Меня охраняют призраки. Часть 2

– Не факт, – снова вмешался Патрик, гнусно рассмеявшись, – если попадём в соседние ряды, ты же перешлёшь нам шпаргалку, верно? Ну, по доброте душевной…

– Даже не надейся, – отрезала Люсинда, – я не стану жульничать на экзамене, тем более что это может плохо закончиться для нас обоих.

– А как же насчёт того, что я завалю все свои экзамены, меня попросят из школы, я опозорю свою семью и себя, не получу никакой должности и просижу на шее у родителей всю жизнь или стану бомжом? – продолжал смеяться Патрик. Его щёки наливались весёлой яркой краснотой, словно бока помидора на грядке. – Это тебя не разжалобит?

– Если это и произойдёт, то это будут только твои проблемы, – безжалостно отрезала Люсинда и вдруг тоже засмеялась.

Габриэль тоскливо смотрела на них, пытаясь вызвать хоть отголосок веселья в своей душе. Но та была пуста и глуха, как пересохший колодец, и на все её попытки в подражание друзьям забыть о проблемах отзывалась только злорадной непроходящей болью.

* * *

Десять минут спустя Габриэль, хмурая, как тень от свинцового неба перед началом шторма, сидела за лаборантским столом и сосредоточенно смешивала вещества для произведения реакции разложения, при этом изредка сверяясь с записями в своей рабочей тетради. Её ассистентом была Оона: старательно щурясь, она отмеривала нужное количество каждого порошка на чувствительных весах и передавала пакетики Габриэль с величайшей осторожностью. На лице у неё было написано такое комичное благоговение, что многие ученики в классе не могли удержаться от смеха. Барбара злодейски ухмылялась в течение всего того времени, что Габриэль и Оона проводили опыт, её совершенно не пугала высившаяся неподалёку строгая фигура мистера Скрэблстона, их учителя химии, чьё лицо имело какое-то сходство с мордочкой сердитой крысы.

«Не обращай на неё внимания, – приказала себе Габриэль, – всего лишь делай вид, будто её нет на свете».

Барбара задумчиво начала жевать ручку. Вид у неё был самый невинный и даже настроенный на рабочий лад, но Габриэль понимала, что всё это – лишь фикция. Подтверждением её подозрениям служили совсем не случайные злобные взгляды, которые то и дело метала на неё Барбара, приподнявшись от своей тетрадки.

– Это последний, – сказала Оона, протянув Габриэль пакетик с коричневым порошком. Габриэль высыпала содержимое пакетика в колбу и отстранилась.

Вещества в большом аппарате для смешивания, который занимал две с половиной парты, начали менять окраску – они распадались на более простые вещества, о чём красноречиво свидетельствовало выпадение едва заметного осадка.

Мистер Скрэблстон подошёл к столу, за которым работали Габриэль и Оона, осмотрел полученную ими жидкость и удовлетворённо хмыкнул, приподняв верхнюю губу:

– Замечательная работа, леди! Каждая из вас получает заслуженную «В» – оттенок раствора на полтона светлее, чем необходимо. Впрочем, это впечатляющий результат. Можете садиться и записывать в свои тетради вывод относительно проделанной работы. Класс, вывод должен быть у каждого!

Снабдив учеников столь грозным приказом, мистер Скрэблстон отошёл к доске и, быстро орудуя тоненькой меловой палочкой, стал с грохотом выводить различные химические уравнения. Глаза Гордона Фэя печально округлились: он никогда не был силён в учёбе, но химию он ненавидел и боялся в разы больше всех других предметов. А мистер Скрэблстон увлечённо продолжал выписывать на доске всё больше уравнений по мере их усложнения, притворяясь, что он не слышит, как ахнули несколько голосов за ученическими партами. Габриэль была большой поклонницей точных наук. Там не нужно было понимать мысли и чувства какого-нибудь великого поэта, застрелившегося от собственной гениальности, или уметь красиво говорить даже о ничего не стоящей вещи. В точных науках она всегда знала, что от неё требуется и как ей достичь поставленной цели. Именно этим: своей надёжностью, спокойствием, холодной логикой и предсказуемостью, – математика, физика и химия всегда привлекали её, особенно сейчас, когда в ней самой не осталось ничего от прежней непреклонной уверенности.

