Миф страны эдельвейсов

* * *

Поздней осенью 1944 года ситуация обострилась: уже мало кто из немцев верил в то, что удастся призвать фортуну на свою сторону и остановить грядущий крах Третьего рейха. Графиня, которая всегда выступала против Гитлера и его одиозного режима, казалось, боялась тем не менее того, что последует за появлением в Восточной Пруссии, а затем и в остальной Германии советских войск.

Вернувшийся из Берлина Карл-Отто не скрывал, что Гитлер окончательно утерял чувство реальности и готов сражаться до «победного конца».

– Только конец будет вовсе не победный, а жалкий и кровавый, – услышала как-то Анна беседу сына с матерью. – Рейх спасти нельзя, что понимает даже такой идиот, как мой старший брат. Одна надежда – на сепаратные переговоры с американцами. Потому что, если здесь окажутся русские...

«Русские идут» – эта короткая, но емкая фраза наводила на всех ужас и во время празднования Рождества в 1944 году. Анна же была чрезвычайна рада тому, что вот-вот настанет момент освобождения.

Из Восточной Пруссии потянулись первые колонны беженцев – ходили разнообразные слухи о зверствах красноармейцев, но более всего немцы боялись мести со стороны тех, кого вермахт планомерно уничтожал и чью страну пытался сделать колонией.

Зима выдалась лютая – казалось, сама природа отвернулась от обездоленных и проклятых, вынужденных покидать свою родину. В самом начале марта, когда графиня приняла решение покинуть Уленштайн и перебраться в глубь Германии, у нее случился инсульт – он последовал через несколько часов после получения телеграммы, гласившей, что ее старший сын, группенфюрер Август фон Веллерсхоф, вместе со своей семьей – супругой Изольдой и шестью детьми – погиб во время бомбежки Берлина.

Графиню парализовало. Многие из верных слуг предпочли заботиться о собственной безопасности и бежали прочь, бросив больную хозяйку на произвол судьбы. Анна, исполненная благодарности к графине Корнелии, спасшей ее некогда от верной смерти, заботилась о парализованной, однако силы старой аристократки угасали с каждым вздохом.

Она скончалась седьмого марта ранним утром. С неба валил рыхлый снег, завывал ветер, в замке было чрезвычайно холодно – центральное отопление из-за нехватки угля и торфа не работало, дрова были на вес золота. В Уленштайне от прежних двадцати работников осталось всего три, в том числе Анна.

Увидев, что графиня умерла, Анна отправилась в кабинет Карла-Отто. Тот сидел у камина и бросал в ненасытный огонь одну бумагу за другой. Слов не потребовалось – молодой граф все понял. Неловко поднявшись, он отправился в спальню к матери. Он пробыл там около двух часов, и только когда одна из служанок напомнила ему, что требуется заняться похоронами, наконец вышел в коридор.

Лицо Карла-Отто было бледным, губы тряслись. Он заперся у себя в кабинете и никого не желал видеть. Не захотел он присутствовать и на погребении графини, которая нашла упокоение вместе с многочисленными предками в домовой капелле замка.

Карл-Отто не реагировал на стук, а когда старый дворецкий попытался взломать дверь, заявил, что каждый, кто переступит порог, получит пулю в лоб. Только когда Анна, принесшая ему поднос с едой, обратилась к нему, в замке лязгнул ключ.

Молодой фон Веллерсхоф походил на пьяного, хотя не брал в рот ни капли спиртного, – мутный зловещий взгляд, трехдневная щетина, всклокоченные волосы. Завидев Анну, он грубо схватил ее за руку и втащил в кабинет. Поднос с едой полетел на пол.

– Ты сделаешь все, что я захочу! – закричал он, бросая ее на диван. Молодая женщина понимала, что сопротивляться бесполезно – на столе лежал заряженный револьвер. Граф склонился над ней, его руки были готовы сорвать с Анны платье, но вдруг он отпрянул. Усевшись в кресло, тихо произнес: – Мне очень жаль. Я... я не в себе... Все закончилось...

Послышались сдавленные рыдания. Анне было очень жаль Карла-Отто. Она приблизилась к нему и положила ему на плечо руку. Молодой граф вздрогнул:

– Ты еще здесь? Оставь меня! Тебе здесь больше нечего делать. Всем нам тут нечего делать!

Он схватил со стола револьвер и поднес его к виску. Анна, вскрикнув, схватила его за запястье. Револьвер описал дугу, раздался выстрел.

