Самый далёкий тыл

– Нет, я получила её две недели тому назад от наших агентов в Сан-Франциско.

– От русских?

– Нет, от американцев.

– Кто они?

– Я расскажу вашему ОСС и ФБР всё, что я знаю о советских связях в Штатах и о наших махинациях с Ленд-Лизом, – но только после того, как я получу твёрдую гарантию, что я и мой брат получат политическое убежище в Америке.

– Письменную гарантию? Подписанную президентом Рузвельтом?

Она рассмеялась.

– Это было бы прекрасно! Нет, не втягивайте вашего президента в этот бизнес. Просто перескажите наш разговор Джиму Крэйгу. Он ведь ваш консул. Его слово вам и ваше слово мне будут для меня достаточными. Не знаю почему, но я вам верю…

Глава 10. Серёжка. Владивосток. Май 1943 года.

 Сегодня большой праздник – Первое мая. В наших учебниках этот праздник называют Днём солидарности мирового пролетариата. Мишка, который знает всё на свете, говорит, что Первое мая было придумано американскими рабочими сорок лет тому назад. Я не знаю, кому верить, Мишке или нашим учителям. Нас в школе учат, что жестокие и бессердечные капиталисты считают рабочих хуже дерьма; так как же могли они позволить своим рабам праздновать какую-то солидарность?

Ну, в общем, мы собрались в нашем школьном дворе, одетые как на парад, готовые маршировать по улицам Ленина и Октябрьской Революции аж до нашего порта. Там мы будем стоять в огромной толпе, размахивая флагами, крича всякие лозунги и глядя на взрослых, пьющих втихаря водку, и слушая муторные речи, которые произносятся большими начальниками с самодельной трибуны. Солидарность рабочего класса, наверное, нужна, но почему она должна быть такой муторно-скучной?

То, что я делаю на таких демонстрациях, – это, как любит говорить Мишка, просто и логично. Я жду приблизительно пятнадцать минут, а потом исчезаю. Конечно, нам не разрешается уходить из толпы до конца демонстрации, и меня уже дважды наказывали за это.

Но сегодня я не уйду. Потому что сегодня особый праздник. Почему? А потому, что сегодня к нам должен прибыть «Феликс Дзержинский», огромный холодильник с товарами из Америки. Так что теперь работяги-инвалиды сооружают деревянную трибуну, на которую залезут большие шишки, и тыловые дармоеды с самыми лужёными глотками будут орать лозунги и поздравления с трибуны, и пара моряков с «Дзержинского» выдадут пару патриотических речуг.

В общем, мы с Мишкой и Танькой промаршировали без приключений до самого порта. Уже был полдень, и наш «Дзержинский» был благополучно пришвартован недалеко от пирса, где мы с Мишкой обычно рыбачим.

Танька стояла рядом со мной, закрыв ладонью глаза от солнца и глядя на приближающийся катер, заполненный празднично одетыми моряками.

– Видишь папу? – спросил я.

– Нет, – говорит, – ещё не вижу.

Её батя, Василий Петрович Лагутин (или, как мы зовём его, дядя Вася) работает капитаном на «Дзержинском». Танька, тётя Рита (её мама) и дядя Вася – они живут на втором этаже, прямо над нашей квартирой. Тётя Рита – знаменитая артистка из нашего драмтеатра. Все в городе знают её – во всяком случае, все, кто интересуются Чеховым, и Шекспиром, и ещё другими писателями, имена которых только Мишка может запомнить. Наша мама приводит нас на все новые спектакли («для нашего интеллектуального развития!»), и мы всегда видим тётю Риту на сцене то в роли ужасной Леди Макбет, то в образе очень приятной мадам Раневской из чеховского «Вишнёвого сада». Тётя Рита, ясное дело, не такая красивая, как наша мама, но она довольно симпатичная. Одно я не могу понять – какого чёрта она взяла себе в любовники такую толстенную уродину, как этот преступник Воловик, которого мы с Танькой видели недавно в суде. Ребята в нашем дворе говорят, что тётя Рита ещё молодая женщина, а дядя Вася пропадает в море по три-четыре месяца подряд, а ей нужен секс. Мужчинам от двадцати до шестидесяти, говорят они, и женщинам от семнадцати до сорока пяти нужен секс как минимум дважды в неделю, а то и чаще. Я знаю это. Для взрослых это как хлеб и вода – они без этого не могут. И, кроме того, она – актриса, а актрисы, как всем известно, развратные, как говорит Мишка. Это во-первых; а во-вторых, Воловик приносил им масло, и булки, и сало, и сахар – так что жизнь у Таньки с её мамой была намного легче, чем у всех. В общем, жизнь – это жуткий бардак, по Мишкиным словам.