Мистер Скрэблстон оборвал последнее уравнение реакции, поставив вместо конечного результата длинную череду точек, и оглядел сникший класс блестящими в напряженном ожидании глазами.

– Ну, кто готов стать добровольцем?

В воздух не поднялась ни одна рука. Габриэль продолжала сидеть с апатичным видом, уставившись в свою тетрадь. Ей не хотелось привлекать ничьего внимания, не хотелось ничего делать. Единственное, чего она желала – спрятаться куда-нибудь и лежать так, чтобы её никто не нашёл. Никогда.

– Мисс Хаэн… да, Габриэль. Юная леди, подойдите к доске и продемонстрируйте нам свои глубокие познания вот на этих небольших примерах, – посоветовал ей мистер Скрэблстон довольно дружелюбным тоном, услужливо отходя ко своему второму столу, на котором были составлены какие-то загадочные коробки.

«Как и следовало ожидать, – мрачно подумала Габриэль и с величайшей неохотой поднялась из-за парты. Возносясь над головами одноклассников, она чувствовала себя ещё более неловко, чем тогда, когда проходила мимо них, как движущаяся башня, которую нелепо сплюснули с боков. – Все шишки – мне. Радуйся, Габриэль, что у тебя столь большой талант к химии, ну а также – к собиранию неприятностей».

Возражать она не стала: в любом случае это было бы совершенно бесполезно. Угрюмая и ссутулившаяся, Габриэль прошагала между рядов с сидящими одноклассниками (многие из них со злорадством посмотрели на неё), и остановилась возле доски. Теперь каждый химический элемент, с которыми она дружила, как с собственными братьями, казался ей чуждым и непонятным. Она едва понимала, что от неё требуется, и широко открытыми глупыми глазами всего лишь смотрела на доску.

– Мисс Хаэн? – в голосе мистера Скрэблстона прозвучало неприкрытое изумление. – Вы помните, что Вам нужно сделать?

– Помню, сэр, но… не… совсем, – прошептала она, склоняя голову и заливаясь краской. – Кажется, я…я всё забыла.

Ей вдруг подумалось: «А будь здесь Эстелл, что он сказал бы об этом? Как ему понравилось бы, что его любит такая глупая девчонка? —ей захотелось напрячься, использовать свой ум, пожелавший уйти в отпуск на неизвестный срок, но более толковый и холодный внутренний голос в беспечно-циничной манере заметил: – Не зазнавайся так, Габриэль. С чего ты взяла, что Эстелл когда-либо узнает о твоих успехах и неудачах? А, даже если и узнает, его это нисколько не тронет. Ты для него – всего лишь неопытная малолетка».

Габриэль ссутулила плечи ещё больше и пробормотала:

– Кажется, я ничего не смогу здесь решить, сэр.

– Значит, Вы повторите все темы и получите дополнительное домашнее задание, – в голосе мистера Скрэблстона звучало недоверие, – сегодня я не поставлю Вам неудовлетворительной отметки, но, если подобное повторится ещё раз, Вам не избежать заслуженной F. – Его голос возмущённо дрогнул. – Вы поняли меня, мисс Хаэн?

– Да, сэр, – чуть слышно ответила уничтоженная Габриэль.

– Можете садиться. Итак, раз уж мисс Хаэн внезапно забыла всё, чему её учили, к доске придётся пойти мистеру Поллесу. Мистер Поллес, прошу.

Габриэль брела на своё место, едва переставляя ноги и чувствуя, как в неё, точно в готовую добычу, впиваются жадные взоры Барбары и всех её приспешниц. Ей больших усилий стоило удержаться от глупого и детского желания заплакать. Но слёзы её были бы вызваны вовсе не обидой, а совсем другим – таившимся в глубине души и не понятным даже для неё самой.

* * *

– «Кажется, я ничего не смогу здесь решить, сэр…» – щебетала издевательским голосом Барбара, эффектным движением отбрасывая назад длинные обесцвеченные волосы и довольно удачно пародируя Габриэль на химии. Усмехнувшись отличающей её семью змеиной усмешкой, Барбара продолжила: – «Я не смогу ничего решить, сэр, потому, что я совсем безмозглая, но я это так тщательно скрывала – Вас боялась огорчить…» – и Барбара, и все окружившие её школьники, жадные до подобных сенсаций, раскатились противным смехом, заколотившимся в ушах у Габриэль, как будто раздрабливаемый на мелкие осколки.

