В архив не вносить. Остросюжетная повесть

– Спасибо тебе парень, – хороший ты человек. Не за себя я испугался – за внучка своего. Супостаты что-то плохое задумали супротив него.

– Скажи отец, а как звать мальца?

– Алешкой кличут… Павлов вздрогнул …сиротинушка он. Один я у него остался, а мне уж скоро на тот свет. Вся душа изболелась за внучка, как он в тюрьме без меня выживет?

– Свет не без добрых людей, и в лагерях они есть. Сам ты еще жив – здоров, так что не горюй раньше времени. Ну и я, пока вместе будем, присмотрю за вами обоими. Ты куришь отец? Могу папироской или махрой угостить.

– Бог миловал, никогда не курил. Покажите добрые люди, где можно прилечь? Устали мы оба…

Блатных в камеру больше ни вернули. Приходил за их вещами заключенный из хозяйственной обслуги, по тюремному – баландёр, сгреб в охапку пыльное барахло, да и унес неизвестно куда.

А в камере воцарился рай. Мужички и интеллигент целыми днями гуляли на просторном месте у дверей, мирно беседуя о том – о сем, на тряпках кипятили в углу воду на чай, играли за столом в смастеренные из хлебного мякиша шашки и шахматы. Ночью все дружно спали в полной тишине.

А Павлов все также лежал на своем месте и ждал. Проходили недели одна за другой, следователь не вызывал, а за тюремными решетками уже давно хозяйничала зима…

Глава пятая

Слух о том, что какой-то арестованный офицер-фронтовик, в одиночку побил и изувечил целую шайку блатных, быстро прошелся по «Крестам», просочился во все карцера и лазареты, и, обрастая все новыми и новыми подробностями, с этапами ушел в другие тюрьмы и лагеря.

И Павлову пришел привет. Привет был устный

Федя-капитан вызвал его к себе поздно вечером. Вместе со стаканом водки выдал новость

– Слушай, Васек! Тебе передает привет Гриша Одесский! Гриша очень серьезный человек, Гриша – вор в законе! За всю свою тюремную карьеру, такой персонаж, я вижу в первый раз. Это генерал, Васек, нет, даже маршал! Да и не только в лагерной системе, но и на воле он тоже имеет вес и любого достанет. Гриша сказал, что уважает тебя за твой поступок, что будет всячески тебя поддерживать, и с сегодняшнего дня ни один волос не упадет с твоей головы. Ты хоть соображаешь, что означает привет от Гриши? Нет??? Ну, ты даешь? Такой «привет» в тюрьме стоит дороже любых денег. Теперь ни один, даже самый отпетый уголовник, не посмеет и показать тебе нож, а не то что зарезать спящего ночью. Верится с трудом? Да это в твоей хате народ остался спокойный и безобидный, ты просто еще не знаешь, какие ухорезы парятся в нашей «бане» под названием «Кресты»… и Федя-капитан принялся объяснять несведущему Павлову азы тюремной жизни …если правильный вор, а Гриша правильный и авторитетный, приходит в тюрьму или на зону, там сразу исчезает беспредел и прочий хаос. Любой работяга или доходяга может придти к нему за советом или за помощью, и он ее получит. Вор правильный никогда не даст в обиду мужика – работягу. Но, к сожалению, есть еще ссученные, это бывшие воры или серьезные блатные, они нарушили законы тюрьмы и потому их так называют. Где правят ссученные – там беспредел! В настоящее время между правильными и ссученными идет вражда, иногда бывает массовая резня, но правильные воры почти всегда побеждают, их больше, да и мужик с ними. Ты старайся в такие конфликты ни влезать, это не твое, ты из другого теста. Гришин «привет» пойдет по этапам впереди тебя и даже ссученные к тебе не сунутся, знают суки, что за нарушение Гришиного слова их будут искать по всем лагерям и тюрьмам серьезные ребята…

– У меня такое впечатление, Федор, что это ты сидишь в тюрьме, а не я? Все то ты знаешь?

