказать? Что значили их слова после вердикта доктора Стасова – светила военно-медицинского, главного у них по заболеваниям спинного мозга.

– … Врать и успокаивать не буду, – сказал Стасов, отложив снимки в сторону и пуская сизый дым из кривой курительной трубки под высокий потолок своего профессорского кабинета. – У вас опухоль спинного мозга. Что можно сделать? Можно сделать операцию. Какие гарантии? Никаких! После операции вы можете выздороветь полностью, а можете стать инвалидом, причем, глубоким инвалидом. Ну, и самый последний вариант – летальный исход. Да-да, этого я тоже не исключаю.

Доктор говорил дальше о выборе больного, о том, чего ждать дальше, о том, как жить, если отказаться от операции, но ни Алиса, ни Алла Михайловна его не слышали. Звуки пробивались, как сквозь вату, которой затыкают больные уши, и информация не трогала ни ум, ни сердце. Да и какой смысл был в этой информации, если было сказано самое главное, это вот страшное слово – «опухоль». Раньше больным его не говорили. Шепотом и родственникам. А теперь, как хрен с горы – «опухоль»!

Алла Михайловна кивала доктору, соглашаясь со всем сказанным, а потом дрогнувшим голосом спросила, как самое важное, что ей хотелось знать:

– Доктор, а может быть… какие-нибудь травы, может быть, нетрадиционное какое-нибудь лечение, а?

– Я – хирург, уважаемая… Алла Михайловна, – Стасов заглянул в карточку, подсмотрел имя-отчество пациентки. – Я – хирург, а не травник. Я знаю свою работу. И я вам озвучил, что можно сделать. Со всем остальным – не ко мне.

– Ну, да… не к вам… Тогда мы пойдем? Я должна подумать.

– Идите, – Стасов встал, провожая пациентку, и снова выпустил столб сизого дыма в потолок. – И думайте – это ваше право.

Вот с этим они и вышли на крыльцо, и попали прямо в метель, которая секла снегом по лицу, стегала колючим ветром, – какой уж тут дурной сон! Настоящая дурная реальность.

Алиса подхватила мать под руку, и они побрели к метро, где оставили машину на стоянке, медленно и печально, как на похоронах.

Алисе не раз и не два приходилось слышать о том, как эта беда обрушивается на людей. И среди ее знакомых были… Да, именно были. Тогда были, а теперь уже нет, кончились. Взять хотя бы Иришку – переводчицу с немецкого, заводную и оригинальную, вечно со сногсшибательной прической, в безумном платье невероятной расцветки и каким-нибудь косым вырезом, сквозь который видно было офигительное белье из Парижа, с приключениями и многочисленными мужиками, которых она любила, и которые пользовались этой ее открытой детской любовью. Она, одна, как штык, сирота с детства, выгрызла своим характером образование и отличную работу, сделала карьеру, и в тридцать семь лет вдруг на зависть всем выскочила замуж за босса из большой серьезной промышленной группы.

Девицы в издательстве, в котором Иришка была выпускающим редактором, от зависти чуть не передохли. Они со своими выточенными природой и фитнесом с массажем телами, которые холили и лелеяли с утра до вечера, – то обжигали их искусственным загаром, то морозили искусственным холодом, с искусственными глазами и бюстами, с губами не природного происхождения, и прочими женскими прелестями, не могли понять, что этот красавец Григорьев, давно и надежно разведенный, по-честному одинокий и безумно богатый, нашел в этой Иришке-замухрышке! У нее, по их мнению, «ни кожи, ни рожи», а он ее взялся на руках носить. И лопоухая не красавица, но ужасно милая и классная Иришка расцвела, похорошела так, что не видны были никому ни ее тонкие ножки, ни острый носик, ни чуть косящие глазки.

Она была само очарование, потому что плавилась от любви, в которую окунул ее Григорьев. А через год она вдруг родила симпатичного мальчика, в котором Григорьев души не чаял. Он забыл про свои сорок с «хвостом», носился с малышом, как с писаной торбой, купил для него все, что можно было купить. И за этими заботами он как-то просмотрел момент, когда его Иришка вдруг погрустнела, как-то печально следила за тем, как отец играет с ребенком, как он дурачится, изображая лошадку – видели бы его в этот момент коллеги!

Когда он в один прекрасный (ну, почему даже самый печальный день называют «прекрасным», если в нем происходит что-то особенное?!) день, обратил внимание на ее печальное состояние, Иришка сказала:

– У нас, кажется, большие проблемы…

«Проблемы» оказались бедой. Да еще и какой! Врачи в один голос говорили – «Поздно!», а Григорьев в отчаянии готов был на все: операции за границей, лучшие лекарства – по самым заоблачным ценам, светила медицины, травники, бабки, колдуньи, снадобья от сибирских шаманов. Он сам понимал: все напрасно. Иришка угасала на глазах. Последние дни она провела в больнице, где никого не хотела видеть. Даже Григорьева. На него ей особенно больно было смотреть. Она видела, как мучается любящий и любимый человек, и ничем не могла ему помочь.

