Потерянное семя

Утром следующего дня он вышел из вагона. Маркунин помнил, что там они строили для одного совхоза двухквартирные дома. Недалеко от города стояла центральная усадьба, куда поехал на такси; водитель, заломивший таксу, превышающую тариф в несколько раз, сначала отказывался, тогда Маркунин показал ему деньги и отдал их вперёд. Через час они приехали, попросил таксиста подождать. Дом Татьяны стоял недалеко от Дворца культуры. К его счастью она оказалась дома, но собиралась уходить на работу. Её квартира была хорошо меблирована, видно было по всему, что жила она неплохо, впрочем, в достатке. Но Маркунина Татьяна не тут же узнала, пока он сам не назвался.

– Боже ты мой, и чего ты приехал вдруг? – с укором спросила она. – Проходи на кухню, не разувайся, ты же ненадолго?

– Хотел, вот, увидеть тебя, сон увидел, вот и решил. У меня никого, я не женился, а ты как? – говорил благодушно Маркунин, идя за ней на кухню. Сел на табурет. Татьяна стала его рассматривать, находя только возрастные перемены, побрит на скорую руку, одет несвеже, и она брезгливо покривилась, села напротив, вздохнув, как перед неизбежным наказанием.

– Чего же не женился, всё, небось, перебирал бабами? А у меня муж, детей трое. Старший твой учится на экономиста в городе, должен вот приехать, жду… А младшие школу заканчивают, последние двойня у меня, – она говорила тем тоном, которым выражают довольство жизнью, когда всё идёт своим чередом.

Маркунин это определил с первого на неё взгляда, причём Татьяна почти не изменилась, разве что стала солидней, но такая же привлекательная, даже молодая. Он помнил, какой была она непосредственной, как она тогда безоглядно верила ему, что они всегда будут вместе, но он уехал, даже не попрощавшись, потом написал извинительное письмо, обещал заехать.

Она ответила, когда уже сын родился, вероятно, питала надежду, что теперь-то он приедет, кровинка своя притянет, а он больше не написал, она не возненавидела его, просто стерпела, переборола, в себе переносила боль…

И вот по его сосредоточенному виду она поняла, только через много лет испытал стыд, потупил взор.

– Я училась в сельскохозяйственном заочно, стала агрономом, – продолжала степенно Татьяна. – Из армии парень пришёл соседский, предложил замуж, я и пошла, куда же мне было деваться с ребёнком? Теперь он директор совхоза, твоего сына воспитал. А ты как жил? – с гордостью за себя закончила она.

– Да так же, всё ездил, ездил по командировкам и не заметил, что живу уже в другой стране, а потом стал не нужен делу, которому отдал годы, оно и распалось. И вот я никто… но буду… детей в школе географии учить, – дополнил он, понимая, что в её глазах выглядит ничтожеством.

– У тебя же образование не для школы, кажется? – удивилась она, присматриваясь к нему.

– Ну и что, историю знаю, геологию, палеонтологию, – он вздохнул, пряча глаза, что приходится объяснять очевидные вещи. – Я рад за тебя. Сына увидеть позволишь, может, дашь такую возможность? Меня не знает он? – спросил беспокойно, чувствуя, однако, что здесь он тоже лишний, не нужный, и обида объяла сердце, глаза повлажнели.

– Почему, оставайся, скажу мужу – дальний родственник, – но она тут же спохватилась. – Ой, Юра, нет, так нельзя, он же знает мою историю с тобой и поймёт. Даже не знаю как быть? В альбоме на сына посмотришь и довольно. Ну, вот скажи, зачем смущать парня, он-то приёмного отца родным считает…

Татьяна принесла альбом, и Маркунин уже по привычке стал рассматривать, испытывая себя от этого ничтожеством. И одновременно удивлялся, что Татьяна ничуть не обозлена на него, вела так просто, будто между ними ничего никогда не было. «Это оттого так, – подумал он, – что Татьяна вышла замуж удачно».

– Как его зовут, я забыл, по-моему, ты писала? – спросил робко.

– Так же, как и тебя, да, Юрик, была мечта, но ты её сам разбил, ведь любила, а ничего не осталось к тебе. Извини, Юра, мне надо идти в контору. Она встала, и он пошёл за ней, как приговорённый к вечному мыканью по свету.