– Ты... ты... – произнес граф.

Воцарилось долгое молчание. Карл-Отто поднялся из кресла и повернулся к Ане. Его лицо переменилось – взгляд сделался осмысленным, пропала глубокая складка между бровей.

– Я обязан тебе жизнью, – произнес он.

– Мы с вами в расчете, господин граф, – ответила Анна. – Вы ведь тоже спасли мне жизнь.

Она направилась к двери, но Карл-Отто удержал ее за руку.

– Ты нужна мне, – произнес он. – Не бойся, я не посмею причинить тебе боль. Прошу тебя, не уходи!

В камине догорали, потрескивая, поленья. Анна посмотрела в глаза Карлу-Отто. Кто она – и кто он? Она – русская женщина с крестьянскими корнями, которая ждет прихода Красной Армии и освобождения. Он – немецкий аристократ, чья родословная восходит к королю-легенде Фридриху Барбароссе и который должен бежать, оставляя родное гнездо.

Их ничто не связывало, кроме того, что они спасли друг другу жизнь. И странное, тягуче-завораживающее чувство, то ли любовь, то ли вожделение, которое заполняло их мысли и тела.

– Я не уйду, – ответила Анна.

И Карл-Отто поцеловал ее. На сей раз она не оказывала сопротивления. Как же давно это было, что она получала наслаждение от поцелуя, от прикосновения мужских рук... Очень давно, с Геннадием, ее мужем. На секунду Анне стало стыдно, более того, невыразимо мерзко, как будто она совершает предательство, но секунда прошла. Карл-Отто подхватил ее – и они оказались на диване.

Ночь дня, когда похоронили графиню Корнелию, стала их ночью. Анне было все равно, что советские войска вот-вот вторгнутся в Восточную Пруссию. Карлу-Отто было наплевать, что он вот-вот потеряет замок. Была ли то любовь? Или наваждение, безумие, отчаяние, тревога? Или радость, жизнь? Самоубийство или...

Никто из них не мог бы сказать это в ту ночь. Но они и не говорили. Слова не требовались, потому что чувства, облаченные в энергию, обретали причудливые формы – как тени от угасающего камина на старинных стенах замка Уленштайн.

Под утро, проснувшись, Анна увидела, что рядом с ней спит Карл-Отто – человек, которого она, возможно, любит и которого, наверное, она никогда больше не увидит. Она тронула губами его щеку, и молодой граф от ее прикосновения проснулся. За окнами замка завывала метель, но и сквозь нее была слышна канонада советской артиллерии.

– Мне придется покинуть Восточную Пруссию, – произнес хрипло фон Веллерсхоф.

– Я знаю, – ответила ему Анна.

Граф походил в потемках на привидение – да и она сама была всего лишь призраком. А их любовь, что, не начавшись, уже закончилась, ухмылкой химеры.

Граф привлек к себе Анну. Она ощутила его горячее, порывистое дыхание, его шепот:

– Пойдем со мной! У матери в швейцарских и андоррских банках имеются деньги, нам хватит. Мы пробьемся к американцам. И там будет совсем другая жизнь. Только ты и я. Никакого графа и горничной. Ты станешь моей женой, Анна!

Ей сделали предложение? И она сможет быть счастлива?

– Нет, – ответила Аня просто, и фантазии разлетелись под глухой грохот дальнобойных орудий. – Я не могу. Мне надо обратно.

Он ничего не спросил. И не пытался остановить. И не обернулся, когда, одевшись, Анна направилась к двери. Только на мгновенье она задержалась возле камина, вынув из серебряной рамки, стоявшей на каминной полке, фотографию Карла-Отто.

– Прощай, – произнесла Анна и вышла прочь.

Она все думала: а если он бросится за ней... если он попросит ее... если еще раз крикнет, что любит...

Но ничего этого не произошло. Она спустилась на первый этаж, где в кухне ютились несколько преданных слуг. Часом позже к ним зашел граф. Он был в пальто, в руках держал вместительный саквояж. Положив на деревянный стол толстую пачку рейхсмарок, он сказал:

– От лица своей покойной матери, своего покойного брата и своего собственного я благодарю вас, дамы и господа, за верную работу. Желаю вам всего наилучшего!

Он даже не посмотрел на Анну, но, когда оказался на пороге, вдруг обернулся. Это был тот взгляд, о котором думала Анна. Стоит ей сказать: «Да», и она окажется вместе с Карлом-Отто.