– Не обращай внимания, – напряжённым голосом посоветовала Мелисса, которой, вероятно, больших усилий стоило удержаться и не наговорить Барбаре гадостей в ответ. – Не обращай внимания, и они сами отстанут.

– Да я это превосходно знаю, – огрызнулась Габриэль и крепче стиснула ладони между собой. Слова Барбары проносились фоном, оттеснённые в сторону стыдом от пережитого в классе унижения и от мыслей, которые посетили её в тот момент.

– Да, и кстати, – не желая отвязываться, продолжала кричать им Барбара, – вы обе хотя бы знаете, за каким столиком сидите? Если вы не в курсе, это место для отстоя школы. Но, я думаю, что оно для вас наиболее подходящее. Не так ли, Габриэль?

– Ну всё, хватит, – прошипела Мелисса, – зачем мы только сюда пришли!

Сильно ухватив Габриэль под локоть, она рывком вздёрнула её на ноги и повлекла в коридор. Габриэль едва переступала следом, в руке у неё трясся, покачиваясь то вперёд, то назад, кулёк с пирожными, которые они с Мелиссой собирались съесть тут же, в буфете. Но появление Барбары помешало их спокойному отдыху.

Униженная и обозлённая, Барбара не упускала ни единого случая задеть их обеих, настроить против них ту половину класса, что ей подчинялась, швырнуться на уроке заклеенным жвачкой бумажным шариком с оскорблениями. Габриэль понимала, что Барбара не так долго будет ограничиваться мелкими кознями, вскоре она пустит в ход тяжёлую артиллерию, однако до того времени было ещё далеко, как ей хотелось думать, и ей не удавалось поразмыслить над этим, ей не удавалось приготовить ни одного плана защиты или ответного наступления. Всё это теперь было для неё не так важно.

Не выпуская руки Габриэль из своей, Мелисса рассерженно шагала по шумным коридорам. К ним неожиданно, вывернувшись из своей компании, как штопор, присоединился Питер и по-братски хлопнул Мелиссу по плечу:

– Чего грустим? Опять наша курочка разбуянилась?

– И так можно это обозвать, – угрюмо согласилась Мелисса, – правда, Питер, я же говорила, что этот наш трюк только больше разозлит её! Она до сих пор не может этого забыть и цепляется теперь и ко мне, и к моим друзьям!

– И пускай цепляется, – пожав плечами, спокойно сказал Питер, – а мы тем временем подготовим ещё какой-нибудь план.

– Достаточно с меня твоих планов! – отрезала Мелисса и даже отошла от него на несколько шагов, увлекая за собой совершенно безучастную Габриэль. – Я не хочу, чтобы против меня развязали настоящую войну. Я хочу спокойно сдать экзамены, вот и всё, мне не надо никакой мести и никаких…

– Если ты будешь всё сносить молчаливо, спокойно сдать экзамены у тебя не получится, – предостерёг её Питер с мудрым видом, – таких, как Мэллои, надо бить их же оружием, не то они быстро сделают из тебя отстой для всей школы.

– Ты преувеличиваешь. Должен быть какой-то другой выход. Насилием ничего не решишь.

