Полная версия
Здравствуйте, а Коля выйдет? Роман о приключениях и любви в эпоху больших перемен
– ДАВАЙ ДОГОВОРИМСЯ ТОГДА, – ХЛОПНУЛ ПО КОЛЕНЯМ ДЕСАНТНИК, – ЕСЛИ У МЕНЯ ПРОБЛЕМЫ, ТЫ ПОМОГАЕШЬ, А ЕСЛИ У ТЕБЯ – Я.
– Вдвоем-то выжить тут проще будет!
Он подмигнул, а дед на боковушке улыбнулся и крякнул. Мы пожали друг другу руки. Ну как пожали. Моя ладошка утонула в этой жилистой загорелой ручище.
* * *Поезд тряхнуло.
– Круглое Поле. Стоянка тридцать пять минут, будут перецеплять на тепловоз. Далеко не расходимся. – Проводница ухватилась двумя руками за тряпичный мешок и вытянула его в тамбур.
– Ну что, прогуляемся, Колек?
И мы побрели по перрону станции Круглое Поле. Будучи пассажиром на незнакомой станции, ощущаешь необычную легкость. Не режет лямка сумки плечо, не давишься в толкотне, вдыхая табачный дым, не ищешь встречающих, не сдерживаешь слезы по провожающим. Ты тут случайно, но волею случая дано некоторое время осмотреться. Осмотреться здесь и вообще.
В темноте с фонарями шли железнодорожники, в щели, дверные прорехи свистел холодный весенний ветер, и мы глубже кутались в свою одежду, Бабка застегнул верхние пуговицы, а я втянул голову в ворот. Заспанные пассажиры, медленно шаркая тапками вдоль поезда, зажигали огоньки у лиц и с облегчением выпускали первое облачко. Вся Земля в тот момент остановилась на перроне перевести дыхание, и никому уже не нужен был ни свой двор, ни калитка, ни коробка с фотографиями, они остались где-то в далекой забытой глубине за сотни километров тайги, откуда ведет нитка – железная дорога. Пахнет углем, и дальний путь, казавшийся всего лишь десятком часов на билете и циферблате, превращается во вполне себе материальные версты, а уголь здесь – спутник горячей энергии, спутник тоски, на генетическом уровне закрепленной в наших сердцах.
И каким бы сильным ни был пассажир, выйдя на станции посреди леса, он вдруг обнаруживает, что стенка поезда совсем не толста, что прелая теплота лучше ночного мороза, что стакан чая – это не просто стакан чая, но еще и беседа, за которую не станет стыдно и которая может быть взаимно искренней без оглядки на статус собеседника.
Я шагал, стараясь не наступать на трещины в асфальте, то увеличивая, то уменьшая шаг. Бабка курил, не обращая внимания на меня, изредка сплевывал, как будто сцеживал, на рельсы.
– Хоть бы фонарей тут поболее повесили, темень.
Проводники у своих вагонов подносили к глазам билеты, подсвечивали фонарями и по одному, а то и группками впускали в теплоту раскрасневшихся новичков.
– Да, Колек, пропащая станция. Тут надо сходить, если сгинуть хочется. Смотри вон, дед еле тащит свой чемодан, бросил бы, дурак старый, куда ему.
Вдоль пандуса ковылял пожилой мужчина с кожаным чемоданом, одна сторона которого была ободрана – явно от того, что местами его тащили волоком. Дед напоминал скорее бомжа, нежели благополучного старика. Горбатый, прикрывавший ладонью оба глаза, в спортивных трико с белыми полосами. Непонятно к чему наглаженные на этих штанах стрелки совсем сбивали с толку.
И тут случилось, возможно, самое странное событие поездки. Из-за угла вышли двое парней и преградили «бомжу» дорогу. Завязался разговор, они указывали деду на чемодан, тот попятился.
– Баб… Рома, там старичок этот, что-то происходит там. – Я потянул десантника за рукав.
Бабка обернулся и шмыгнул носом.
– Пойдем пообщаемся.
* * *Двое парней в спортивных костюмах и кепках подходили к деду все ближе. Тот, что повыше, пнул в сторону лежавшую под ногами бутылку.
– Алло, ребята, вы дедушке этому родственниками приходитесь?