…– Таня-а-а! – раздался крик невдалеке.

Мы оглянулись. Тётя Рита проталкивалась к нам сквозь толпу.

– Танечка, доченька, пошли встречать нашего папу!

– Здравствуйте, тётя Рита, – сказал вежливый и хорошо воспитанный Мишка (джентльмен, как он любит говорить).

Она широко улыбнулась, взяла Мишкину голову в руки и поцеловала его в щёку. Потом взлохматила его и мои волосы, взяла Таньку за руку и исчезла в толпе.

Как я вам уже сказал, она вполне симпатичная женщина, если забыть, что она изменяет дяде Васе, очень и очень хорошему человеку. Он, в конце концов, проводит в дальнем плавании несколько месяцев и как-то обходится без бабы; так почему же она не может прожить без мужика?

***

А потом мы два часа подряд слушали, наверное, двадцать речуг, которые толкали с трибуны большие начальники (я вот думаю: почему они все такие толстые и жирные, когда все мы живём на хлебных карточках? Ясно, что они все воры!). Потом выступил адмирал, командующий Тихоокеанским флотом, ну, и ещё парочка гражданских пролепетали что-то, но никто их не слушал.

Но тут к микрофонам подошла классная баба лет тридцати, почти такая же красивая, как наша мать, и сказала:

– Я партийный секретарь на нашем славном корабле, названном в честь нашего любимого Феликса Эдмундовича Дзержинского. Позвольте мне представить вам капитана, проведшего нас через океанские штормы из гостеприимной Америки к берегам нашего замечательного Дальнего Востока! Капитан Василий Петрович Лагутин!

Танькин батя, улыбаясь и приветственно размахивая руками, приблизился к микрофонам. Минут десять он рассказывал нам, насколько он горд представлять здесь, на этом празднике, команду корабля, как он рад доставить нашей святой Родине щедрые подарки миролюбивого американского народа, как глубока любовь простых американцев к самой свободной и счастливой стране в мире – к Советскому Союзу, и так далее в том же духе… Начиная с детского сада и потом несколько лет в школе я и Мишка наслушались столько таких вот речуг, что мы заранее знаем, что там будет сказано и можем свободно произнести наизусть целые куски из них.

В конце своей речи дядя Вася повысил голос:

– А теперь я хочу представить вам, дорогие товарищи, пассажира нашего корабля, нашего дорогого гостя, известного корреспондента одной из крупнейших американских газет, мистера Алекса Грина!

– Как ты думаешь, он будет молотить по-русски или по-английски? – спросил Мишка.

– Чёрт его знает. По-английски, наверное.

Но к нашему удивлению, американец, высокий широкоплечий тип, ещё, видно, молодой, но уже наполовину седой, начал говорить по-русски – и к тому же безо всякого акцента. В середине своей речи он упомянул, что шесть месяцев тому назад он был в Сталинграде и видел «героическую, самоотверженную, сверхчеловеческую борьбу Красной армии против бешеных атак жестоких гитлеровских войск…».

Толпа разразилась криками «Да здравствует советско-американская дружба!», «Слава товарищу Сталину!», «Да здравствует президент Рузвельт!», и все хлопали в ладоши и размахивали красными флагами.

– Это, видно, мужик что надо, – сказал Мишка.

Ни я, ни Мишка не могли вообразить, что очень скоро этот американец войдёт в жизнь нашей семьи и изменит её самым неожиданным образом.

– Давай смоемся отсюда, – сказал я. – Нам надо быть на барахолке в два часа.

Чтобы добраться до нашей барахолки, мы должны были прошлёпать два километра по немощёной дороге, идущей вдоль железнодорожных путей.

Старые избы с полуразрушенными заборами стояли по обе стороны дороги. Пацаны играли в футбол самодельным тряпичным мячом. Тощие, покрытые грязью свиньи барахтались в мелких лужах.