Когда, незадолго до конца, Алиса приехала ее проведать, Иришка с потухшими глазами, в платочке, скрывавшем лысую голову, печально сказала ей:

– Как я устала от всего. Скорее бы…

Алиса ужаснулась. Как может живой человек даже думать об «этом»?!

– Хорошо, что тебе этого не дано понять… – печально ответила ей Иришка. – Больше всего мне жалко Сашу. За что я делаю ему так больно?! Слава богу, Павлик ничего не понимает…

Иришка ушла тихо и, как рассказал потом Саша Григорьев, присутствовавший при этом, «с чувством облегчения».

И это далеко не одна история, которая произошла в близком Алисе круге людей. Все эти печальные известия заставляли ее каждый раз вздрагивать, и мысленно просить Всевышнего: «Только не со мной! Только не с моими близкими! Не приведи и оборони!» Жалко было угасающих, потерявших надежду людей. Еще больше было жаль их родственников, которые кидались во все тяжкие на поиск лекарств, уникального народного врача, лучшего хирурга, денег, наконец, которые требовались на операцию.

Потом оказывалось, что все это напрасно, что поздно, что нет уже ни сил, ни желания вылезти из беды. И оставалось только ждать. Хорошо, если не очень долго…

Всякий раз, когда в окружении ближнем или дальнем случалась эта беда, Алиса переживала ее, как свою. И не знала совершенно, что будет делать, если беда эта придет в ее собственный дом. Думать не хотела, отгоняла прочь, незаметно плевала через левое плечо, и молилась – «Только не это!»

И вот оно это. Не у кого-то, а в твоем доме, у твоего самого родного человека. Как вот эта колючая метель по морде – реально, больно, справа-налево. Опухоль!

– Мам, делать-то что будем? – глотая метельную кашу, спросила Алиса.

– Не знаю пока, – растерянно ответила мать, и, хватанув холодного ветра, закашлялась. – Но одно решение я уже приняла: не буду я делать операцию. Мне лет сколько? Вот и ответ. Хорошо если загнусь, и меня из операционной сразу в подвал спустят, а если жива да калечна останусь? Не-е-е-е-е-т, не хочу. Сколько бог даст…

Обреченно сказала, но твердо, и Алиса не сомневалась: это решение хоть и сиюминутное, но самое верное на данный момент.

– Ну, вот и хорошо! Определились в одном, и будем искать что-то еще, – сказала, чтобы успокоить. На самом деле, в голове был разброд, и куда кидаться, что делать – она не знала. Казалось, что каждая минута после того, как был озвучен страшный диагноз, работает против них, и надо спешить с поиском чего-то волшебного. Но если бы это волшебное существовало…

В лихорадочных поисках не заметили, как подкатил Новый год.

– Елку будем ставить? – спросила за неделю до праздника Алиса.

– А ты как хочешь? – Алла Михайловна переспросила для порядка. Ей хотелось ответить – «По барабану мне эта елка!», потому что и в самом деле ей было все едино – будет елка или нет. Если нет, так даже лучше: меньше уборки в январе!

– Я хочу, конечно! Должен быть праздник в доме! – Алиса умышленно показывала свою предпраздничную радость. На самом деле, она все понимала – не до елки. Настроение у нее было, если не на нуле, то близко к этому. Но надо было улыбаться, и притворяться, хотя хотелось плакать от беспомощности.

Да еще Саблин – работодатель и большой друг – не понял, почему Алиса отказалась отпраздновать Новый год с ним на даче, хотя она все рассказала ему, и очень попросила понять, но…

– Ты понимаешь, что у меня только один выходной день в этих зимних каникулах – 1 января! Потом я уезжаю в командировку, и вернусь через две недели! – кипел Саблин.

– Сережа, ты, к счастью, не знаешь, что это такое, когда мама стала, как ребенок! Я ей нужна, больше, чем тебе.

Саблин посмотрел на нее с непониманием. Еще месяц назад она сама бы не поняла, скажи ей кто, что надо поступиться личными делами ради престарелого родителя. В конце концов, мама же всегда поймет! Должна понять.

Но всего несколько слов доктора из клиники нейрохирургии перевернули всю их жизнь. Именно «их», а не «ее». Жизнь у них стала общей, одна на двоих. И ее, Алисины то есть, проблемы и дела померкли, отошли на второй план. А на первом прочно обосновались заботы по поиску целителя, который откроет свой волшебный сундук, зажжет свечку, дунет-плюнет, и, «Пожалте бриться!», то есть, делать новую томограмму, а потом к доктору этому, который страстей таких наговорил, чтоб глянул он, удивился чтоб, и, повертев снимок туда-сюда перед настольной лампой, сказал бы удивленно:

– Да-с… Уникальный случай! И вы больше не мой пациент!