Парни развернулись в нашу сторону. Теперь я мог их разглядеть. Низкий был сутул, в кожаных туфлях с тупыми квадратными носами. Он сплевывал шелуху от семечек и надменно задирал подбородок. Над бровью красовался глубокий, успевший давно зажить шрам. Второй же ловко подрасстегнул ворот олимпийки и закусил нижнюю губу. Выше Бабки на голову, одну руку он завел за спину, второй стал нервно постукивать по карману.
– Канеш, родственники, ты, мистер генерал, разве не видишь. Племяши. А что такое? Вы с сыночком мороженку купить не знаете где?
Низкорослый развернулся к Бабке и расставил ноги чуть шире плеч. Длинный отшагнул в сторону, явно намереваясь зайти нам за спину.
«Бомж» двумя руками ухватил чемодан и попятился в темноту.
СТАЛО ОЧЕНЬ СТРАШНО: Я ПОНЯЛ, ЧТО СЕЙЧАС БУДЕТ ДРАКА.
Саня Проснев про такое не говорил, но это ведь бандиты, раз они чемодан хотели у старика отобрать? Значит, дело – табак и пора пускать в ход тяжелую артиллерию.
– Деда не трогайте, у него и без нас жизнь не сахар, пусть идет себе, а нам разборки не нужны, ребята.
– Ну чё вписываешься, если не нужны.
Сутулый сделал шаг в мою сторону. Бабка потянул меня за ворот пальцем ближе к себе.
Напряжение достигло апогея, и я, как учил Саня Проснев, правой рукой выхватил из кармана свой складной ножик с зеленой ручкой, нажал кнопку, и лезвие со щелчком встало на свое законное место.
Сутулый опешил и остановился, длинный громко сплюнул.
– Мальчик, ты что тут с перышком делать собрался?
Длинный начал вытягивать руку из-за спины. Что у него там было? Пистолет? Бабка выступил на полшага вперед и принял боевую стойку. Я почувствовал, как под футболкой капля пота скатывается по животу. Никогда еще не приходилось мне держать в руках нож, представлять, что пущу его в ход… Саня Проснев про это не рассказывал.
КАК ТАК ВЫШЛО, ЧТО ЕЩЕ ДВАДЦАТЬ МИНУТ НАЗАД Я ПИЛ ЛИМОНАД В ВАГОНЕ, А СЕЙЧАС ПОПАЛ В ПЕРЕПЛЕТ?
– Ну так куда воткнешь, мальчик? – Длинный снова громко сплюнул и слегка пригнулся, словно лис, готовясь к прыжку.
– В ж…у твою сухощавую воткнет, жираф.
Я обернулся. Сзади, утирая лоб рукавом, стоял Медведь, а Дима, прижимая к подмышке кирпич, застегивал ширинку.
– Ты, малахольный, руку свою не торопись из-за спины доставать, у меня разряд по метанию кирпичей в башку м…..м, щас вот дела доделаю.
– Так, пацаны, сыр-бор из-за чего? – Медведь выступил в роли парламентера. – У нас поезд, мы покурить вышли, давайте в рассос, все по своим делам. У вас свои, а у нас свои, чего делить-то?
Сутулый посмотрел по сторонам. «Бомжа» с чемоданом и след простыл.
– Да нормально все, солдатики, доброй дороги. Мы пойдем. – Они встретились взглядами с длинным. – У нас горшки звенят, будете в наших краях, заезжайте! Хлеб, соль, а тебе, – он посмотрел на меня так, что вдоль позвоночника похолодело, – тебе ромовую бабу. – Он цокнул.
Парни попятились, и через полминуты их уже и не было.
В вагоне появились новые люди, они спешно развешивали вещи по крючкам, раскладывали по сетчатым полкам. Держали простыни, перепрыгивая из ботинок в тапки, потирали руки и знакомились. У нас, понятное дело, все было без изменений. А за перегородкой появились две пары пенсионеров.
Трудно было говорить, колени дрожали, и унять эту дрожь, как ни старался, я не мог. Все как-то сбилось в кучу в голове, но я гордился собой, вот бы Проснев это все увидал, не поверит же.
И НЕВАЖНО, ЧТО БАБКА РАЗЖИМАЛ МНЕ РУКУ С НОЖОМ, А МАЙКА СТАЛА ВСЯ МОКРАЯ ОТ ПОТА. Я НЕ СТРУСИЛ.