Сжав фотокарточку молодого фон Веллерсхофа, Анна отвела взгляд. Гулкие шаги в коридоре стихли, и она бросилась вслед за ним. В раскрытой входной двери свистел ветер, кружились хлопья снега. Цепочка следов. Следы от автомобильных покрышек. И метель, метель, метель...

* * *

Месяцем позже в замке Уленштайн появились советские войска – Кенигсберг только что пал, Восточная Пруссия сдалась на милость победителя. Аня испытала чувство непередаваемой радости, когда увидела танки с красными звездами, – вот он, долгожданный момент, который, как ей часто казалось, никогда не наступит.

В замке появились советские солдаты и офицеры. Их в холле встречали слуги, в том числе и Анна. Один из офицеров спросил по-немецки:

– Где хозяева?

– Они сбежали, – ответила Анна по-русски и улыбнулась.

Однако реакция офицера была странной. Он нахмурился, с прищуром взглянул на женщину и отчеканил:

– Ты кто такая? Отчего так хорошо говоришь по-русски?

– Меня зовут Анна Никишина, я была угнана на работу в Германию из Нерьяновска, – ответила та робея. Вовсе не так представляла она себе встречу с советскими воинами.

– Так, так, – протянул офицер, подзывая к себе одного из солдат. – Значит, гнула спину на фашистов? Кому принадлежит замок? Где его владельцы? Ты все здесь знаешь – показывай, где ценности!

После того как Аня и прочая прислуга провели нескольких офицеров по Уленштайну, один из них, тот самый, что первым говорил с ней, приказал:

– Слуг допросить. Но, скорее всего, они ничего не знают. Старуху и старика можете потом отпустить. А вот эту...

Он недобро взглянул на Анну. Женщина не понимала, в чем заключается ее вина. Она попыталась объяснить офицеру, что оказалась в Германии не по своей воле, а была угнана оккупантами. Тот, недослушав ее, заявил:

– Все вы так говорите! Одни, значит, свою кровь проливают, за Родину сражаются, а другие во вражеском тылу отсиживаются, графьям прислуживают. С тобой разберутся!

Анну взяли под стражу, а затем передали на руки строгому военному. Тот, расположившись в одном из залов замка, в течение нескольких часов подробно выспрашивал ее о том, откуда она родом, как оказалась в Германии и чем занималась. Особенно привлекла его внимание история о том, как графиня Корнелия фон Веллерсхоф заступилась за Анну.

– Значит, представительница архиреакционной прусской аристократии, чей сын был одним из сообщников палача Гиммлера, помогла тебе спастись? И что она потребовала взамен? Ведь в Нерьяновске располагаются военные заводы. Она хотела узнать подробности?

Подозрения были смехотворные! Подозрения были чудовищные. Аня пыталась донести до офицера простую мысль – что не все немцы были ярыми сторонниками национал-социализма, а некоторые, например, графиня фон Веллерсхоф, с презрением и ненавистью относились к человеконенавистническому режиму.

– Вот ты как запела, – протянул развалившийся в старинном позолоченном кресле офицер. Он пустил в лицо Анне сизый сигаретный дым. – Значит, ты признаешь свою вину, Никишина?

Женщина оторопело взглянула на офицера:

– Но вы сами подумайте, какие тайны я могла раскрыть? Я же была в Нерьяновске в последний раз перед самым началом войны, в июне сорок первого. Да и на что графине Корнелии какие-то тайны военных заводов – война ведь немцами практически проиграна!

– И ты, сориентировавшись, решила переметнуться на сторону победителей, – заявил офицер. Затем поднялся из кресла и подошел к Анне. Положив перед ней листок бумаги и поставив чернильницу с ручкой, сказал: – У тебя имеется возможность сделать чистосердечное признание, Никишина. Настоящий советский человек никогда бы не стал работать на фрицев...

– Но мы оказались на оккупированной территории, и немцы угнали нас... – снова начала Анна.

Офицер бабахнул кулаком по столу и закричал:

– Подлинный приверженец идеалов Октября не сдается врагу! И не попадает ему в руки! У тебя была возможность уйти к партизанам, например, или в речку с камнем на шее броситься! Но ты предпочла служить немчуре! Одно дело – оказаться в концлагере; однако ты, Никишина, жировала у графской семьи, жизнью наслаждалась, деликатесы жрала в то время, как мы проливали свою кровь за освобождение нашей советской Родины!

Анна попыталась объяснить, что оказалась у немцев не по своей вине – ведь Красная Армия в то время отступала в глубь страны и терпела поражение.