– Так я и правда тут живу и сижу, только с другой стороны двери? У меня выходных не бывает, по всем корпусам дежурю. На волю за водкой сбегаю, и опять в тюрьму. Спасибо жене, поесть приносит и зарплату забирает…

Намного позднее Павлов узнает, что Федя – капитан рассказал ему чистую правду. Гриша Одесский был одним из самых авторитетных воров в законе. Слово Гриши имело огромный вес во всех тюрьмах и лагерях, оно могло означать как могущественную поддержку, так и смертный приговор. Знающие люди говорили, что он сидит всю жизнь. У Гриши заканчивался очередной срок, и он выходил на волю. Но прямо у лагерных ворот его снова арестовывали, и везли в ближайшую тюрьму, где предъявляли новое обвинение, за преступление которое он не совершал, скоротечный суд, и Гриша мотал новый срок. Сейчас Гриша сидел в транзитном корпусе «Крестов» и ждал очередного этапа в лагерь.

Федя-капитан залпом выхлебал стакан водки, вытер губы рукавом и продолжил:

– Федька уехал в командировку в Прибалтику. Там сейчас добивают «лесных братьев». Как раз по нему работа – без стрельбы жить не может наш Корюхов, ночей не спит? Тебя оставил мне на сохранение, инструкций напоследок выдал целую пачку. С получки я собрал тебе, точнее жена собрала, скромную передачу, и тут приходит на мое имя солидный денежный перевод из Москвы от Кузнецова. Тогда я докупил кое-чего, вернее жена докупила, и получилась весьма приличная передача. Большую ее часть пока держу дома, буду по сменам помаленьку приносить. Сегодня заберешь в камеру вот этот сверток…

А в камере был траур, умер дед Егор.

Алешка сидел рядом с его остывающим телом и плакал навзрыд.

Павлов присел на край нар, прижал мальчишку к себе

– Ну что теперь поделаешь, раз время его пришло? А ты Алешка, крепись, ты же – мужик! Несмотря ни на что – надо жить дальше…

Мальчик вытер заплаканные глаза чумазыми руками, посмотрел ему прямо в глаза:

– Не бросай меня, Василий Павлович, один я остался, никого у меня больше нету…

Заскрежетал ключ в замке, дверь распахнулась. В камеру пришли двое заключенных из хозяйственной обслуги – забрать мертвеца. Быстро погрузили тело деда Егора на носилки и вынесли вон. Алешка смотрел им вслед и плакал А Павлов грустно смотрел на паренька и вспоминал все горькие, полные бед, рассказы старого человека и мелкие проделки его шустрого внука. Все последнее время, с того самого дня, когда он вступился за деда и мальчишку, они всегда были рядом с ним. Сердобольные мужики, спавшие на нижнем ярусе нар прямо под Павловым, уступили им свои места. Дед Егор все больше лежал и думал о чем-то своем.

А вот Алешка лежать не мог. Обжившись на новом месте, он целыми днями шастал по камере, помогал мужичкам кипятить воду на чай, открыв рот, слушал жизненные байки бывалых людей. Вечерами крутился вокруг лежащего Павлова

– Палыч, расскажи чё нибудь про войну. Ну чё ты такой молчун? Давай расскажи…

– Отстань! Контуженый я, и поэтому все забыл.

– Да не ври! Со здоровьем у тебя все нормально. Ну, расскажи…

– Отстань, липучка! Ничего не помню?

Алешка обижался и замолкал, но дольше пяти минут не выдерживал и приставал снова

– Палыч… ну расскажи чё нибудь?

Надоедало лежать и деду Егору

Он вставал. Кряхтя и чертыхаясь, надевал на ноги, потерявшие от древности свой облик, заскорузлые кожаные сапоги, и начинал кругами бродить по камере.