– Слушайте, ребятки, вы вроде и не курите, и не пьете толком, а в переплеты попадаете. – Дима покачивался чуть сильнее, казалось, произошедшее было для него всего-навсего шуткой, игрой. – Медведь, начисляй!
И дорога понесла нас дальше. Я отогрелся, отпустил мысли о том, что могло бы случиться, если бы не вовремя подоспевшие Дима и Медведь. Захотелось есть.
– Кипятка кому принести? Я поужинаю.
Но ребята, увлеченные беседой, меня не услышали. Я сунул стакан с пристывшей к стенке заваркой в подстаканник, подумав: что ж, прогуляюсь. Это ведь особое удовольствие – заботиться о себе самому. Самостоятельно налить кипятка, пройти мимо соседей – да, сам, сам еду в поезде, сам завариваю себе чай. Если надо помочь, и вам кипятка могу принести.
А что, если завтра на вокзале папа не встретит? А если машинист решит проехать чуть подальше, чтобы ближе было идти в буфет, и я перепутаю перрон? Ладно, решил я, главное, чтобы не цыгане. А остальное не так страшно.
В первом от проводника купе уже спали. Люди, отвернувшись к стенкам, похрапывали, с верхней полки торчали мужские пятки. И как взрослым удается не врезаться, проходя мимо этого человека? Сейчас поем и тоже залезу на свою верхнюю полку, накопившаяся усталость потянула к подушке. Только напомню проводнице, чтобы разбудила.
Я постучал в дверь. Тишина. Дернул рукой, и купейная перегородка отъехала в сторону – проводника не было. Собрался я было закрыть дверь, но тут взгляд упал на торчащий из-под нижней полки край чемодана. Того самого чемодана, со стертым углом, который тащил старик на вокзале Круглого Поля. Сердце бешено заколотилось. Что он здесь делает, металось в голове. Как он тут оказался? Надо срочно рассказать об этом парням. А вдруг это не тот чемодан? На смех поднимут.
– Коля, ты меня ищешь? – Из тамбура выглянула проводница.
– Да, хотел напомнить…
– Я отлично все помню, ложись спать – разбужу так, чтобы зубы успел почистить до санитарной зоны. Все, дуй давай, товарищ пассажир. – Она проскочила в свое купе и захлопнула дверь.
* * *Да нет, не тот это чемодан, думал я, просто привиделось, неоткуда ему тут взяться, сдался нашей проводнице чемодан какого-то бомжа из деревни.
Бабке я ничего говорить не стал, плотно поужинал, залез на полку и, завернувшись в шерстяное одеяло поверх простыни, уснул.
Мне снился мой двор с ржавой каруселью, которая когда-то крутилась, но сейчас уже не крутится. Все коты сбежались к тете Нюре из третьего подъезда, а она крошит им хлеб в молоко на крылечке. Небо над домом высокое и голубое, а когда набегает ветерок, облака ползут чуть быстрее.
– Саня, Саня! Выходи скорее, я тебе сейчас такое расскажу! – кричу я.
Но Саня не появляется на своем, единственном незастекленном, балконе.
– Саня, нуты где? У меня уже горло болит орать, выходи во двор!
Куда пропал мой лучший друг, недоумеваю я. Почему во дворе никто не гуляет, только кошки и тетя Нюра? Может, зайти постучаться в дверь? Но тут я обнаруживаю, что не могу попасть в подъезд, не могу переставлять ноги – какое же все ватное!
– Ну что, пацан! Я тебе тут ромовую бабу принес…
Это вовсе не тетя Нюра кормит кошек, это сутулый бандит со станции вымачивает хлеб в молоке.
– Не надо мне, отстаньте от меня, пожалуйста!
Господи, что же происходит вокруг, почему во дворе никого нет…
Сутулый протягивает мне хлебный мякиш и скалится. Вот он делает шаг, вот еще один… Не могу бежать, как же все медленно.
– На, покушай, мальчик! – Он шагает кожаными туфлями ко мне.
Не могу, не могу бежать, хоть кто-нибудь, помогите!
* * *– Да твою ж мать! Вы совсем офигели? Я сейчас стоп-кран дерну, и ссадим вас, нарядом милиции! Берега попутали!
Я открыл глаза: в вагоне горел свет, посреди нашего купе стояла и орала проводница.