Вышли из подъезда дома, она постояла, помолчала, бровь её опустилась к переносице. Маркунин махнул рукой и поплёлся к дороге, где стояло такси. Татьяна смахнула с ресниц слёзы и быстро пошла, вытесняя из памяти образ теперешнего растерянного, побитого жизнью Маркунина…

Глава 5

Он не помнил, как приехал на вокзал, как брал билет на поезд и снова слышал стук колёс, словно в полной прострации. Через двое суток поезд пришёл в Омск. В этих местах очень давно они проделали весь боевой путь Ермака по Иртышу. На автобусе добрался до Затона. Это был рыбацкий посёлок, в котором жила его бывшая подруга, черты которой почти истёрлись в памяти. Он помнил немного, что она была, кажется, безумно весёлая, быстрая на ногу, только закончила тогда школу, приходила к ним в лагерь и любила слушать мужские байки о раскопках. Она собиралась поступать в институт народного хозяйства. Но помешала беременность от Маркунина; он тогда ей честно (хотя до этого обещал) ответил, что не будет жениться вообще, связав себя навеки с археологией. Ещё в поезде он вспоминал её имя, каждое примерял ей, но ни одно не подходило, словно с чужого плеча одежка. Впрочем, в памяти осталось звучание редкого имени, которое застряло в подсознании и не всплывало, он долго ломал голову, досадовал на свою забывчивость. Все это последствия безалаберной, походной жизни, безоглядное стремление к обладанию всё новыми женщинами, которые ему также скоро надоедали и он старался их как можно быстрей забыть, тогда как они надеялись, ждали от него ответной любви. И тут в сознании, словно искрой полыхнуло: «Ждана!» Да, кажется, так и звали сибирячку, жившую с родителями…

Маркунин ходил по посёлку городского типа, почти не изменившемуся, где стояли старые двухэтажные дома – близнецы да поновей четырёхэтажные, детсады, большая трёхэтажная школа, магазины, занимавшие первые этажи жилых домов, Дом культуры, а по окраине уже давно строились пятиэтажные и девятиэтажные и работы не велись. По берегу затона шли частные деревянные и кирпичные дома. На улицах аллеи, летом здесь много зелени, а сейчас лежал снег, мороз пощипывал щёки. Маркунин не мог вспомнить, в каком доме жила девушка, словно сознание нарочно противилось его воле. Собственно, он уже и сам понимал, что и эта встреча с молодостью ничего путного ему не сулила. Хотя он и не надеялся на то, что Ждана до сих пор одна, а его давно погребла в своей памяти, живя счастливым настоящим. Он даже не знал её фамилии, чтобы начать поиск, и тут к нему пришла мысль – зайти в магазин, ведь наверняка продавцам известна женщина с редким именем. Он так и сделал, но, зайдя, не мог осмелиться начать: как верно тут его поймут? Маркунин уловил себя на том, что раньше так не рефлексовал. Продавщицы были немолодые, он всё же набрался смелости спросить Ждану, и одна чересчур полная баба изрекла:

– Ждана? Конечно, знаю, возле почты дом её, а вы кто ей будете? Она у нас большая шишка! – отрезала та, меряя его взором.

– Дальний родственник, – буркнул Маркунин, извинился, поблагодарил и пошагал восвояси, чувствуя как вслед ему целились взглядами продавщицы, начав обсуждать его явление…

Маркунин быстро нашёл почту, теперь он вспомнил, как получал здесь из дому денежный перевод. А вот и дом, в котором жила Ждана, построенный был позже других. Он вошёл в первый подъезд и поднялся на третий этаж. Он позвонил, вскоре дверь открыла симпатичная молодая женщина, а из-за неё выглядывал мальчуган лет трёх, должно быть, её ребёнок.

– Здравствуйте, здесь живёт Ждана?.. – спросил он несмело.

– Ну да, а кто вы? – удивлённо вопросила она.

– Друг её… А вы дочь Жданы?

– Ну да… Входите, но матери нет…

Маркунин вошёл в тёплую, уютную квартиру. Женщина провела его на кухню.

– А мать где? – срывающимся от волнения голосом, поперхнувшись, спросил он.

– На работе… А она знает, что вы должны были приехать? Что-то я никак не припомню, чтобы у неё был друг? У мамы есть муж капитан речного флота… – поясняла молодая хозяйка, одетая по-домашнему.

Маркунин как раз и боялся, что у Жданы есть кто-то, он попросил разрешения закурить, теребя шапку в руках, неуверенно положил её тут же на подоконник, чтобы она не увидела, как он волнуется. Когда женщина не предложила раздеться, он сразу понял, что девушка неохотно принимает гостя, а иного отношения ждать было глупо в его положении непонятного гостя.