Барахолка не работает в день всенародного праздника Первое мая; и, значит, все спекулянты, живущие за счёт барахолки, могут, если хотят, присоединиться к празднованию Дня солидарности пролетариата в нашем порту. Может быть, кто-то из них и присоединился, но я был уверен, что Борис Безногий сидит сейчас дома со своей постоянно беременной бабой и четырьмя замурзанными детьми в возрасте от двух до девяти.

Борис – инвалид. Он так жутко искалечен, что меня иногда пробирает дрожь глядеть на него. Когда он напьётся, а это бывает очень часто, он любит рассказывать кошмарные (и непатриотические, как говорит Мишка) истории о нашем отступлении в сорок первом году по лесам и болотам Белоруссии, где бомба взорвалась рядом с ним и оторвала обе его ноги. Все знают, что это опасно – рассказывать о наших поражениях, и Бориса уже вызывали дважды в НКВД и предупреждали, чтобы он держал язык за зубами, но ему это всё до лампочки. «У меня уже отрезаны обе ноги, – говорит он и хохочет. – Что НКВД может у меня ещё отрезать? Мой хер?».

До войны он был учителем физики в нашей школе, и его звали почтительно Борисом Александровичем. Но как ты можешь преподавать, если обрубки твоих ног прикреплены к квадратной фанерной платформе с четырьмя подшипниками внизу? Ясное дело, ты не можешь. И поэтому Борис Александрович превратился в Бориса Безногого и открыл подпольную мастерскую на барахолке. Он делает и чинит печки-буржуйки, керосинки, примусы и костыли для инвалидов. С ним расплачиваются обычно чем-нибудь из еды и заношенной одеждой для его беспризорной оравы ребятишек.

Подойдя ближе к его дому, мы услышали, что он поёт.

– Напился, – сказал Мишка.

Мы знаем, что в подпитом состоянии Борис поёт во всю глотку – в основном, патриотические и революционные песни – или лупит свою беременную жену и орущих на всю улицу ребятишек, или же болтает без конца об опасности японских атак. Все во Владивостоке знают, что в пятидесяти километрах от нас, по ту сторону границы, стоит японская Квантунская армия. Никто не верит, что наша 13-я Резервная армия, плохо вооружённая и полуголодная, сможет оказать япошкам сопротивление. Мы живём в этом страхе с самого начала войны с гитлеровцами, то есть, с июня сорок первого года.

Я постучал в дверь, и Борис перестал петь.

– Входи! – заорал он.

Я не хочу описывать убогое жилище безногого Бориса, где в одной комнате спят, едят, варят пищу и дерутся шесть членов этого семейства, а в другой хозяин дома устроил свою подпольную мастерскую, провонявшую тошнотворным запахом керосина, угля, металлической стружки и грязной одежды.

Я разгрузил мой рюкзак прямо на его слесарный верстак – две сотни пустых патронных гильз от американской винтовки М1 Гаранд. Это была моя плата за работу Бориса – за отремонтированный мамин примус. Тот из вас, кто не знает, что такое примус и с чем его едят, должен поверить мне, что во Владивостоке военного времени это была мечта каждой домохозяйки – иметь бешено ревущий примус взамен лениво горящей керосинки.

Я положил примус в свой рюкзак. Вежливый Мишка сказал: «Спасибо!». И мы отвалили. Мы тут же услышали, как Борис возобновил пение. Он пел: «Броня крепка, и танки наши быстры, и наши люди мужества полны! В строю стоят советские танкисты, своей любимой Родины сыны!..».

– Я одной вещи не понимаю, – сказал Мишка. – Как он умудряется делать детей, когда у него нет ног?

– Это трудно, – согласился я. – Но это не то, о чём я сейчас думаю. Я сейчас думаю о том, что мы скажем маме, когда она увидит этот примус и спросит, как я за него заплатил.

Мы перешли через рельсы и двинулись по дороге домой.

***

На нашей барахолке орудуют несколько шаек пацанов, зарабатывающих на перепродаже американских товаров. В каждой шайке работают пять-шесть ребят, и шайки известны по именам их атаманов, то есть, главарей. Моя шайка, например, называется банда Серёжки.

Я командую этой бандой, потому что я самый лучший в драках. Когда дело доходит до драки, я свободно бью любого пацана моего возраста и даже тех, кто старше меня на пару лет. Ты не сможешь существовать на наших хулиганских улицах, если ты не можешь постоять за себя.