– Ты что, обвиняешь в своих бедах нашу доблестную Красную Армию, ведомую гением товарища Сталина? – голос офицера сорвался.

Анна вдруг подумала, что ослепление этого человека перед Сталиным сопоставимо с раболепием и трепетом, которые испытывал покойный Август фон Веллерсхоф, говоря о фюрере.

– Или ты, Никишина, исподтишка радовалась поражениям наших войск? И с нетерпением ждала, когда фрицы займут деревню, где ты находилась? Знаем, знаем мы таких, как ты, навидался я много. И учти – от заслуженной кары тебе не уйти!

Анну поместили в тюремную камеру – по иронии судьбы, раньше там находились противники национал-социализма, теперь же сидели советские граждане, которых обвиняли в сотрудничестве с немцами. Среди них в самом деле было несколько человек, которые перешли на сторону врага, однако подавляющая часть, как и сама Аня, были жертвами, угнанными против воли с Родины на чужбину. Шептались, что по специальному приказу с самого верха, чуть ли не самого Сталина, тех соотечественников, на кого советские войска натыкались по мере продвижения в глубь Германии, отправляли обратно в Союз – однако не в родные края, а в Сибирь, в лагеря.

Дни и недели тянулись бесконечно. В конце апреля со дня на день ожидали падения Берлина – вроде бы столицу рейха было приказано взять к Первому мая. Затем разнеслась весть о том, что Гитлер покончил жизнь самоубийством, а после был подписан акт о полной и безоговорочной капитуляции Германии.

В середине мая Анну вызвали на допрос – из Москвы прибыл некто высокопоставленный и важный. Приехал с проверкой, вроде бы специально для того, чтобы разобраться в судьбе взятых под арест.

Анна предстала перед высоким, тучным офицером с пронзительными синими глазами. На вид ему было лет сорок пять – сорок семь. Он молча пролистывал большую папку, видимо личное дело Анны, и даже не взглянул на нее, когда она вошла.

– Садитесь, – произнес офицер, не поднимая головы. Затем, вынув из дела фотографию Карла-Отто, он спросил: – Кто это?

Анна растерялась – фотографию у нее отобрали при обыске, – и она вдруг проронила:

– Мой муж...

Офицер наконец соизволил посмотреть на Анну и, усмехнувшись, заметил:

– Ваш муж? Какой именно? Русский или немецкий?

Женщина поняла, что дело плохо. Как и многие другие, она отправится в Сибирь. Может быть, ей стоило тогда бежать с Карлом-Отто?

Анна почувствовала внезапную слабость, голова закружилась, перед глазами все поплыло. Такие приступы с недавнего времени повторялись все чаще и чаще.

– Если не хотите мне сказать, кто это, то я сам вам скажу, – заявил посланец из Москвы. – Граф Карл-Отто фон Веллерсхоф. Что вас связывает с ним?

Молодая женщина попыталась ответить, но не смогла – на нее накатила волна тошноты. Офицер брезгливо бросил:

– В общем, мне все с вами понятно. Итак, Никишина...

Он еще раз заглянул в дело Анны, затем посмотрел на женщину, которая, схватившись за живот, сидела перед ним на стуле, и вдруг живо спросил:

– Ваш муж – Геннадий Никишин? Служил в четвертой танковой армии?

– Да, – прошептала почти беззвучно Анна. – Гена погиб на фронте...

– А вы – Анна Никишина? – словно не слыша ее, произнес офицер. – Верно, все сходится! Нет, ваш муж не погиб. Его тяжело ранило осенью сорок второго под Сталинградом, и врачи были уверены, что его не спасти.

– Вы знали Геннадия? – произнесла Анна.

– Еще бы, – ответил офицер. – Он спас мне жизнь!

Оказалось, что тогда, в сорок втором, московский контролер находился в действующей армии. На фронте во время обстрела его ранило. И наверняка он умер бы, если бы не лейтенант, рискнувший собственной жизнью и вытащивший его из пекла. Тем лейтенантом и был Геннадий Никишин.

– Он постоянно говорил о вас, – произнес офицер. – Генка думал, что вы погибли, когда немцы сожгли Гусёлку.

Анна, ощущая новый приступ тошноты, спросила:

– Мой муж жив?

– А как же! – расцвел московский контролер. – Я лично позаботился о том, чтобы мой спаситель, а он тоже был ранен, попал на стол к лучшему полевому хирургу и получил все необходимые медикаменты. Генка выжил! И сейчас, по моим сведениям, в Берлине.