– А кем мама работает?

– Вы давно с ней не виделись? Мне кажется, я видела у неё ваше фото, там вы совсем юный. Она говорила, что немного училась вместе… кажется.

– Да, – неловко согласился он.

У него возникло желание уйти сейчас же, ничего не объясняя, поскольку в душе прорвалось запоздалое сожаление, как никогда он показался себе отвратительным, мерзким типом, безжалостно обманывавшим неопытность юных девушек. Они сами порой делали из него значимую личность, отчего Маркунин чувствовал себя поднятым на небеса славы. Перед ним тогда раскрывались действительно громадные возможности сотворить карьеру, но он не то чтобы не сумел, просто хотел ещё поездить, что, дескать, ещё успеет, и таким образом, упустил фортуну, не распорядился ею вовремя, умело…

Маркунин быстро прикурил сигарету, он мельком глянул на девушку. Она была очень похожа на свою мать: пухлые губы, симпатичное овальное лицо, глаза, как и у него серые и такие же грустные, на щеках ямочки, скулы чуть выдавались. Фигура ладная, полноватая, русые волосы на затылке убраны небрежными пучками. Её сынишка несколько раз прибегал посмотреть на него. Он теперь ясно вспомнил лицо Жданы, будто сейчас она и сидела перед ним.

– Хотите, я вам правду расскажу? – вдруг предложил он для себя неожиданно не без дрожи в голосе, словно хватаясь за соломинку, чтобы быть верно понятым.

– Да это ваше право, – пожала она плечами, губы слегка тронула осторожная, деликатная улыбка. Девушка как бы приготовилась выслушать, участливо глядя в глаза мужчины…

И Маркунин, подумав немного, начал рассказывать о себе почти всё, без утайки о том, как мотало его по свету в романтическом бреду, как встречал женщин и как безжалостно их бросал, только про детей удержался. И назвался полностью. Онета, так звали его дочь, поняла, что перед ней сидел отец ещё до того, как он стал рассказывать. Отчим пришёл к ним, когда ей было лет десять, он не удочерил её, и она носила фамилию матери, а отчество отца…

Онета предложила Маркунину чаю, он не отказался, выжидающе смотрел на неё.

– Чего же вы молчите, как зовут вас? – нервно спросил он, понимая, что поставил её в нелегкое положение, открыв своё инкогнито, в котором, может, и надо было оставаться?

– Оня, меня зовут. Что мне вам сказать, кричать на вас не буду. Мама говорила, что вас нет, я верила… А у меня тоже мужа нет – разбился на машине, только купил… Крутым был, а мама заместитель главы посёлка. Мне вас жалко, она не та уже хохотушка, какой вы её знали. И вообще, лучше вам уехать, сегодня может прийти из рейса мой отчим, а он ревнивый. К главе ревнует и хочет, чтобы бросила свою работу, а мама отвечает: мол, я не самоубийца, чтобы отрекаться от должности… – она налила ему в чашку чаю, пододвинула.

– Да, конечно, я скоро уйду, – на глаза навернулись слёзы, и он очень стеснялся смотреть на дочь. – Оня, я не заслуживаю прощения ни от тебя, ни от матери, извини, что перешёл на «ты», а всё-таки ты признала меня?

– Сразу так неожиданно, если бы раньше, ведь привыкла к мысли, что нет отца… Но я могу со временем только, – она боялась заглянуть в его настырные глаза, полные, однако, внутренней скорби с теплившейся в них надеждой, что тут его приласкают, загнанного жизнью, тогда как о матери в своё время и не подумал, на что её обрекает беременную, или правда не знал?

– Спасибо, спасибо! – пробормотал он быстро, словно опасался, что она возьмёт слова свои назад, хотя видел, как дочери непросто далось это обещание.– Я уйду скоро, давай я дам тебе адрес свой, когда-нибудь, да хоть летом приедешь ко мне с сыном, замуж выйдешь, у нас много винограда, яблок, всего много…

Маркунин достал записную книжицу, вписал свой адрес, вырвал листок, подал Онете. Девушка взяла его, не читая, и сунула в карман халата. И он, видя как она сделала это равнодушно, отрешённо, подумал с горечью, что она приняла адрес исключительно вежливости ради, что она никогда не напишет. Он опять почувствовал себя ничтожеством, обрекшим своих детей на безотцовство, чего в своё время не понимал, не догадывался.