На нижней полке напротив меня сидел сонный Дима, подо мной – ничего не понимающий Бабка и потирающий левый глаз Медведь.
– Что случилось? – Я свесился вниз.
– Случилось! Вон лбы, а интеллекта каку ребенка! Ну если гуляете, так по-людски же надо! Сейчас транспортный наряд подойдет – не доедете, идиоты! – Проводница не на шутку разошлась.
Только сейчас я обратил внимание на то, что в проходе стоит семья пенсионеров-соседей и проводник смежного вагона.
– Ну перепутал я, перепутал, простите, темно же! – Медведю было явно неловко; судя по всему, он был зачинщиком скандала.
– Я тебе покажу перепутал! Сопляк! Форму еще носит. Не позорился бы! – В проходе тряс кулаками супруг-пенсионер. – Вас, дураков, лупить надо! В советской армии таких дебилов не было никогда! Нашел он бабку!
– А что, собственно, произошло, кто-то может мне объяснить? – вмешался Дима.
– А домогаться начал ваш пьяный друг мою жену, вот что произошло, и я этого оставлять не собираюсь, я заявление напишу! – Пенсионера было не остановить.
– Да сдалась мне твоя жена, ты чё упоролся, старый, ты мне за что клюшкой своей влупил? – У Медведя под глазом наливался синяк.
– За что? Ты еще спрашивать будешь? Нахальная твоя рожа. Залез к моей жене в койку и шепчет: «Бабка, подвинься», да я тебя щас убью, дурак! – И старик замахнулся клюкой.
На представление стянулось пол вагона, все навострили уши и ожидали, чем же это закончится.
Первым заржал Диман.
– Отец, смотри, это – Бабка, – он показал на Рому, – погоняло у него Бабка, с армии. Полка расположена как у твоей супруги, а Миша просто промахнулся купе и присел к ней с просьбой «подвинься», ожидая, что там его друг, понимаешь?
Теперь заржал Бабка, стали похрюкивать и все собравшиеся. Проводница выдохнула. Вагон заполнился гоготом.
– Идиоты, – постучала она пальцем у виска, глядя на Бабку. – Заявление писать будете?
– Спать мы будем, я ему под глаз уже заявился. В советское время такое было недопустимо, дегенераты наплодились! – И пенсионеры пошаркали за перегородку.
– Спать мне дайте, пожалуйста, господа! – Диман отвернулся к стене.
– Обидно, хоть бы бабка была симпатичная, а так фингал ни за что! – Медведь полез на полку.
– Ты еще пооскорбляй давай, хамло, – донеслось из-за перегородки.
Верхний свет погасили, и вагон погрузился во мрак. Меня покачивало. Навстречу со свистом пронесся товарный состав.
УТРОМ НА ВОКЗАЛЕ ДОЛЖЕН БЫЛ ВСТРЕТИТЬ ПАПА, Я ВСЕ ЭТО РАССКАЖУ ДУМАЛ Я, И МЕНЯ БОЛЬШЕ НИКОГДА НИКУДА НЕ ОТПУСТЯТ ОДНОГО.
Поскорее бы утро. Я нащупал в кармане под одеялом ручку подаренного Саней ножа и закрыл глаза. Поскорее бы утро.
Бабка
Имя «Рома» понравилось Антонине Сергеевне много лет назад. Оно как будто немножко про любовь и про надежды. И если первого мальчонку, старшего, они с мужем назвали вместе Саней, «потому что мужик должен вырасти!», то на второго загулявшему отцу было уже плевать.
Поэтому, когда муж бросил ее во время беременности вторым ребенком, вопрос о том, как назвать сына, не стоял. Антонина Сергеевна твердо решила: будет Рома. Романтичный, отдушина. Он и стакан на старости поднесет.
Но, как бы того ни хотела мать, рос Роман совсем не тихим и спокойным. В пять лет его поймали за курением. Соседка, отцеплявшая прищепки от веревок на балконе, увидела, как он, сидя на лавке рядом с дворником, прикуривает сигарету. Конечно, не взатяг, конечно, дворник скорее подшутил над лопоухим мальчуганом, но санкции последовали самые серьезные. Антонина Сергеевна купила пачку «Примы» без фильтра и притащила Ромку с огромными глазами на кухню.