Нагулявшись, подходил на беседу к Павлову

– Ну что Василий, так тебя и не зовет силедователь? Видать недоброе задумал, нехристь? Сурприз тибе готовит, сволочь бесовская? У нас в деревне урядник7 такой же, все время ходит что-то вынюхивает да за людьми подглядывает. Как их, сволочей, только земля-матушка носит? Лиха не нюхали в тяжкую годину, всю войну в тылах просидели, супостаты…

Дед Егор оказался человеком с непростой и интересной судьбой. Воевал на двух войнах: Первой мировой и Гражданской. На Первой мировой дослужился до звания унтер-офицера и был награжден двумя Георгиевскими Крестами. В Гражданскую войну, воевал за красных, командовал эскадроном в армии Буденного. Воевал хорошо: два ордена Красного Знамени и именные часы от самого командарма пополнили список его наград.

– Проникся я, понимаешь ли, Василий, идеями марксизма-ленинизма, еще в окопах на первой войне с немцем. Когда большевики временных скинули, я сразу к ним и подался. Верой и правдой служил новой власти. Только вот власть эта оказалась вовсе и не народной? Одурачили нас коммуняки, облапошили? Землю крестьянину обещали отдать – не отдали! Деревню разорили и разграбили продразверстками. Самых крепких мужиков изничтожили, в Сибирь да в другие безлюдные места на смерть поотправляли. Знал бы я, Василий Палыч, как после войны жить будем, увел бы свой эскадрон к белым в самом начале войны братоубийственной. За что, спрашивается, головы друг другу рубили? Чтоб супостата на трон посадить? Бога отвергли, бесы. Храмы везде рушат, нелюди. Стоном стонет простой народ от такой жизни…

– Ты отец тише говори такие слова, народ в камере разный? Стукнет сволочь какая, – беды не оберешься.

– Да я ж потихоньку душу изливаю, Василий. Не должон гнилой человечишка услышать? Ты вот чего послушай парень – смерть свою чую, немного мне осталось совсем. Присмотри за внучком моим, добрый ты человек. Дай мне слово, помру тогда с легкой душой.

– Обязательно присмотрю, дед Егор, есть у меня задумка одна насчет Алешки…

Была когда-то у деда Егора своя семья. После Гражданской войны вернулся домой в деревню под Тихвин, где ждали его жена и сын. Занялся крестьянским делом – пахал землю, держал скотину. С помощью жены, – Матрены Семеновны, да подросшего сына, поставил дом. В трудах и заботах быстро пролетели десять лет. Новая власть присылала за хлебом отряды красноармейцев, но размежеванную на деревенском сходе землю некоторое время не отбирала. В тридцать втором сын привел в дом невестку, жить стали вчетвером. Неожиданно тяжело заболела и быстро угасла Матрена Семеновна. После смерти супруги надломилось что-то в душе Егора, стал часто болеть. Крестьянский труд уже не радовал его как прежде, а усталость к полудню валила с ног. Но деваться было некуда, невестка ходила не сносях, и работать по хозяйству сын ей строго-настрого запретил. Так вдвоем и тащили свое хозяйство, но не бедствовали. В тридцать третьем невестка родила сына, назвали Алешкой. А еще через год нагрянула беда. Из города, с отрядом красноармейцев, приехал комиссар, в кожаной тужурке, при кобуре с маузером. Кучка деревенских активистов провела собрание и признала семью Егора кулацкой. Коллективизация прошлась тяжелым катком по их деревне еще в тридцать первом году, но его как заслуженного красного командира, тогда не тронули, а тут вдруг передумали. Сына и невестку, с ребенком на руках, арестовали. Всю скотину конфисковали и угнали на колхозный двор. Деда Егора все же не тронули, но из просторного дома выселили и определили жить в старую баньку на окраине деревни. Не выдержала душа Егора такой несправедливости, тяжело заболел он и слег на долгое время. Помогли соседи. Кто поесть принесет, кто ведро воды колодезной, а одна, согнутая в поясе старушка, взялась травами его на ноги поставить. И через полгода поставила. Встал Егор худой и бледный, голова белее снега, широкие некогда плечи стали узкие и сутулые. Соседи стали называть его дедом. Через год получил дед Егор письмецо из Казахстана. Сын писал как плохо живут они в ссылке, как люди там мрут от голода и ночных холодов, как каторжная работа на соляных копях сводит с ума. Умолял приехать к ним и забрать, пока еще живого Алешку. И дед Егор не выдержал. Собрал в дорогу видавший виды солдатский вещмешок, прицепил на старую гимнастерку два ордена Красного Знамени, заколотил дверь баньки досками, и пешком пошел на железнодорожную станцию. До места ссылки он добрался неожиданно легко. Помогли ордена и потрепанный мандат красного командира. Милиционеры отдавали ему честь и помогали садиться в поезда. Определяли на ночлег в зданиях вокзалов и объясняли как доехать до Казахстана. Военные подвозили на проселочных дорогах и делились с ним едой. Даже комендант спецпоселения сдуру отдал ему честь, не поинтересовавшись, кто он такой, и откуда появился в запрещенном месте.