Н-да… Как было все просто раньше. Вот еще совсем недавно, осенью, когда холодные дожди барабанили по крыше. Погода – дрянь, и на эту погоду болела голова, и крутило суставы так, что порой хотелось материться. И работы было невпроворот, и с деньгами были проблемы. Но не было вот этого страшного приговора, который доктор Стасов зачитал им, и который красной линией разделил их жизнь на «до» и «после», на мирную и… И вот такую вот, можно сказать, боевую, фронтовую, да как угодно – не спокойную, одним словом.

Целителей, обещавших чудо, на просторах родной страны оказалось несметное количество. И не надо было даже ехать куда-то за тридевять земель в поисках бабушки-знахарки. Забирайся в Интернет и ищи. И найдешь!

Сначала Алиса просто царапала в тетрадке: имя, а чаще какая-то кличка типа «матушка Евдокия», телефон, адрес, кого берется лечить, как и сколько надо платить, как записаться, где идет прием. Информации было – где густо, где пусто. Звонков приходилось делать не менее чем по десятку, надо было несколько раз договариваться и передоговариваться. Скоро Алиса научилась грамотно классифицировать всю информацию. Она писала ее на карточках, и перекидывала их, как карты в колоде: в среду – звонок дяде Гене из Сиверской, в субботу – встреча на Финляндском вокзале с тетей Дашей из Выборга, в понедельник – привезти снимки костоправу Игорю Пантелеевичу в детскую поликлинику на Невском.

– Почему в детскую? – удивленно переспрашивала Алла Михайловна.

– Ох, мам, все просто: Игорь Пантелеевич в обычной жизни – детский доктор, а в нерабочее время – костоправ. Кстати, его-то мы будем исключать из списка целителей.

– Почему?

– Потому. Костоправы нам противопоказаны. Вспомни, что сказал китайчонок Ли?

Китайского доктора им посоветовала соседка по лестничной клетке – ходячая энциклопедия тетя Маша. Репутация у доктора была безупречная, вылеченных больных – море, да и вообще, в их случае китайский доктор – это куда лучше, чем русский. Все-таки, у них медицина совсем другая. Какая у них медицина – баба Маша не знала, но то, что на порядок выше нашей – не сомневалась.

Звали доктора Чжао Фэн Ли, но Алла Михайловна его тут же окрестила просто «китайчонком Ли», и даже красиво пропела знаменитый романс: «Где вы теперь? Кто вам целует пальцы? Куда ушел ваш китайчонок Ли?»

По телефону доктор по-птичьи прочирикал адрес, и назначил время. Он встретил их у лифта и пригласил в квартиру, которая оказалась настоящим китайским домом с морем цветов, колокольчиков, бамбуковых подвесок, которые называют «музыкой ветра», с запахом благовоний. Даже телевизор в углу бухтел по-китайски – за окном была прикручена телевизионная тарелка, благодаря которой в питерской квартирке китайского доктора в Веселом поселке улыбающийся луноликий ведущий рассказывал пекинские новости, а по нижней кромке экрана ползли титры – иероглифы, каждый из которых был удивительной картинкой из другого, совершенно непонятного восточного мира.

Доктор Ли был крошечного росточка, хрупкий, аккуратный, будто вылепленный умелыми руками талантливого скульптора. Он был на редкость красив, и все время улыбался. А еще Алиса не могла определить его возраст. С одной стороны – мальчик лет двадцати пяти. С другой – он успел им сказать, что уже двадцать лет живет в Петербурге, и город ему очень нравится, и работа, но он скучает по родине, и еще ему тут очень холодно.

Они плохо понимали его речь – вместо буквы «л» он, в лучшем случае, говорил «р», и проглатывал окончания. Остальное, что он выдавал на не родном ему языке, было тоже малопонятно русскому уху, и Алиса с Аллой Михайловной то переглядывались между собой, то вынуждены были переспрашивать его.

Доктор Ли не спеша изучил снимки, близоруко щурясь у яркой настольной лампы.

– Вот видите, вот она, ваша опухоль. В шейном отделе… Да-да-да… – доктор поцокал языком, постучал по снимку карандашом, которым он пользовался вместо указки.

Они смотрели, и не видели на снимках ровным счетом ничего. А он видел. Но помочь не мог.

– Должен вас огорчить, но это не моя специальность. Увы! Я могу вправить позвонки, убрать грыжи, я могу наблюдать больного после инсульта и поднять его, но заглянуть в ваш позвоночник я не могу. Это не моя специальность. Если хотите, я вам могу показать, что происходит у вас в организме…

Они хотели. Они хотели хоть чего-нибудь, хоть какой-нибудь информации, света, пролитого в эту черную бездну невидимого и не понятного им мира.