– На вот, кури.
Она дрожащими от злости руками воткнула в губы несмышленыша сигаретину. Вошел старший сын. Он уже знал, что будет дальше, и, скрестив руки на груди, оперся на дверной косяк. Саня улыбался.
Ромка же, ждавший, что ему прилетит ремня, совершенно растерялся. Получается, мать разрешает курить? Ну все, взрослый, настало новое время, в саду все обзавиду-ются! Сигарета затлела. «Прима» очень комично смотрелась между указательным и средним пальцем пятилетки, сигарета, в полтора раза длиннее самих пальцев, дымила так, что у курящего проступили слезы.
Мальчик закинул ногу на ногу:
– Саша, на, будешь?
Но брат, засмеявшись, от столь щедрого приглашения отказался. Мать в гневе, не выдержав происходящего представления, влепила Ромке такой подзатыльник, что он грохнулся с табуретки, а «Прима», отлетевшая в угол, на долгие годы оставила на линолеуме отметину. Ремня ему в тот вечер все же перепало.
Были в этом детстве и разбитые окна, и колени в кровавых ссадинах. До безумия добрый, Ромка тащил домой бездомных котят, до безумия смелый, дважды оказывался в кабинете инспектора по делам несовершеннолетних.
Бабушки в подъезде души в нем не чаяли, воспитатели же и учителя готовы были увольняться, лишь бы не иметь с ним дела.
Так шло до тех пор, пока школьный трудовик, по совместительству первый баян школы, не дал Ромке выучить стихи к празднику 8 Марта. Декламировал наш герой как Бог! Аплодировала стоя вся учительская, одноклассники и преподаватели, пораженные подачей, отвязной, непринужденной манерой чтения. Настолько не ожидали, что хулиган Ромка способен выдать стоящее представление, что кто-то даже нарвал цветов на клумбе за школой и бросил на сцену. Довольный трудовик с ехидной улыбкой заиграл плясовую, и Ромка под крики одобрения пустился в пляс.
ТАК ВЧЕРАШНИЙ ЛОБОТРЯС И ЛИХОЙ ШКОЛЬНЫЙ ХУЛИГАН ПРЕВРАТИЛСЯ В ЗВЕЗДУ.
Точные науки ему не давались, но характер, основу которого составляла неспособность к компромиссам, помогал резво взбираться по канату на уроке физкультуры и примерять на себя роль Спартака Джованьоли на уроках литературы.
* * *Годы полетели. Ромка переходил из класса в класс, девчонки перестали злиться на подергивания косичек, а учителя, хоть и покачивали пальцами, но делали это скорее в рамках традиции. Мальчуган рос. Рос и Саша. Ромка, привыкший во всем равняться на старшего брата за неимением отца, души в нем не чаял. И хотя разница между ребятами была невелика, брат, конечно, считался более авторитетным, чем все окружающие.
Саню призвали в армию, и, как это часто бывает, ноша ему выпала едва ли по силам. Началась первая чеченская кампания.
ПО ТЕЛЕВИЗОРУ ГОВОРИЛИ, ЧТО СРОЧНИКОВ НЕ БЕРУТ, А СОСЕД НИКОЛАЙ ТРОФИМОВИЧ, ВЕТЕРАН ВОВ, ПЕРЕД ОТПРАВКОЙ НА ВОКЗАЛ ПОСТУЧАЛ КОСТЫЛЕМ В ПОЛ: «НУ ВСЕ, САНЯ, МУЖИКОМ СТАНЕШЬ! ДВА ГОДА ПРОЛЕТЯТ. НЕ ЗАМЕТИШЬ!»
И Саня поехал. Сначала в Рязань, а потом письма прекратились. Совсем. Позже приехали из военкомата и сказали, что Саша был в Чечне, пошел за дровами и не вернулся. Нет, не погиб, пока неизвестно, может, в плену, найдется обязательно. Но новостей нет.
Все соседи теперь провожали Рому молчаливым взглядом, а мать сильно сдала. Сидела и вязала целыми днями. Шерстяные носки. Она связала их столько, что, наверное, за всю жизнь не сносить, но Рома носил, даже в теплую погоду.