– Да кто тебе это сказал? – развеселился Питер. – Видимо, плоховато ты слушаешь лекции мистера Джефферсона… Ты посмотри, Мелисса, ты только разочек открой учебник истории; тогда ты увидишь, что вся наша жизнь как раз на насилии и построена. Даже для того, чтобы просто ввести в обиход машины, потребовалось пройти через бунты! Когда верхи восставали против низов, что они делали? Они совершали революции, то есть прибегали к насилию. Такова уж наша природа, Мелисса, ничего тут не поделаешь. Поэтому придётся тебе принять мир таким, как он есть. Только мечтатели могут надеяться, что мы когда-нибудь научимся не причинять друг другу боль. Никогда такого не будет, Мелисса! Как ни крути, мы с тобой, да и Габриэль тоже, – он махнул рукой в сторону Габриэль, которая по-прежнему не проявляла никакого интереса к их беседе, – произошли от животных и сами же животными и являемся. А ты видела хоть одно такое животное, которое не боролось бы за существование? Я имею в виду настоящее, дикое животное, свободное и гордое? – он выдержал паузу и торжествующе заявил: – Нет таких! Каков принцип дикой природы? «Ты не сожрёшь – сожрут тебя». А у нас, в нашем якобы цивилизованном мире, – его ноздри презрительно раздулись, – ничего, в сущности, не изменилось. Сколько мы ни напяливали бы на себя синтетической одежды, ни создавали бы продуктов из какого-то утильсырья и ни продвигали свою науку, мы останемся теми же животными. И город, в котором мы все с вами живём, – те же джунгли, только каменные. – Он с гордостью примолк, явно сам удивлённый необычно долгой и увлечённой для себя речью, а затем спросил: – Ну как, ты согласна?

– Нисколько, – сухо ответила Мелисса. – Ты говоришь так просто потому, что хочешь оправдать своё поведение. Но человек, который не согласен с тобой, поищет другой выход.

– Этот человек – ты, что ли? – насмешливо спросил Питер. – Слушай, Мелисса, ты, конечно, даже в чём-то права, но, знаешь ли, я же не один такой, кто прислушивается к звериным инстинктам. Есть я, и ещё такой же парень, как и я, и десять таких парней – что ты с ними будешь делать? Твоя мораль их не победит. Они будут делать то, что им диктует моя мораль, потому что она проще и разрешает больше. Пока есть такие, как я, таким, как ты, придётся бороться и уподобляться тем, против кого они борются. Становится очевидным, – Питер радостно прищурился, – что иного выхода у тебя попросту нет – тебе придётся противостоять Барбаре… По-моему, нет ничего плохого в том, что ты обратишь против её её же оружие.

– А по-моему, это плохо, – отрезала Мелисса, ещё больше мрачнея лицом, – и я не стану уступать тебе, как ты ни пытался бы меня запутать.

– Ну, как знаешь, – с долей обиды фыркнул Питер и тоже отстранился и помрачнел, – я просто предложил тебе выход.

«Она твёрдая, – с уважением подумала Габриэль, взглянув на Мелиссу исподтишка, – и не сдаётся перед соблазнами. Я не смогла бы, я обязательно согласилась, если бы задевали моих друзей… Может, я и права? Ведь Мелиссе ничуть не помогает её борьба? Питер наверняка прав: какая разница, при помощи каких средств будет достигнута цель, если налицо будет результат?..»

* * *

Последняя предэкзаменационная неделя пролетела практически беззвучно и незаметно, словно короткий летний сон. Согласно расписанию, появившемуся на стенде в главном холле школы в последних числах мая, первый экзамен, который классу Габриэль предстояло сдать сегодня, был экзаменом по математике, и начинался он ровно в девять часов утра в кабинете мистера Сёрджа. Габриэль нисколько не волновалась. Она легла в кровать, ничего не повторяя, и проснулась бодрой и свежей, в отличие от Ооны, которая спустилась к завтраку помятой, словно пожёванная карамелька, и с большими тёмными кругами под глазами, хотя она уснула на два часа раньше Габриэль. Когда Габриэль, ничего особенно не боясь и испытывая лишь лёгкое затаённое волнение, вошла на кухню, её глазам предстала вся её семья (миссис Дэвис и миссис Хаэн – в халатах, накинутых поверх ночных сорочек, и с волосами, накрученными на бигуди), успокаивающая Оону. Оона в слезах сидела в углу с нетронутой тарелкой каши на коленях и нервически тряслась. Глаза у неё были красными и совершенно безумными. Крольчиха Ооны подпрыгивала возле хозяйки, словно надеясь чем-то помочь, но Оона даже не смотрела на свою питомицу. Честно говоря, Габриэль было трудно определить, на что конкретно смотрит Оона: её отсутствующий взгляд прошивал пространство и словно уходил куда-то сквозь него, в дали, которые не открылись бы никому из них.