Ребята, если подумать, различаются по многим аспектам (это ещё одно интеллигентное Мишкино слово): они могут быть умные или глупые, симпатичные или уродливые, щедрые или жмоты, болтуны или молчуны, и так далее. Но, по-моему, самое главное различие такое – они или смелые, или трусливые!

Пару лет тому назад Мишка читал книжку американского писателя по имени Джек Лондон. «Белый Клык» – вот как называлась эта книга. Там описывалась жизнь боевой собаки в засыпанной снегом ледяной Аляске. Ещё не дочитав книгу, Мишка сказал мне:

– Слушай, тут есть глава, которая будет очень интересна для такого хулигана, как ты…

Я взял книгу, начал читать, и вскоре не мог остановиться. Так я увлёкся!

Вот что меня поразило: я и Белый Клык (это было имя той собаки) дрались абсолютно одинаково! Никакой разницы! Только вдумайтесь, что пишет этот Джек Лондон:

«…Его отличала молниеносная быстрота. Она давала ему колоссальное преимущество перед его противниками. Каким бы ни был их опыт в драках, они никогда не встречали пса, который бы двигался в бою с такой скоростью…

…И ещё надо отметить поразительную мгновенность его атаки…

…Но главным преимуществом Белого Клыка был его опыт. Он знал больше о боях, чем любая собака, с которой ему доводилось драться. Он провёл больше боёв; знал, как отражать подвохи и трюки своих противников, и сам отлично владел этими трюками…».

В глазах всех пацанов на наших улицах и на барахолке я и был этим самым Белым Клыком. Никто не смел начать драку со мной. Никто никогда не тронул меня пальцем.

И поэтому я страшно удивился, когда кто-то позади меня внезапно схватился за мой рюкзак и дёрнул его. Я с трудом устоял на ногах. Рюкзак с бесценным примусом внутри оказался в руках неизвестного врага.

Я не знал, кто он, но мне это было безразлично.

Ещё прежде, чем я посмотрел в его лицо, я быстро глянул вниз. У этого парня были костлявые ноги, что делало мою задачу намного проще. И ещё было важно, что на его ногах не было сапог, а были какие-то тапочки; значит, его ножная кость не была защищена.

Я ударил по этой кости твёрдым носком моего ботинка. Ножная кость находится почти на поверхности, под тонкой кожей, и я знал, что боль от удара будет невыносимой. Этот сучонок заорал и согнулся вдвое, схватившись за раненную ногу. Теперь его голова оказалась на уровне моего колена.

Я был готов. Я схватил гада за его грязные волосы и врезал ему правым коленом в лицо. Изо всех сил! Дважды! А затем я отшвырнул его. Он упал на спину, держась за разбитый нос. Его лицо было покрыто потоками крови.

Теперь я узнал его. Это был Генка-Цыган. Он – новичок на нашей барахолке. Никто не знает, откуда он взялся. Говорят, его выпустили из лагеря для несовершеннолетних преступников. Похоже, что никто не предупредил его не связываться со мной.

Вот я его и предупредил. Теперь он будет знать.

Мишка поднял наш рюкзак, и мы пошли, не оглядываясь. Было слышно, как этот ублюдок кричал, захлёбываясь собственной кровью: «Берегись, падла! Я убью тебя! Я убью тебя, сука!».

Глава 11. Анна. Владивосток. Май 1943 года.

 Они прислали за ней новенький джип – из тех джипов, что были разгружены три дня тому назад с «Феликса Дзержинского».

Анна знала, кто встретит её в Большом Доме – это будет, конечно, сам дальневосточный глава НКВД, генерал-майор Павел Степанович Фоменко. Это он дал ей секретные указания, где встретиться с американскими контактами в Сан-Франциско, что сказать им и что получить от них.

Она была готова. Он доверял ей; теперь она должна убедить его, что его доверие было полностью оправданно. Она встретила тех, с кем она должна была встретиться в Штатах, и она записала на плёнку разговоры Грина на корабле.

Она нигде не допустила промаха.

Войдя в обширный кабинет Фоменко, Анна, к своему удивлению, не увидела грузной фигуры генерала за его письменным столом. Кабинет, однако, не был пуст. Мужчина в форме подполковника НКВД сидел на диване, прислонясь к спинке, и молча смотрел на неё. Перед ним на низком столике стоял дымящийся кофейник.

