Квартира

Он мысленно сетовал на неудобное время года: в ноябре уже будет лежать снег, а значит, поздно мыть окна, но тут же упрекал себя за привередливость. Какие, к черту, окна, когда речь идет о целой квартире. Плевать, до весны они легко доживут и с грязными окнами. А если кто-нибудь из соседей решит его упрекнуть, так Фролов живо поставит его на место. Квартира – это не комната в общаге, там у человека свои правила, и они кое-что значат.

Перед уходом он заглянул в профком. За столом в приемной сидела секретарша Танечка и, широко открыв рот, подводила глаза черным карандашом. От уголка правого глаза к виску бежала длинная жирная стрелка.

– А, Владимир Палыч. – Таня, не отвлекаясь, помахала рукой. – Вы к кому? Все уже ушли.

– Я к вам. – Фролов просочился в приемную и закрыл за собой дверь. – Егоров сегодня сказал, что наш дом сдадут к ноябрю.

Танечка сурово сдвинула брови к переносице.

– Ох уж этот Александр Геннадьевич. Ведь черным по белому сказано: держать язык за зубами до официального объявления.

Имя Егорова Танечка выговаривала лукаво, с туманной игривостью. Фролов уже давно подозревал, что Егоров спит с ней за спиной у жены. Он точно знал, что до Танечки у Егорова был какой-то мутный роман в бухгалтерии. Видимо, бухгалтерия ему наскучила, и теперь Егоров переключился на профком.

– А чего вы от меня-то хотите? – спросила Танечка. – Я здесь ни с какого боку.

– Вы просто скажите: это правда? Насчет ноября?

Ради приличия Таня хмурилась еще минутку. За эту минуту она успела закончить левый глаз и достать из сумочки помаду. Наконец смилостивилась и сообщила:

– Так говорят.

– Кто говорит?

– Шульгина, – заявила Таня. – Вера Степанна. Ну, Вера Степанна, в очках такая, помните?

Фролов не помнил, но на всякий случай кивнул.

– Ну, вот Вера Степанна с весны ведет у нас очередь на квартиры. После того как Надя Полунина в декрет ушла. Надю-то вы помните?..

– Так что насчет очереди?

– Я о ней и говорю. Вчера Вера Степанна докладывала, что из районной комиссии пришел план по сдаче объектов. До Нового года надо обязательно сдать дом, иначе в следующем году бюджеты сократят. Там рабочие как раз заканчивают отделочные работы…

Волнуясь, Фролов сел за стол напротив Тани. Она трещала без умолку. Иногда он выхватывал из ее монолога отдельные слова, бередившие душу.

– А где, говорите, этот дом?

– Где-то в Автозаводском. – Таня заглянула в бумажки, разбросанные на столе, и весомо добавила: – Вот, точно. Автозаводской район, улица Брестская, дом восемь.

Брестская! Совсем недурно. Далековато, но зато вредные производства не близко, и район не самый скверный, рядом бульвар и больница.

– Вот, значит, сдадут дом через полтора месяца… – продолжала Таня.

– Даже так?

– Но вы раньше времени не радуйтесь. Дальше уже вопрос бумажной волокиты. Сами понимаете, надо всех очередников по спискам прошерстить, провести проверку, собрать документы, организовать приемку…

– Вы сказали, будут шерстить очередников? Это как?

Таня посмотрела на него с легким укором.

– Всех проверят по спискам. Профкому нужно знать, насколько семья соответствует нормативам.

– Так ведь все проверяли.

– Когда это было! С тех пор уже столько воды утекло. Вы не хуже меня знаете, что у нас эта очередь годами тянется. А люди женятся, разводятся, детей заводят. Умирают, в конце концов. Полгода назад была история: подошла очередь одной женщины, ей уже ключи готовились выдавать, и тут выясняется, что ее дочь вышла замуж и у мужа прописалась, а муж этой женщины ушел к другой, представляете?

– Муж дочери? – запутался Фролов.

– Муж матери! Той, которая в очереди стояла. В итоге она осталась одна в своей однушке. А мы уже двухкомнатную ей готовились давать в расчете на всю семью. Вы понимаете, какая наглость?.. У нас и постановление есть: перепроверять жилищные условия очередников перед тем, как подтвердить место в очереди. Вот у вас какое место?