– Оона, ну что ты так переживаешь, дорогая, – растерянно бормотал мистер Хаэн, казавшийся тут совершенно неуместным в своём деловом костюме и с портфелем в руках. Он пытался склониться к Ооне и обнять её, но его неизменно оттесняли миссис Хаэн и миссис Дэвис, поочерёдно припадавшие к каждому плечу Ооны и твердившие:

– Это же просто экзамен… ты его сдашь, моя дорогая, обязательно…

– Джинни тоже так переживала, – снова вставила миссис Дэвис, и Габриэль показалось, что внутри её горла поднялась зловонная волна тошноты.

Не зная, за что, но она никогда не любила тётю Джинни: у неё были слишком добрые глаза на каждой фотографии, о ней рассказывали только самое лучшее, словно она была воплотившимся на земле ангелом и никогда не совершала ошибок; бабушка до сих пор любила её, как живую, и оказывала ей заметное предпочтение перед миссис Хаэн. А теперь у Габриэль появилась новая причина обосновать свою ненависть к покойной тёте Джинни: она была невестой Бертрама Эстелла, и он по-прежнему тосковал по ней, как и всякий, кто знал её. Поэтому Габриэль приняла чрезмерно независимый и даже насмешливый вид и пошла вперёд, одаривая каждого из членов семьи снисходительным взглядом (за эти взгляды ей впоследствии стало стыдно).

– Ну, что тут за переполох? – протянула Габриэль и, не стесняясь, широко зевнула. – Оона, что ты так переживаешь? Ма, па и бабушка правы, ты всё сдашь.

– Я… слишком мало готовилась, – пролепетала Оона. Взгляд у неё по-прежнему был отсутствующий и овечий, как у тёти Джинни, что ещё больше бесило Габриэль.

– Ну и что? – сердито спросила она. – Я вообще все каникулы проторчала у лавочки Виллей, однако я знаю каждый учебник наизусть, а уж если я знаю, то ты – тем более. Так что прекращай ныть и принимайся за завтрак, всё остынет. И не порти мне настроение, не мешай мысли перед экзаменом, раз уж тебе ма, па и бабушку не жалко.

Оона пару раз всхлипнула, дёрнула плечами, словно в предсмертной конвульсии, и накренилась вперёд, так что Габриэль всерьёз испугалась за неё, не обрушится ли она лицом в тарелку. Но Оона выпрямилась, и, хотя по лицу её читалось, что её пожирает безумное желание разрыдаться ещё пуще, она держалась. «И то хорошо», – с оттенком успокоения подумала Габриэль и села за стол. Ей вовсе не хотелось смотреть на Оону: казалось ей, что она что-то сделала не так, и её утешения принесли больше огорчения, нежели пользы. Габриэль пожала плечами и запустила ложку в свою тарелку. У неё совсем пропал едва проснувшийся аппетит, однако она упрямо проталкивала в себя кашу, казавшуюся безвкусной, чтобы подать правильный пример Ооне – та опять собиралась низринуться в нервный припадок. Между тем, пользуясь временным затишьем, миссис Дэвис ушла досыпать несколько приятных утренних часов в свою комнатку наверху, а мистер Хаэн, перехватив портфель удобнее и расправив галстук перед зеркалом, принял бравый вид – он всегда старался сам себя убедить в собственной храбрости и готовности явиться на работу, которая приносила ему больше убытков, чем прибыли, – и поинтересовался у миссис Хаэн, снова взявшейся за полировку тарелочек:

– Эмма, дорогая, скажи, у меня галстук хорошо завязан?

Миссис Хаэн стрельнула в сторону мистера Хаэна беглым взглядом и сказала, одобрительно качнув головой:

– По последнему писку моды, Дэвид. Иди, ты же опоздаешь. Девочек я провожу сама. Удачи тебе.

– И тебе удачи, милая, – прогремел мистер Хаэн. Он подошёл к миссис Хаэн, обнял её за плечи и поцеловал в щёку, миссис Хаэн краешками губ притронулась к его щеке (Габриэль за столом поспешила отвернуться, Оона даже не поменяла отсутствующего выражения лица и продолжила механически отправлять в рот ложку за ложкой). – Не скучай тут без меня!

– В такой знаменательный день я буду столь сильно волноваться, что не успею даже подумать, что мне пора соскучиться, – без намёка на беззлобную насмешку сказала миссис Хаэн и, плавно высвободившись из объятий мистера Хаэна, вернулась к работе.