Новость обрушилась на Аню, как молния. Офицер закрыл ее дело и положил в ящик стола.

– Вот что, Анна Никишина. Вообще-то вам надлежит впаять пять лет и отправить в тайгу. Но с женой моего друга, которому к тому же обязан жизнью, я так поступить не могу. Будем считать, что неприятный инцидент исчерпан. Ваш муж по вас с ума сходит и все не может никак простить себе, что вы перед его уходом на фронт поссорились. Вот ведь Генка рад будет, когда узнает, что его жена не погибла!

Взглянув в улыбающееся лицо офицера, Анна пошатнулась и потеряла сознание.

* * *

Она пришла в себя в госпитале – кто-то держал у нее под носом марлю, пропитанную нашатырем.

– Отлично, – произнес врач и похлопал Анну по руке. – Не стоит волноваться, все в полном порядке. Поздравляю!

– С чем? – произнесла Анна, не понимая, что врач имеет в виду. Они находились в отдельной палате, которую, как узнала позднее женщина, для нее выхлопотал тот самый суровый московский контролер, друг Гены, ее мужа.

– С будущим прибавлением в семействе, – ответил врач.

Анна окаменела. С прибавлением в семействе? Что он имеет в виду? Неужели она беременна? Но... конечно же, ночь накануне побега Карла-Отто... Только он может быть отцом ее ребенка!

– Слышал, ваш супруг мчится на всех парах из Берлина, – говорил между тем доктор. – У вас могущественный покровитель, генерал-майор Теняшин.

– Прошу вас, не говорите... Не говорите никому о том, что я жду ребенка, – выдохнула Анна. – Я хочу сама.

– Понимаю, – игриво улыбнулся врач. – Поэтому вмешиваться не собираюсь. А если генерал-майор поинтересуется, то скажу, что у вас, гм, проявления авитаминоза.

Он вышел из палаты, и Анна погрузилась в недобрые, тревожные мысли. Иного объяснения нет – она ждет ребенка от Карла-Отто фон Веллерсхофа. Он за последние почти три года был единственным мужчиной, с которым она предавалась любви. Но как воспримет такую новость Геннадий, который с минуты на минуту окажется в госпитале?

Дверь распахнулась, и Анна увидела огромный букет сирени. Затем показалась стриженая голова ее мужа. Геннадий влетел в палату и бросился к кровати, на которой лежала его жена.

– Не плачь, родная, – произнес он, покрывая ее лицо поцелуями. – Я знаю, что Петюшка умер... И ты считала, что я убит... И тебя угнали фашисты... Но теперь все в прошлом, мы нашли друг друга!

Анна боялась сказать, что плачет вовсе не от радости, а от страха.

– Я ведь тоже думал, что навсегда потерял тебя. И чуть с ума не сошел, когда Мишка сообщил мне, что ты жива! Гады немцы угнали тебя в Германию! Анечка, ты можешь меня простить? Каким же я дураком был!

Геннадий говорил и говорил, Анна улыбалась, любуясь счастливым мужем, но в голову лезло одно и то же воспоминание – она вместе с Карлом-Отто на диване, в кабинете замка... Как ни был переполнен радостью Геннадий, он никогда не сумеет простить и понять. И ребенка, которого она носит под сердцем, он отвергнет. Но разве имеет Анна право причинить мужу такую боль? Выход один – аборт! Но как и где она сделает его в Восточной Пруссии?

– Я так по тебе соскучился, милая моя, – вернул ее к действительности голос Геннадия. Ветки сирени рассыпались по полу, муж оказался в кровати вместе с Анной.

– Что ты делаешь! – воскликнула она, но Геннадий ответил:

– Нас никто не потревожит, личное приказание генерал-майора Теняшина. Анечка, мне ведь никто другой, кроме тебя, не нужен...

То, что произошло далее, было быстрым, бурным и бесцветным. Анна закрывала глаза и вновь вспоминала ночь любви с Карлом-Отто. И тут же одергивала себя: как она может думать о нем?! Ведь она любила Геннадия. Вот именно, любила. Но любит ли сейчас?

– Ты для меня – вся моя жизнь! – произнес мечтательно муж. – Мишка сказал, что поможет вызволить тебя. Ты вернешься в Союз, и он даже сделает так, чтобы у тебя отметки не было о том, что ты оказалась в оккупации, а затем была угнана на работу в Германию. А то, понимаешь, не с руки как-то – я же теперь герой! Меня к Звезде Героя представили! И заметка в газете была. Хочешь, покажу?