– Двести девятнадцатое, – сказал Фролов.

Танечка запнулась.

– Какое-какое?

– Двести девятнадцатое.

Танечка поворошила какие-то графики и таблицы, нетерпеливо перевернула лист с плохо отпечатанным планом этажа и после некоторых размышлений изрекла:

– Плохо.

– Почему же плохо? – Фролов вытянул шею, пытаясь заглянуть в бумаги.

– Смотрите. Здесь по документам девять этажей, на каждой лестничной клетке четыре квартиры. Умножаем девять на четыре, выходит… ммм… тридцать шесть. Стало быть, тридцать шесть квартир в подъезде. А подъездов у нас шесть. – Таня ткнула в план этажа. – Значит, шесть раз по тридцать шесть – это у нас…

– Двести шестнадцать, – похолодев, подсказал Фролов.

Танечка сочувственно поджала губы.

– Вот видите.

Что-то в его душе оборвалось и упало вниз. Он двести девятнадцатый, а квартир двести шестнадцать. На душе стало пусто и стыло, и еще почему-то неудобно перед Танечкой.

Этим утром, приходя на работу, он знать не знал, что скоро получит квартиру, но теперь уже поверил, позволил нетерпению захватить себя – и вот все кончилось, даже не начавшись.

– Вы только не торопитесь с выводами, – сказала Танечка. Она бросила взгляд на висящие на стене часы и спохватилась: – Ох, что-то я засиделась. Бежать пора, а то в гастроном не успею.

Фролов зачем-то подождал, когда она выключит свет и закроет кабинет. Вместе с Танечкой по инерции дошел до проходной. Каблуки звонко стучали по бетонному полу.

– Послушайте, – снова начала она. – Вы не расстраивайтесь. Может, при проверке кого-нибудь из списка вычеркнут.

Фролов с трудом сбросил оцепенение.

– Вы думаете?

– Владимир Павлович, да ведь вам всего три места не хватает. Три человека из двухсот шестнадцати вычеркнут – и все, квартира ваша. Я уверена, так оно и будет.

С этими словами Таня успокоительно похлопала его по предплечью.

– Я попробую достать списки, а вы не унывайте, договорились? Все, я побежала. Александру Геннадьевичу передавайте привет.

По пути домой Фролов впал в прострацию. У общежития он чуть не сбил с ног дворника. Дворник уронил метлу, ругнулся и, кряхтя, наклонился за ней. Фролов как раз извинялся, когда из подъезда выскочил Ваня.

– А, пап, это ты. Я гулять с ребятами.

Вид у него был невеселый.

– А чего такой понурый?

– Там это, – Ваня махнул рукой и поморщился, – бабушка пришла.

У Фролова вырвался тяжкий вздох. Поднимаясь по лестнице, он мрачно размышлял, что при Тамаре Лаврентьевне ни за что не расскажет о бедах с квартирой. Теща никогда не упускала случая уколоть Фролова; она блестяще справлялась с этой задачей и без повода, а уж с поводом развернулась бы по-царски.

Справедливости ради, она ничего не имела против него лично. Тамара Лаврентьевна нападала не только на Фролова, а почти на всех хоть сколько-нибудь знакомых людей. Выбирая жизненную миссию, она пришла к выводу, что ее долг – задавать окружающим золотой стандарт поведения в обществе. Однажды она поставила планку, как следует жить, и с тех пор неустанно всем на нее указывала.

С точки зрения Фролова, любить Тамару Лаврентьевну было так же трудно, как испытывать теплые чувства ко льву, который грызет твою ногу. Еще на подходе к двери Фролов услышал ее хорошо поставленный голос:

– …вы разбаловали ребенка, Лена. Нет, не спорь, я говорю: разбаловали, значит, так и есть.

Фролов скользнул в комнату, сел на стул на пятачке у двери и не спеша разулся. Ему хотелось оттянуть момент, когда придется поздороваться.

– Убежал неизвестно куда и даже не извинился, – продолжала теща. – Хотя видит, что в гостях бабушка… Это дверь хлопнула?