– У вас тут есть гостиница, когда-то был дом для приезжих? Переночую, может, побуду и с матерью повидаюсь, – произнёс Маркунин. – Не знаю, может и есть, – пожала безучастно она плечами. – Выпейте чаю, а то остынет…

– Спасибо, Оня, а ты красивая, как мать.– Он стал пить короткими глотками, похвалив вкусный напиток. – Имя твоё интересное и редкое, как у матери…

Но она промолчала, ей опять стало его жалко, как сироту. И не хотелось никуда отпускать. Оне казалось, что наконец-то нашла отца после долгого поиска. Хотя мать никогда не говорила, как бессовестно он бросил её, она этого ничего не знала, поэтому не испытывала к отцу ни обиды, ни ненависти. А то, что услышала от него, она восприняла как совершенно не относившееся к ней лично. Онета не могла его осуждать, слишком это было его личное, давняя история матери и отца, в которой они сами запутались. Впрочем, он уже достаточно сам осудил себя, вполне уже осознал свой гадкий, предательский поступок. Пусть бог его и судит. Онета то поднимала, то опускала глаза: время, казалось, тянулось черепашьим шагом; она томилась, не чая пока он уйдёт, чтобы покормить сына, стеснявшегося чужих людей, а потом она найдёт его в гостинице, и они поговорят ещё.

– Может, вам не надо с мамой встречаться, я к вам приду, если устроитесь вечером, – предложила Онета.

– Да как же… Я тогда перестану себя уважать. Не хочу казаться трусом. И потом, матери могут в магазине сказать, что искал её мужчина. Я там спросил, где она живёт. Ну, я пошёл и буду тебя ждать, Оня! – он слабо, робко улыбнулся.

Маркунин нашёл гостиницу на главной улице посёлка, где находилась администрация Затона. Он устроился без труда, цены были умеренные, дня на два задержится, походит по своим местам. Здесь был судоремонтный завод, причал. Но на реке судоходство уже, похоже, закончилось. Почему Оня говорила, что отчим придёт из рейса, вспомнил он погодя, если навигации нет? Но он не стал ломать над этим алогизмом голову. Маркунин, оставив вещи в гостиничном номере, зашёл в кафе при гостинице, выпил водки, закусил бутербродами. Есть больше не хотелось: после встречи с дочерью он испытывал нервное возбуждение. Оня ему понравилась не то, что Яна. Оня его, наверное, поняла как ему плохо одному и обещала проведать его.

До вечера он бродил по посёлку, два раза прошёл мимо администрации, перед которой стояли автомобили разных марок. Он подошёл к водителю «Волги»:

– Скажите, Ждана… Извините, отчество забыл, у себя, не видели?

– Ждана Сергеевна недавно была, может, уехала уже, ее машины нет, – лениво, позевывая, ответил тот, почитывая беспечно газету.

Маркунин поблагодарил, однако зайти в здание администрации постеснялся, чтобы самому удостовериться в правдивости слов водителя какого-то чиновника. Он не знал, куда теперь идти, а день уже клонился к вечеру, небо было заволочено свинцовыми облаками, отливавшими синевой, что и указывало как бы на приближающийся снегопад. Маркунин продрог в своей не зимней, хотя и меховой куртке. И быстро пошагал к гостинице, где зашёл в четырехместный номер и лёг на кровать, не раздеваясь. Он подумал, что хорошо бы обосноваться в посёлке, устроиться на работу, ведь все документы были при нём. Ждана вполне могла бы ему в этом посодействовать. Любую работу готов принять, только бы жить рядом с дочерью, внуком. Хотя он чувствовал, что у него нет такого морального права называть их так, что он обычный самозванец. Под эти мысли он и задремал…

Глава 6

Онета пришла к Маркунину около восьми часов вечера. Его разбудил сосед по номеру, сказав, что приходила администраторша, и он, не дослушав, побежал в вестибюль. Онета сидела в кресле и листала какой-то журнал, на ней была жёлтая дублёнка.

– Я очень рад, что ты пришла, обращайся ко мне на «ты»! – дочь встала, засмущавшись, не чувствуя к мужчине родства.

– Мама пришла… и я ей сказала. Для неё эта новость оказалась неприятной. Я так поняла – ты давно её бросил? – робко спросила дочь, удостоверившись в этом после разговора с матерью.

– Я должен был уехать, хотя ничего ей не обещал серьёзно, то есть ни то что бы совсем… Ведь она знала, что я проходил практику. Да и она собиралась учиться, просто время коротали… И вдобавок был совсем молод. Так и не женился, о чём ты уже знаешь… Мои товарищи после уехали сюда и написали, что у Жданы дочь… – он не смотрел на Оню, точно ждал её приговора.