Само собой все как-то изменилось в квартире. В его комнате стояли две койки и письменный стол. Койку брата Рома заправлял по инерции еще примерно год. Потом перестал. Они с матерью ждали, что однажды Саша поднимется по лестнице, сядет в их прихожей и, скинув камуфляжную гимнастерку, скажет: «Ну привет!» Но этого никак не происходило.
Через пять лет на соседской свадьбе к матери подсел парень, который призывался вместе с Саней. Он перебрал и в хмельной полудреме пробормотал, что «вокруг блокпоста до самого горизонта ни одного дерева не росло. Продали его, Саню вашего».
Ни в тот вечер, ни на следующий день, протрезвев, он больше ничего не говорил. Возможно, наболтал, а может, и правда что-то знал, но не пытать же его было.
Но дни теперь потекли иначе. И школьник вырос. Он выпрямился, а залихватское веселье ушло навсегда. Идиотское сострадание одноклассников и друзей неимоверно раздражало Рому, но каждому же этого объяснять не станешь, да и бессмысленно это.
* * *Однажды, холодным апрелем, одноклассники сгрудились в беседке одного из многоквартирных домов. День двигался к своему финалу, но все вокруг таяло, пятиэтажки с мокрыми боками стряхивали сосульки, и домой идти никому не хотелось. Кто-то притащил две двухлитровки пива.
Рома никогда не выпивал; как-то и поводов не было, шумных вечеров в их семье не случалось. Друзья часто гордились: «Мне отец сказал – на, попробуй, лучше здесь, чем в подъезде…» И ребята пробовали. Ему же не приходилось.
Из машины у подъезда пела Ветлицкая, то есть и не пела, а просила: «…Посмотри в глаза, я хочу сказать…», ноги промокли, снег был уже совсем не снегом, а слякотной кашей.
СПРОСИШЬ СЕБЯ, БЫВАЛО, ОТЧЕГО ТАК РАДУЕШЬСЯ ЭТОЙ КАШЕ? ГРЯЗНОЙ ВЕСНЕ, ЧЕРНЫМ ДЕРЕВЬЯМ И МОКРЫМ НОГАМ? ДА ОТТОГО, ЧТО ЭТО – ПЕРЕМЕНЫ.
Что ждал ты их долгие несколько месяцев, мерз, кутался в пуховик, лечил горло, а теперь все будет по-другому.
На улице включались рыжие фонари, а в окнах квартир семьи садились за ужин. Каждый второй проходящий мимо беседки замедлял шаг. Прохожие начинали дышать забытым весенним воздухом.
Когда одноклассник протянул хрустящую двухлитровку «Рифея»[5], Рома даже и не думал отказать, та к уж хорошо все вокруг было, и тепло наконец, надо попробовать.
Минуты потянулись неосязаемо.
Потом шутили и громко смеялись. Девушки, проходившие мимо беседки, чуть задержались, и Ромка хотел было представиться, но язык не послушался, удивительное дело!
Он приподнялся на перилах, но рука соскользнула, его качнуло в сторону, и Рома с громким шлепком упал. Рукав пуховика промок, на штанину налипла грязь.
Еще через пару минут возле беседки появились сотрудники ППС. Наверное, кто-то из очень бдительных жильцов дома решил, что пора заканчивать вечеринку.
* * *В отдел милиции их привезли уже за полночь. Сидя на протертом красном кресле, будто выдранном из зала кинотеатра, весь в грязи, Рома чувствовал себя совершенно разбитым. Падая, он зацепил бровью сварную столешницу.
Кровавый след, уходивший на висок, запекся, и теперь у любого мента не вызывало сомнений – в коридоре ОВД сидит пьяный алкаш, ввязавшийся в драку.
ЧТО МАТЕРИ ТЕПЕРЬ СКАЖУТ ДУМАЛ РОМА.
ЧТО В ШКОЛЕ? И НЕ ПИЛ ВЕДЬ НИКОГДА, А ТУТ СРАЗУ.
Сейчас еще пометку сделают, в каком-нибудь там своем формуляре, в армию не возьмут. Или возьмут, но в стыдный стройбат, рельсы таскать и окапывать туалеты.
Рома так хотел быть похожим на брата, призваться сразу после школы и пойти служить в армию. Он и в военкомат на приписную комиссию пришел как на праздник, и все врачи сказали твердо: «Годен».
Вдруг удастся его разыскать, встретить, отвоевать, найти, надеялся Рома.