Кем был этот незнакомец, так по-хозяйски расположившийся на её диване, в шикарном кабинете генерала Фоменко?..

Только Анна и Павел Степанович Фоменко знали о весьма колоритной истории этого дивана. Ровно год тому назад, при её вторичном посещении генеральского кабинета, Павел Степанович умело и быстро уложил её на твердоватую диванную поверхность, – начав, таким образом, их длительную любовную связь. Анна не ожидала такой поворотливости со стороны пятидесятилетнего, далеко не худощавого генерала, одетого в импозантный мундир, но его действия не вызвали её сопротивления. Отнюдь нет! Доктор Анна Борисовна Берг хотела, чтобы их вторая встреча закончилась подобным образом. Она, однако, не ожидала, что всего через двадцать минут после начала их разговора распалённый генерал Фоменко схватит её, поцелует, бесцеремонно подтолкнёт к дивану и приступит к лихорадочно-быстрому раздеванию.

В результате их еженедельных встреч поверхность дивана становилась всё мягче и мягче под напором солидного генеральского веса, помноженного на их страстную любовную динамику.

Вскоре Анна почувствовала себя достаточно уверенно, чтобы попросить своего любовника о небольшой услуге – обеспечить ей должность доктора в торговом флоте.

– Дорогая, – сказал Павел Степанович, – это не так легко. Мне придётся нажать на кое-какие педали. Не обижайся, но ты должна знать, что мы, как правило, не разрешаем евреям выезжать за границу. Но я сделаю всё, что возможно, поверь мне.

И он сдержал своё слово. Через полтора месяца генерал Фоменко объявил ей долгожданную новость: её переводят из Главного военно-морского госпиталя на «Феликс Дзержинский» – корабль, совершающий регулярные рейсы между Владивостоком и Сан-Франциско.

Их любовное свидание в этот день было особенно горячим…

…Анна всегда вспоминала с чувством горечи и гнева обстоятельства её первого появления в кабинете Фоменко.

Она была занята в ночной смене и как раз собиралась вздремнуть на кушетке во врачебном кабинете. Было два часа пополуночи, когда в кабинете раздался телефонный звонок. Командирский бас приказал ей немедленно явиться в главный штаб НКВД. Её возражения, что она не может покинуть свой пост в госпитале, не были даже выслушаны до конца. «Я начальник НКВД генерал Фоменко, – объявил командирский бас. – Машина ждёт вас у входа в госпиталь. Я ожидаю вас у себя через пятнадцать минут».

Спустя десять минут она вошла в его кабинет.

Фоменко был мрачен. Не предложив ей сесть, он поднялся из-за стола.

– Это срочное дело, доктор. Один из наших заключённых потерял сознание. Наш врач болен и не явился на работу; вот поэтому мы и позвали вас. Следуйте за мной.

Он прошли по лабиринту ярко освещённых коридоров. Караульный в конце последнего коридора открыл дверь и пропустил их в помещение, которое, даже для неопытного глаза Анны, выглядело как тюрьма. Они прошли мимо ряда стальных дверей и вступили в залитую светом камеру.

Старик-кореец, с лицом, покрытым подсыхающими струями крови, лежал неподвижно на низких деревянных нарах. Три офицера в расстёгнутых мундирах НКВД стояли около нар, дымя папиросами.

– Проваливайте! Марш отсюда! – сквозь зубы скомандовал Фоменко.

Офицеры мгновенно исчезли.

Генерал грузно опустился на стул и взглянул на Анну.

– Доктор, слушайте внимательно! Всё, что вы здесь увидите, должно остаться с вами и только с вами… Этот человек, – он кивнул в сторону неподвижной фигуры корейца, – японский шпион, который много лет жил среди нас, замаскированный под простого дворника. Он, однако, упорно не признавался и не рассказал ничего о своей шпионской деятельности и о своих японских связях.

– И поэтому ваши подчинённые применили к нему дополнительные меры – верно?

– Это не ваше дело, доктор.

– Он жив?

– Нет.

Они постояли минуту над распростёртым телом «японского шпиона».

– Так зачем же вы привели меня сюда? Что вы хотите? – тихо спросила она, чувствуя, как глухо бьётся в груди её сердце.