Увидев своих, дед Егор прослезился. Его воображение даже не могло такого представить: сын и невестка были похожи на живые мумии, а внук представлял собой маленький бледный скелетик обтянутый кожей.

– С голодухи пухнем, батя. Алешку кормить нечем, молока у жены уже давно нет, хлеба одну пайку на троих дают. Сердце кровью обливается, глядя на него, а сделать ничего не могу? На тебя, родной надеемся, больше не на кого? Спаси сына, отец, унеси его отсюда. Начальству скажем, что помер он, закопали в степи. Ну а мы уже не жильцы, ни сегодня – завтра помрем. Прощай, и сейчас же уходи, пока охрана не пронюхала что ты здесь…

Дед Егор обнял их на прощанье, и с внуком на руках, сразу ушел в степь… Одному Богу известно, куда подевались все болезни и хвори.

Без малого месяц, он нес внука безлюдными степями к железной дороге. Пришлось делать огромный крюк, чтобы миновать станцию, на которой высаживали с поездов спецпереселенцев.

На той станции дежурили вооруженные патрули и у всех подозрительных граждан проверяли документы и багаж. За вынос хоть и маленького, но все же внесенного в списки ссыльного, наказание полагалось суровое. Встреча с безжалостными охранниками спецпоселения означала арест, что никак не входило в планы деда Егора, поэтому он и предпочел обойти стороной столь опасное место.

Черными сухарями, что привез с собой, и которых ни грамма не взяли сын с невесткой, питался в дороге сам, и кормил внука. Положит тому сухарик в рот и повернет лицом к своей груди чтобы не поперхнулся на ходу. Алешка посасывает твердый хлебушек и молчит. Так потихоньку и дошли до незнакомой станции, где на другой день и сели в поезд. Добрались до дома – а дома и стены помогают. Дед Егор оказывал посильную помощь по хозяйству одинокой старушке, а та держала трех коз и за работу расплачивалась молоком. Полезное козье молоко и поставило внука на ноги. Вскоре он заходил и начал понемногу набирать вес. Дед Егор воспрянул духом, выздоравливающий внук радовал душу. Раскопал у баньки две грядки, посадил картошку и зелень. По ночам, несмотря на опасность ареста, воровал на колхозных полях, запасался овощами на зиму, зная, что своих не хватит. Добрая старушка умерла, но перед смертью успела сказать соседям, что завещает своих коз деду Егору. Пришлось сколачивать для неожиданного наследства небольшой сарайчик из старых досок и жердей. Козы помогли им прожить несколько лет, а потом одна за другой передохли.