СТАТЬ НАКОНЕЦ МУЖЧИНОЙ, ЗАЩИТНИКОМ, ЧТОБЫ МАМА БРОСИЛА СВОЮ ПРЯЖУ И ГОРДИЛАСЬ МЛАДШИМ, ПУСКАЙ КОГДА-ТО БЕСПУТНЫМ, НО ТЕПЕРЬ САМОСТОЯТЕЛЬНЫМ, ПОВЗРОСЛЕВШИМ СЫНОМ.
А теперь он сидит в милиции, грязный, с разбитой башкой и запахом изо рта. Господи, как же стыдно!
– Ну чё, товарищи начинающие алкаши. – Из-за решетки, сваренной в форме солнышка, в центре которого находилось окно приема заявлений, раздался голос дежурного. – С майором говорить будете, лично вас примет.
Заявлений на вас не поступило, но родителям я сообщил. Ж..пы гореть от ремня точно будут! – И дежурный отвернулся к телефонным трубкам.
Кабинет майора в конце коридора был закрыт. Ребята и не думали, что там, в конце темного туннеля, вообще кто-то есть в первом часу ночи.
Джон Леннон говорил, мол, жизнь – это то, что случается с нами в тот момент, когда этого совсем не ждешь. Сколько бы ни миновало лет, Рома не переставал удивляться тому, насколько рабочей оказалась эта истина. Город давно спит, огромные, мутные днем, но безупречные своей чистотой ночью, лужи отражают фонари и связывающие их провода. За стеной отделения лает собака, а в коридоре повис густой дым. Дрянное дело, вечером всегда знаешь, в каком направлении дом, но отчего-то именно весной тянет от дома подальше, даже если это «дальше» может привести совсем не туда, куда планировал.
В ЮНОСТИ КАЖЕТСЯ, ЧТО ВПЕРЕДИ ВЕСЬ МИР И ОН ЖДЕТ ТОЛЬКО ТЕБЯ – ЗАСТРЯВШЕГО В ТЕКСТУРАХ БЫТА, В КЕМ-ТО ПРИДУМАННОЙ НЕОБХОДИМОСТИ К НУЖНОМУ ЧАСУ БЫТЬ В ОПРЕДЕЛЕННОМ МЕСТЕ.
А с возрастом понимаешь, что тяга эта колдовская никуда не исчезает. Что провода еще более призывно зовут тебя весной.
Рома пощупал опухшую бровь. Саня, знал бы ты, как я соскучился, думал он. Как я хочу просто помолчать рядом.
Дверь в конце коридора отворилась, и прямоугольник света из проема упал на стену и пол.
– Я фарш достану из морозилки, пап, а потом, как приду домой, налеплю. Нет, не забыла, позвоню, конечно. Пока.
На пол шага в коридоре показалась фигура девушки, она явно разговаривала с кем-то, кто сидел в кабинете. Рома чуть выпрямился в своем «кинозальном» кресле.
– Да надоело мне отзваниваться, я не в твоей этой темнице, у меня свои дела есть! – Девушка захлопнула дверь и твердо зашагала в сторону сидящих ребят.
– Катя! Катерина! – В коридор выскочил майор. – Похлопай еще тут!
Девушка остановилась напротив Ромы, не обращая внимания на окрики отца.
– У тебя тут особо опасный уголовник кровью истекает. – Катя достала клетчатый платок из кармана олимпийки и с улыбкой протянула его растерявшемуся Роме.
И ЕСЛИ В КНИГАХ, КОТОРЫЕ ОГРОМНЫМИ ПАЧКАМИ ДАВАЛИ ПРОЧЕСТЬ НА ЛЕТО, ПОДОБНЫЕ ВСТРЕЧИ ОПИСЫВАЛИ ДЛИННЫМИ АБЗАЦАМИ С КРАСИВЫМИ СРАВНЕНИЯМИ И ЭПИТЕТАМИ, ТО НА ДЕЛЕ ВСЕ ОКАЗАЛОСЬ ИНАЧЕ.
Рома почувствовал себя рыбой – глупой, пучеглазой, беспомощной, выброшенной на берег; он хватал ртом воздух и совсем не понимал, что ответить этой безумно красивой девушке. В сложившейся ситуации платок не мог исправить ровным счетом ничего – но исправил все.