– Знаешь, я считаю, что тебе здесь нет места, лучше домой уезжай. Я не хочу к тебе совсем привыкать, будем жить, как жили до этого. Ты ей всё испортишь, она карьеру делает, у неё муж, кстати, приехал буквально через полчаса после твоего ухода. Он не курит, и почуял запах сигареты, а тут мой сорванец подлетел, мол, дядька был. Я была вынуждена сказать, что приходил ко мне старый друг… Всё равно не поверил… Но бог с ним…

– Ну и что, какое ему дело? Я уже думал остаться, пойти работать в школу историком или географом. Рядом с тобой хочу или поедем ко мне?

– Не могу – это получится некрасиво, маму не предам ради биологического отца. Ведь ты чужой мне, но я не упрекаю, ты сам знаешь, что это правда.– Маркунин молча согласился. А потом неожиданно заговорил, словно нашёл нужные слова.

– Но сейчас чужой, а пройдёт время… всё изменится, привыкает человек… А ты дай мне шанс? – жалобно попросил он.

– И как ты себе представляешь наше общение, как ты будешь к нам приходить, к чему это приведёт? Или ты рассчитываешь, что мама тебе обрадуется, я не уверена. Нет, у них детей нет, а у него есть от первой жены…

Онета предугадала его вопросительный взгляд, чем немного утешила. Создалось безвыходное положение, которое сотворил он же много лет своими руками, от сознания чего Маркунин поник, а потом отчаянно сказал:

– Оня, пойдём в кафе, я хочу угостить и выпить с тобой за то, что ты такая добрая и светлая, мне очень хорошо, я счастлив видеть тебя!

– Нет-нет, спасибо, не хватало того, чтобы ты здесь запил. Ты уже выпил и довольно, – она чувствовала исходивший от него запах спиртного.

– Что же прикажешь мне делать? Я так несчастлив в одиночестве. Мне кажется, что твою мать я любил всегда и это понял только сейчас… Когда отчим уйдёт… в рейс?

– Да всё уже, навигация закончилась, – печально протянула дочь. Видно и впрямь она сожалела, что отчим надолго теперь не оторвётся от дома, и ей самой жить с ним несладко рядом.

– Боже, всё против меня! – с горечью выпалил он, мотая яростно головой, сжимая челюсти.

– Успокойся, давай я провожу тебя завтра, а потом письмо напишу?.. – подала она отцу надежду, зацепку в будущее.

– Какая ты красивая, Оня! – чуть не плача прошептал он. – Спасибо тебе, я ещё побуду… Постой, я забыл, сыну твоему купил, сейчас принесу, – он быстро поднялся в номер, и через пять минут вернулся с коробкой. За это время он подумал: если останется тут, то будет мучиться сознанием, что остальные дети им брошены, а Оне отдал особое предпочтение. Хотя навещенные им дети так и не узнают о его приезде, этим только и успокаивался. Раньше о них имел отвлечённое представление, а теперь конкретно знал, что они существуют. И действительно, лучше ото всех жить в стороне, чем так бесцельно маяться. Впрочем, они в нём не нуждаются, как когда-то и он ими пренебрёг. Вот и получалось, как аукнулось, так и откликнулось. Яне досталось его золото, сыновей вообще не видел воочию, а фотки не в счёт. Им всё равно, что где-то он есть. Сам обрёк себя на никакое с их стороны отношение, кусай локоток отныне, совестью мучайся…

Маркунин пошёл проводить домой Оню. И всю дорогу почти молчал, словно таил на неё неизбывную обиду. Перед подъездом он поцеловал дочь и велел идти. Шёл снег крупными, бархатными хлопьями.

– Не надо меня провожать завтра. Я сам, Оня, будь счастлива, – тихо, покорный судьбе, сказал он, полный таинственной задумчивости, к какой раньше он вообще был не склонен. – Возьми, – он положил ей на ладонь крупную купюру, ещё раз поцеловал, и быстро пошагал, удаляясь от неё, в гостиницу по освещённой фонарями заснеженной улице, и сам обсыпанный, будто снежным лебяжьим пухом…

Рано утром Маркунин покинул Затон. К обеду уже в Омске сел на поезд. На этот раз в стуке колёс ему слышалась одна и та же фраза: «Так-так тебе и надо, так-так тебе и надо». На вокзале он раздобыл бутылку водки и пил потихоньку, курил одну сигарету за другой. Он не ощущал текших по щекам слёз, казалось, везде текла вода: по стеклу, по стенам купе, по полу, куда бы ни глянул – везде вода, вода…