Шло время. Дед Егор старел все сильней, а Алешка рос. Вот только в школе он никогда не учился, не умел ни читать, ни писать. Так и жили, одним днем, – старый да малый.

А с далекого Казахстана весточек больше не было.

Весь послевоенный год дед с внуком голодали. С большим трудом пережили долгую зиму, и дождались лета. Но и лето выдалось на редкость дождливое и холодное. Не наросло ничего на грядках, грибов и ягод в лесу было мало, а рыба не шла в старые сети. Однажды ночью пошли воровать мелкую еще картошку на колхозное поле. Накопали с ведро и принесли домой. Накрыл их с поличным деревенский участковый, когда варили похлебку…

Глава шестая

На вечерней проверке Павлов записался на прием к начальнику тюрьмы.

На другой день к вечеру вызвали. Конвоиры вели его в другой корпус уже без команд и криков. Спокойно шли рядом и разговаривали как со старым знакомым

– Павлов, а ты не боишься, что блатные, которых ты изувечил, закажут тебя своим, или разыграют в карты? Эта публика мстительна и коварна, на любую подлость способна.

– Я свое уже давно отбоялся! Вы мне лучше скажите, какой у вас начальник – вредный или нормальный?

– Нормальный мужик! Вот до него был вредный тип, такой пес, каких поискать. Даже с нами как со скотом обращался, за людей не считал. На повышение ушел, в Москву перевели…

Невидимый, но вездесущий Кузнецов, побывал и здесь.

Из-за большого стола встал высокий седой полковник

– Проходите, Василий Павлович. Садитесь на любой… показал рукой на ряд стульев у стены… мне доложили о ваших подвигах. Признаюсь, весьма удивлен? Редкий человек способен на такие поступки. Шестерых блатных переломать? Запросто могли и зарезать…

Павлов присел на крайний от двери стул. Выждал паузу, и произнес:

– Извините, я к Вам с весьма необычной просьбой: мальчик один у нас в камере осиротел, жалко пацана, свой такой же был…

Полковник выслушал не перебивая. Поскрипывая хромовыми сапогами, прошелся по кабинету

– Ну что ж, Василий Павлович, в таком пустяшном деле я вполне сумею Вам помочь. Тем более что из Москвы, по поводу Вас, мне звонил полковник Кузнецов Петр Иванович. Это мой старый и добрый знакомый, я очень уважаю этого офицера. Просил лично присмотреть за Вами, оказать помощь, если таковая понадобится? Все, что не выходит за рамки моих возможностей, я для Вас сделаю…

На другой день Алешку вызвали в тюремную канцелярию. Вернулся веселый:

– Палыч, я сейчас твой сын! Меня зовут – Павлов Алексей Васильевич. Какая-то баба в погонах, строгая такая, сказала, что ты меня усыновил. Я не пойму – как ты это сумел провернуть? Ну, ты даешь, батя…

– Вчера, на приеме у начальника, я написал заявление о твоем усыновлении. Начальник подписал, и все? Сам не ожидал, что так легко в тюрьме такие дела делаются?

– Не ври, давай, так я тебе и поверил? У наших легавых снегу зимой не выпросишь, не то что нужное заявление подписать. Кто-то из тюремных тузов тебе помогает…

– Все! Хорош балаболить! Бери в заначке карандаш и бумагу, пиши буквы в таком порядке как в азбуке, я тебе там, на листке написал. Пока читать и писать не научишься – шастать по камере не дам! Полезай наверх, грамотей…

– Баба еще сказала, что нас вместе в лагерь отправят, разлучать не будут…

Вызвал Коган. Он сам приехал в «Кресты». Встретил Павлова в дверях тесного кабинета.

За спиной торчали знакомые бугаи.