Анна немного успокоилась. Карл-Отто остался в прошлом, к которому нет возврата. Аборт она сможет сделать в Союзе. Геннадий ни о чем не узнает. И они вернутся к прежней жизни.

Муж показал ей первую полосу газеты, на которой красовалась его фотография.

– У, какие у меня планы, Анечка! Вернемся в Союз, в родной Нерьяновск. Я на завод устроюсь, а ты – снова в школу. Детишек заведем! Я так этого хочу. А ты?

Не желая разочаровать мужа, Анна быстро ответила:

– И я тоже, Гена!

* * *

Две недели спустя она была в Нерьяновске. Город пострадал во время оккупации, был большей частью разрушен и теперь отстраивался заново. Никого из родных Ани в живых не было – они погибли во время оккупации. Зато осталась жива и невредима Таисия Федоровна, мать Геннадия, которая всем хвалилась, что ее сын получил Звезду Героя Советского Союза, а его фотографии были напечатаны в газетах.

Правда, из цветущей, самоуверенной женщины Таисия Федоровна превратилась в седую старушку с дребезжащим голосом, однако характер ее остался прежним. Едва Анна переступила порог квартиры (для генерал-майора Теняшина не составляло труда сделать так, чтобы семья его лучшего друга получила трехкомнатные апартаменты в одном из новых домов), Таисия Федоровна воскликнула:

– О, милочка, да ты брюхатая! И когда только успела? Наверняка Геночку затащила в койку, как только он к тебе из Берлина примчался. Знаю, знаю обо всем, он мне рассказывал! Думаешь, ребенком его к себе привяжешь сильнее?

Анна не знала, как свекровь смогла тотчас определить, что она находится в положении, – ведь и платье специально надела свободное, и живот еще расти не начал. А ведь разглядела, будь она неладна!

– Что так кисло смотришь? – спросила подозрительно Таисия Федоровна. – Геночка ни о чем еще не знает? А ты и говорить не собиралась, Анна? Задумала от плода избавиться? Но ты же знаешь, как он детишек обожает!

Пришлось отказаться от мысли об аборте. Да Аня и сама не могла поверить, что решилась бы на подобный шаг. Ведь ребенок, который появится на свет и который Геннадий будет считать своим, – единственное связующее звено между ней и Карлом-Отто. На дне чемодана она хранила фотографию фон Веллерсхофа, вырезанную из старого иллюстрированного журнала. Вездесущая свекровь, конечно же, отыскала ее и, повертев в руках, спросила:

– А это кто такой, Анна?

– Не знаю, – ответила та как можно более спокойно, боясь, однако, посмотреть в глаза любопытной Таисии Федоровне. – Чемодан не мой, видимо, осталось от прежних владельцев.

– Ну, коли не знаешь, то и нечего всякому мусору делать в нашей новой квартире. Видишь, какие потолки высокие, а какая кухня просторная? И люстры будут хрустальные, как у важных людей, и ванна чугунная, с колонкой. Телефона пока нет, но в следующем месяце поставят. Тогда не хуже, чем профессора, будем жить!

Свекровь, разорвав фотографию Карла-Отто, выбросила ее в мусорное ведро. Ночью, поднявшись украдкой, Анна босиком (не дай бог свекровь, чей сон был чуток, проснется!) пробралась в кухню, где, не зажигая свет, на ощупь, извлекла из ведра клочки. Днем, воспользовавшись тем, что Таисия Федоровна ушла на рынок, собрала обрывки воедино, осторожно приклеила их на лист ватмана и затем прогладила утюгом. Изображение Карла-Отто она спрятала под стопкой своего нижнего белья, зная, что свекровь никогда к нему не прикасается.

Геннадий, узнав, что жена беременна, был на седьмом небе от счастья. Он не сомневался, что является отцом ребенка. Анна думала о том, что возникнет трудность с датой его рождения – по официальной версии она забеременела в середине мая, а на самом деле еще в марте. Ей с большим трудом удалось отвязаться от назойливой Таисии Федоровны, которая, как и Геннадий, радовалась скорому появлению малыша, и одной попасть на прием к главному гинекологу Нерьяновска, о чем позаботился все тот же генерал-майор Теняшин.

– Анна Алексеевна, повода для беспокойства нет, – уверил ее гинеколог. – Уверен, что все будет в полном порядке, и вы и ваш супруг станете родителями очаровательного здорового малыша.