Маркунин достал из сумки зачехлённое ружьё, быстро собрал, как если бы предстояло отражать напавшего врага, и наставил ствол прямо в сердце. Но тут он представил, как мать узнает о его смерти и её хватит удар, отчего ему сделалось дурно. Рассудочность всегда брала верх над эмоциями. В купе никого из пассажиров не было. Маркунин опустил окно и сразу отчаянно ворвался в купе сухой морозный ветер, он высунул ствол и нажал на курок раз за разом. Выстрелы почти были не слышны, слившиеся с надсадным навязчивым стуком стальных колёс: «Так-так тебе и надо, так-так тебе и надо». Он поднял стекло и спрятал ружьё, вспомнив, что дома ещё ждали его молодые шакалы…

За длинную дорогу домой у Маркунина возникало непреодолимое чувство, будто он оставил частичку себя у всех этих женщин, от которых были его дети. Причём вовсе не одну частицу, а сколько было их, и к ним из его души тянулись невидимые нити, связавшие его навеки. Это было мучительное ощущение и тем мучительней, что все его отвергли, за исключением одной опустившейся до алкоголизма женщины, у которой в силу этого было бессмысленно оставаться. Но даже если можно, он бы убивался по другим, хотя все эти годы, пока не видел детей воочию, он вполне оставался спокойным, продолжая сходиться с женщинами на короткий миг без угрызений совести. И пока это продолжалось, ни о чём не задумывался, а стоило растерять былую силу, как почувствовал ускользающую в пустоту жизнь, так и заскучал о прошлом. И срок подошёл как бы подвести итог всему тому, что натворил в молодости. Итог этот, в конечном счёте, ошеломил его. Собственно, тогда он оправдывал себя тем, что он вовсе не уговаривал их рожать, что они просто сами хотели иметь детей всё равно от какого мужчины. Хотя на самом деле всё оказалось намного сложней, что ему и открылось после встреч с ними. Кто-то действительно его сильно любил, и надеялись на взаимность с его стороны, а он со всеми обошёлся подло. И романтика тут вовсе ни при чём, отныне ему казалось, что ею он только прикрывал свои проступки, свои ошибки, свою бесшабашность и сущность гуляки, желавшего жить так, как ему тогда хотелось, то есть легко, беспечно, ни о ком конкретно, кроме дела, не заботясь. Просто тогда всевластно он был увлечён работой, любил природу, посиделки у костра с гитарой, девушек и снова работа без своего дома и семьи. И всё это улетучилось, как дым, а дети остались и выросли без него. Он подумал о Марине, к которой хотел бы съездить, но адреса не знал; впрочем, она где-то записывала для него на всякий случай, что он сейчас ясно вспомнил, как сунула на прощанье записку. Но теперь разве можно вспомнить: куда он дел её? Или ему просто казалось, что она записывала.

Маркунин сидел в вагоне-ресторане, пил пиво; к нему подсаживались какие-то сомнительные типы, пытаясь разговорить его, надеясь, что он едет с заработков с большими деньгами. Однако Маркунин нарочно не вступал в навязываемое ему общение, одолеваемый к тому же своими мыслями. Впрочем, за дни своих скитаний ему встречалось много людей, желавших от него что-то поиметь; но он ясно давал всем понять, что они принимают его не за того. Верили они или не верили, однако вскоре отставали; наверное, его донельзя хмурый, нелюдимый взгляд их охлаждал, о чём он особенно не задумывался…

Глава 7

На вокзале своего города N. Маркунин почувствовал беспокойство, причину которого он не мог пока объяснить себе. Здесь по-прежнему снега не было, даже стояла слякоть, говорившая о прошедших недавно дождях. Ему казалось, что и душа его в слякоти. А за ним тянется невидимый шлейф прошлой жизни, от которой ему отныне никогда не избавиться, чего, собственно, ещё никому не удавалось, просто надо жить и прочно забыть обо всём…

Маркунин сел в такси и поехал домой в посёлок Раздольный, где его ждало пренеприятное известие. Но этого он ещё не знал. Машина быстро миновала дамбу. Плавно поднялась по гладкому асфальту. В это время небо прояснилось и в голубую прогалину ярко ударило солнце. У Маркунина на душе тотчас повеселело, хотя камень с души не снялся; он ещё сильней кажется давил его своей неподъёмной тяжестью…