– Садитесь на табурет, Павлов, побеседуем. Сегодня закроем ваше дело и будете числиться за трибуналом. Дела ваши не так уж и плохи…

Бумаг в деле Павлова было совсем немного – тонкая картонная папочка листов из тридцати с небольшим

«Спасибо Корюхову, если б не он, мое дело было бы толщиной с месячный бухгалтерский отчет. Не зря я ему поверил, все сделал, как обещал. Странно, но мне всегда везло на хороших людей?»

Давно, еще в начале войны, Павлов заметил за собой одну закономерность: стоило ему попасть в горячую переделку, как в самый опасный и критический момент, появлялся кто-то из своих, или даже случайных людей, и помогал ему выйти живым из опасной ситуации. А однажды, когда на прибрежном лугу, его безоружного, расстреливал немецкий пулеметчик, и он, переползая с места на место в густой траве, уже попрощался с жизнью, так как уцелеть не было ни малейшей возможности, а диск автомата был совершенно пуст, из ближайшего леска вдруг ударил винтовочный выстрел, и пулемет замолчал. Как выяснилось позднее – снайпер-эвенк подбирал себе позицию в этом лесу…

– И еще, Павлов. Не советую Вам устраивать в камере драки. Тот урок, что Вы устроили уркам, подпадает под уголовную ответственность и называется – тюремными беспорядками! Очень хорошо, что Вы заступились за мальчика, это мужской поступок, но повторяю – в вашем положении подобное недопустимо! Как ни странно, но тюремное начальство одобрило Ваш поступок, и наказало блатюков? А могло быть и наоборот. Так что будьте наперед благоразумны и сдержанны…

Павлов терпеливо выслушал следователя и попросил посмотреть свое дело. Как он и ожидал, в обвинении остался только плен, и ничего более. Поставил свои подписи в указанных местах и встал

– Не смею Вас больше задерживать, Павлов, прощайте…

Глава седьмая

1941 год. Июнь – июль.

…По заставе работал ас – минометчик. Он ложил мины в трех – пяти метрах одну от другой, с интервалом в три – четыре секунды. Тяжелые чушки8 легко прошивали крышу казармы и рвались в спальном помещении. В том месте, где, когда то стояли пирамиды с винтовками, было месиво из бревен, досок, штукатурки, и прочего лома.

Павлов схватил на ходу гимнастерку, в майке и галифе выбежал во двор П-образной заставы. По двору метались заспанные и ошарашенные пограничники. Среди их вертелся и хватал пробегающих солдат за руки низкорослый и толстый политрук. Он что-то кричал и показывал рукой на реку. Павлов взглянул в ту сторону и оцепенел: по всей видимой части реки, на черных резиновых лодках, переправлялись немцы. С их бортов по берегу били ручные пулеметы и трескучие автоматы, а в двухстах метрах от заставы, первые лодки уже уткнулись в песок, и немецкие солдаты лезли на обрыв берега.

Подбежавший политрук схватил его за локоть

– Павлов! Надо спасать и уносить в тыл партийные документы отряда! Там все протокола собраний, партийных обязательств… весь партийный архив заставы!

Павлов выдернул локоть из цепких пальцев политрука, натянул до конца гимнастерку

– Иди ты на хрен!!! Ты сам написал эту муру – сам и спасай!

Побежал к стоящей невдалеке от казармы конюшне. У ее стены лежал убитый пограничник, в ногах валялась трехлинейная винтовка. Перевернул солдата на спину, тот был уже мертв. Павлов схватил винтовку и побежал к обрыву берега. На ходу, краем глаза, успел заметить, как под ногами растерянного политрука рванула мина.

«Не успел написать донос, партийный деятель? Ну и хрен с ним, надоел зануда, хуже горькой редьки…»

Упал в траву на обрыве. Первым же выстрелом сбил пулеметчика с ближайшей лодки. Быстро перезаряжая винтовку, всадил еще четыре пули в плотно сидящих и стреляющих из автоматов солдат. Уцелевшие немцы запрыгали в воду. В пробитой пулями лодке, остались лежать три неподвижных тела. А за спиной уже трещали вражеские автоматы…

«Пора уносить ноги, заставы больше нет. Хреново дело, если у немца такие минометчики? Какие же тогда у него летуны и танкисты? Кровью умоемся…»

Поднял бесполезную, без патронов, винтовку и низко пригнувшись, побежал в сторону леса.