– Удачных экзаменов, девочки! – пробасил мистер Хаэн и помахал им большой, мясистой и надёжной красной ладонью.

– А тебе удачи на работе, па, – вяло откликнулась Габриэль, Оона же не проронила ни слова: кажется, она впала в ступор.

Разразившись громким густым смехом, мистер Хаэн вышел из кухни, громадные увесистые ноги его раздражающе топали. Вскоре Габриэль услышала, как с щелчком отворилась и захлопнулась входная дверь, а через несколько минут и увидела сквозь лёгкие кисейные занавески, лениво раздуваемые ветром, как машина мистера Хаэна вальяжно выбралась из гаража, медленно развернулась и покинула двор. Габриэль опустила взгляд в тарелку. Время для неё ковыляло слишком медленно, она исходила от желания, чтобы часы поскорее пробили пятнадцать минут восьмого, и она сумела бы под благовидным предлогом избавиться от Ооны, которая так и смотрела в стену стеклянными глазами, чуть шевеля бледными от волнения губами; от матери, что беззаботно напевала себе под нос некий фальшивый мотивчик и энергично растирала полотенцем блестящую от чистоты заднюю поверхность тарелки. Габриэль казалось, что и мать, и сестра тайком за нею следят. В последнее время она, вынужденная скрывать свои чувства к Эстеллу, приобрела вредную привычку к подозрительности и лжи. Она ощущала направленные на себя взгляды, даже если никто и не думал на неё смотреть, чувствовала, как о ней переговариваются, даже если сидела одна в своей комнате. В своих собственных глазах она была преступницей, и от чувства стыда ей не помогали избавиться никакие псевдомудрые цитаты из бульварных женских романов о том, что любовь – счастье и великий дар Божий, несмотря на возраст и пол любящих.

Габриэль поднялась, отодвинув со скрипом стул, и загрузила пустую тарелку в посудомоечную машину. Хотя ей пришлось присесть на корточках перед своей матерью, та даже не взглянула на неё и не попыталась отодвинуться. Миссис Хаэн сосредоточенно любовалась своим отражением, пляшущим по изломленному заду блестящей тарелки. Наконец, удовлетворившись увиденным, она прокрутила тарелку в ладонях и торжественно водрузила ту на стойку позади себя. Габриэль рвал изнутри смех, но она загоняла тот внутрь себя, понимая, что своей несдержанностью рискует испортить себе целый день, если не месяц. В вопросах воспитания миссис Хаэн была очень строга, она была единственной в семье, кто наказывал девочек и делал им выговоры, поэтому Габриэль и не чувствовала к ней особенной привязанности. Куда больше она любила бабушку, хотя и та подчас казалась ей более чем странной. «Но это же наша семья, – возражала она себе, – здесь нормальных быть не может».

– Мама, – сказала она вслух, – я пойду… надо кое-что повторить.

– Да, конечно, – рассеянно откликнулась миссис Хаэн, не взглянув на Габриэль.

Габриэль, сердито топая ногами, выбралась из кухни и двинулась наверх по лестнице – к себе. Только в своей комнате, похожей на развороченное осиное гнездо, она могла чувствовать себя спокойной и защищённой от любых проблем и безрадостных событий, откуда и когда те ни вздумали бы нагрянуть. Габриэль долго пришлось искать свою школьную сумку: оказалось, что та завалилась под рабочий стол, погребённая под ворохом футболок и джинсов, которые раньше валялись в кресле и мирно ожидали, когда же хозяйка соизволит отнести их в прачечную. Вчера они так же мирно и тихо перекочевали на пол, поскольку Габриэль вдруг срочно понадобилось кресло. «Надо будет тут всё разобрать, – задумчиво решила она, обозревая масштабы открывавшегося перед нею поля деятельности, – но… когда? Не очень-то и хочется…»