– Очень немного. Мне только нужна ваша подпись на удостоверении о смерти этого заключённого, корейца по имени Ким Рон Сук, подтверждающая, что он умер естественной смертью – ну, скажем, в результате сердечного припадка или почечной недостаточности.

– Нет! – закричала она. – Нет! Нет!

– Доктор, одумайтесь! Вы знаете, чем вы рискуете?

Она вытерла слёзы.

– Отпустите меня. Прошу вас, отпустите…

Генерал сел на испачканные кровью нары, рядом с костлявыми босыми ногами мёртвого корейца. Он прислонился к кирпичной стене и закрыл глаза.

Анну сотрясали рыдания.

Фоменко встал, подошёл к шкафчику со знаком Красного Креста на дверце и вынул наполовину пустую бутылку водки.

– Я не пью, – прошептала Анна.

Генерал кивнул. Анна смотрела, как он хлебнул дурно пахнущую жидкость из бутылки – раз, другой, третий… Он вытер рот ладонью и взглянул на неё.

– Вы можете идти, – сказал он хриплым голосом. – Завтра, ровно в полдень, моя машина будет ждать вас у входа в ваш госпиталь.

На следующий день она вошла в его кабинет, и генерал запер за нею дверь. Через двадцать минут она стала его любовницей…

Незнакомец поднялся с дивана. Пожимая ей руку и улыбаясь, он сказал:

– Добрый день, Анна Борисовна! Мы знакомы, не так ли?

Она не была уверена, что знает его. Знакомая физиономия. Ему лет сорок, не более. Но выглядит молодо, широкоплеч, с мальчишеской прядью чёрных волос на лбу. И форма подполковнока очень ему идёт.

– Не знаю, – ответила она. – Мы где-то встречались?

– Да. По-моему, дважды.

– Где?

– В вашем госпитале, когда вы там работали.

– Вы были больны? Я вас лечила?

Он рассмеялся и слегка коснулся её плеча, приглашая её присесть.

– Нет, – промолвил он. – Хотите кофе?

Она протянула ему свою чашку.

– Не могли бы вы назвать ваше имя? – спросила она, не будучи уверена, что имеет право задать такой вопрос подполковнику всемогущего НКВД.

– О, простите!.. Подполковник Дроздов Дмитрий Леонидович, заместитель генерала Фоменко и Главный прокурор НКВД.

Теперь она вспомнила.

– Мы встречались на праздновании Нового года у нас в госпитале, – сказала она. – Вы муж Лены Дроздовой, верно?

– Бывший муж Лены Дроздовой, – поправил он. – Вам нравится наш кофе?

– Я предпочитаю чай. Я заметила в Сан-Франциско, что американцы просто помешаны на кофе. Они не могут себе представить утро без чашки кофе и пьют его буквально литрами целый день.

– После моих двух посещений Штатов я тоже стал приверженцем кофе, – произнёс Дроздов.

(Он ездил в Америку дважды… По-видимому, со шпионскими целями… Чтобы встретиться, наверное, с кем-нибудь вроде Эдварда Дикенсона и получить от него секретный материал…).

Будто читая её мысли, Дроздов спросил:

– Я понял из вашего отчёта, что вы встретились с нашим другом, Эдвардом Дикенсоном, не так ли?

– Да.

– Его никто не сопровождал?

– На этот раз – нет. В мою прошлую поездку он появился в сопровождении женщины.

– Её имя?

– Элизабет Гриффин.

Дроздов кивнул.

– Она мертва, – сказал он, подливая ей кофе в чашку.

– Боже мой! – воскликнула Анна. – Как это может быть?! Молодая, энергичная, абсолютно здоровая женщина! Она много и увлечённо говорила об Италии, о чудесах Рима и Флоренции… Это ужасно!

– Эта молодая, энергичная, абсолютно здоровая женщина – предатель, – сказал Дроздов. – Предатели должны умереть. Раньше или позже.

(Они убили её… Этот человек – член банды убийц!).

Дроздов допил свой кофе и поставил чашку на поднос.

– О’кей, как говорят наши друзья-американцы, – сказал он. – Давайте обратим наше внимание на мистера Эдварда Дикенсона. Где вы встретили его?

– Согласно полученной инструкции, в Саусалито, в кафе напротив дома, где некогда жил Джек Лондон. Мы говорили около часу и выпили, наверное, галлон кофе.