Без малого два месяца, Павлов догонял артиллерийскую канонаду. Она, то становилась ближе, то вновь отдалялась за пределы слышимости…

…Они с Евсеем лежали за толстым, упавшим на землю деревом, в самом краю бесконечного леса, который только что прошли. Обессиленные от голода и изнурительного пути, оба не могли идти дальше. Павлов встретил Евсея на третий день окружения. Тот служил срочную службу на их заставе в должности собаковода. Они и раньше часто беседовали с ним, покуривая цигарки в укромном месте, подальше от начальства. Евсей был ранен в бедро, и рана загнивала. Но он был деревенским, привыкшим к невзгодам парнем, и молча ковылял за Павловым вот уже вторую неделю, и ни одного стона не издал за весь тяжелый и горький путь.

Но сейчас Евсей сдавал. На бедро было страшно смотреть, на коже появились и расползались вверх и вниз черные пятна, из раны густо вытекал гной, и исходил сильный запах гниющего мяса.

Вот уже трое суток они не видели и крошки хлеба. Добыть хоть какой – то провиант не было ни малейшей возможности, во всех деревушках и на всех хуторах стояли немецкие войска. На ходу жевали недозрелые ягоды и щавель. В сырой низине наткнулись на дикий лук и наелись до рези в животах, после чего не могли идти дальше несколько часов.

А за их спинами, через огромное поле, все шли и шли, неисчислимые, как им казалось, войска вермахта. Моторизованные немецкие колонны проходили одна за другой и поднятая ими пыль не успевала оседать на землю. Сплошной рев множества моторов не замолкал ни на минуту

Евсей долго о чем-то думал, и наконец, сказал

– Слушай, Вася, пойду я к немцу. Может, дадут чего-нибудь пожрать и забинтуют рану? вздохнул тяжело… Ну а может и пристрелят? Ну и хрен с ними, все равно до наших мне уже не дойти.

Поправил на ране грязные тряпки…

– У тебя еще есть пара патронов, можешь жахнуть мне в спину? Я не обижусь…

– Я не Бог, Евсей, чтобы решать – жить тебе или нет? Сам решай!

Евсей с трудом встал, медленно обошел лежащее дерево, и, не сказав больше ни слова, заковылял в сторону поднимающих пыль, машин вермахта

Павлов тоже встал на ноги, и шатаясь побрел обратно в лес. Продираясь через заросли кустарника, зацепился ногой за ветку и упал лицом вниз. Срезая сучья и листья, над головой прошлась пулеметная очередь. «Не дошел до немца, Евсей. Расстреляли беднягу, как только заметили…»

Он уже и не помнил сколько дней бродил по огромному лесу, таская на плече длинную и тяжелую винтовку с двумя патронами в обойме, что дал ему Евсей. Артиллерийскую канонаду больше не слышал и даже не знал, в какую сторону идти. Голод давал о себе знать. Голова постоянно кружилась, слезившиеся глаза не видели толстые сучья под ногами, он часто падал и подолгу лежал на сырой земле, отдыхая, перед тем как встать. Подстрелить тоже было нечего, дичь на пути не попадалась. Спас его бродячий пес. Крупный кобель выскочил из-за огромной коряги, и, поджав хвост, убежал прочь. Павлов подошел ближе и посмотрел за корягу – там лежал жирный, недавно задавленный, заяц – русак. Два дня он лежал на этом месте, и понемногу, прямо сырым, чертыхаясь и сплевывая, долго и терпеливо жевал заячье мясо. Съеденное мясо придало сил, и Павлов двинулся дальше…