В половину девятого подъехал школьный автобус. Габриэль и Оона (по-прежнему находившаяся в состоянии глубокого шока и непреходящего волнения) попрощались с матерью и, похватав сумки, выбежали на жизнерадостно облитую солнцем и теплом летнюю улицу. В автобусе Оона несколько оживилась и даже вынула из сумки сборник по подготовке к экзамену по математике. Она была далеко не единственной, кто нервничал. Габриэль, спокойная, словно спящая кошка, лениво оглядела всю внутренность автобуса. Каждый второй ученик, уткнувшись в учебник или справочник, что-нибудь повторял. У Амелии Факт, ехавшей креслом позади них, были печальные глаза, Тэф и Кумм с ужасом взирали друг на друга. Питер сосредоточенно почесывал в затылке. Завязывать разговоры ни у кого сегодня не получалось, если они и начинались, то только приглушённым шёпотком, а затем быстро затихали… Их тревога перетекала к Габриэль, точно по невидимому проводу, к концу поездки она, выбираясь из дверей автобуса рука об руку с трясущейся от страха Ооной, подумала даже: «Нет, всё-таки я ничего не сдам!»

В голове у неё монотонно загудели, повторяясь по кругу, словно проматываемые кем-то злорадствующим на воображаемом диске, слова Люсинды: «Если ты не сдашь экзамены, тебя исключат из школы, тебя исключат из школы – твои родители будут опозорены, твои родители будут опозорены – опозорена будешь ты, вдобавок, ты не получишь аттестата об образовании, следовательно, ты не сможешь получить никакой должности, не получишь должности – будешь всю жизнь сидеть на шее у своей семьи или, что того хуже, опустишься и станешь лицом без определённого места жительства. Если ты не сдашь экзамены, тебя исключат из школы, тебя исключат из школы – твои родители будут опозорены… что того хуже, опустишься и станешь лицом без определённого места жительства, места жительства, места…»

Габриэль изнывала, её руки сами тянулись к волосам, чтобы вцепиться в них, а в горле застывали вопли отчаяния, вызванного стойкостью никуда не уходящего противного голоса. Она молчала исключительно потому, что неподалёку от себя видела высокий конский хвост Барбары и не хотела, чтобы Барбара над нею посмеялась. Хотя у Барбары, кажется, тоже не было никакого настроения шутить и издеваться над окружающими: когда она повернулась, Габриэль заметила ненормальную бледность на её лице и тёмные широкие круги под провалившимися в череп глазами. Барбара в нетерпении ожидала экзамена, все остальные ученики – тоже. Коридоры напряжёно молчали, каждый шаг слышался в несколько раз громче, чем он был в действительности. Кусая губы, Габриэль посмотрела на часы – без пятнадцати девять. Ей показалось вначале, что эти пятнадцать минут пройдут быстро, промчатся на крыльях, как мгновения, но оказалось, что каждая из них растянулась вдвое и наполнилась тревожным ожиданием. Всеобщая подавленность и страх угнетающе действовали на Габриэль. Она опустила голову, чтобы не видеть взволнованных лиц студентов, но это не помогло. Она всё ещё могла слышать зловещее перешёптывание между Пайпер и Дейрдре Фокс, она могла улавливать кожей, как с каждым новым ударом часов, с каждым новым перемещением стрелки ближе к жирной цифре 9 всё больше напряжения скапливается в коридоре. Все кабинеты были закрыты, снабжённые табличками с указанием, какой экзамен и для какого именно класса пройдет здесь в определённое время. На белёной двери кабинета мистера Сёрджа висела табличка с надписью: «8 класс, отделение «А». Математика, в 09:00». Джессика с заворожённым видом стояла у двери и смотрела на неё так, будто напрягала все свои силы, чтобы переколдовать надпись в нечто вроде: «Экзамены отменяются, все вы получаете хорошие отметки за посещение школы в течение года. Желаем удачных каникул, администрация школы им. Альберта Эйнштейна». «Какие глупые мысли лезут ко мне в голову, – с усмешкой подумала Габриэль и снова спрятала голову в ладонях, – как будто бы это не я через десять минут зайду в этот кабинет и начну писать экзамен…». Она попыталась подумать о математике, но повторение всех формул и правил показалось ей чересчур скучным: она действительно знала весь учебник наизусть и могла решить любое задание практически с завязанными глазами. Зато Оона чувствовала себя далеко не так уверенно: распахнув свой сборник на пятидесятой странице, она с увлечением читала и изредка закидывала голову назад, жмурясь и, очевидно, что-то про себя повторяя.