Фролов беззвучно выругался себе под нос. Лена выглянула из-за ширмы.

– А, Вова, это ты.

– Вова пришел? – крикнула теща. – Зови скорее к столу.

Фролов поставил ботинки под стул и нехотя зашел в комнату. Тамара Лаврентьевна сидела за столом, внушительная, как кобра, и перемешивала сахар в фарфоровой чашечке. Чашка была из парадного сервиза, к ней еще прилагалось тонкое блюдце с вензелями. Рядом в вазочке золотисто поблескивали обертки от конфет «Кара-Кум».

– Что-то ты поздно, – неодобрительно сказала Тамара Лаврентьевна, окинув Фролова взглядом.

– А… да. На работе задержали.

– Это хорошо, если за переработки вам доплачивают. Деньги никогда не лишние… Да, Лена? Вам бы деньги не помешали… Что-то Вова похудел и бледный какой-то. Вова, ты хорошо спишь?

Как всегда, при встрече с тещей у Фролова отключилось сознание. Он сел за стол и только после паузы понял, что теща обращалась к нему, а он забыл ответить.

– Э-э-э… Да. Спасибо, все в порядке. Что у нас на ужин?

Лена подала ему тарелку с варениками. Вареники были плотные, блестящие от масла, с большими ушками по краям.

– Видимо, дело в питании, – заключила Тамара Лаврентьевна, наблюдая за тем, как Фролов ест. – Вова, ты как из голодного края. Лена наверняка тебя не кормит.

Если бы за каждый упрек Тамара Лаврентьевна получала по копейке, она бы давно уже разбогатела, купила себе новую дочь и зятя и окунулась бы в пучину отчаяния, окруженная идеальными людьми, к которым не придерешься.

– Мам, ну что ты, – сказала Лена. – Мы отлично питаемся.

– А я что? Я добра желаю. Посмотрела в ваш холодильник – разве так едят? Какие-то консервы, булки, картошка. Вареники эти.

– Ване нравятся вареники. И я их люблю.

– При чем тут люблю – не люблю? Есть такое слово – надо. Семье надо питаться полноценно, а не забивать живот тестом и картошкой. Нужно варить супы, тушить рагу…

– Я ведь с утра до вечера работаю, – произнесла Лена, оправдываясь. Тон у нее был беспомощный. Фролова пронзило чувство где-то между жалостью и омерзением.

– Да это смех, а не работа. И, Лен, я ведь давно говорю: пора взяться за хозяйство. Ты бы хоть на курсы какие сходила, может, научишься чему. По вечерам в нашем ДК есть отличные курсы для домохозяек.

– Лучше расскажи, как дела у папы.

Тамара Лаврентьевна отмахнулась.

– Он целыми днями на даче.

– А что на даче?

– Да какая разница? Чинит забор, наверное. Или крышу латает, я уже и не помню. – В тоне Тамары Лаврентьевны появилась нотка раздражения. Она не любила, когда ее уличали в безразличии к мужу. – Ты же его знаешь – из него лишнего слова не вытянешь. Вот и ты такая же. В семье поговорить не с кем.

Вареники в тарелке кончились, и теперь Фролов с трудом находил причину оставаться за столом.

– Выйду, – сказал он и потянулся за сигаретами.

– Все еще куришь? Наш сосед, Иван Палыч, помните, старичок с болонкой?.. Умер от рака легких. Два месяца мучился, под конец уже с постели не вставал. Похоронили в прошлую пятницу.

Фролов встал из-за стола. Лена посмотрела на него с тайной мольбой. Этот взгляд означал: пожалуйста, не оставляй меня с ней.

– Удивляюсь я вам, – горестно сказала Тамара Лаврентьевна. – Молодые еще, а живете как старики. Даже поговорить не о чем.

Сделав вид, что не заметил взгляда жены, Фролов вернул пустую тарелку и вышел в коридор. Перед глазами все еще стояло бледное, осунувшееся лицо Лены, большие глаза, серые круги под ними. Место для перекура было на лестничной площадке этажом выше. Фролов вдыхал дым, оцепенело глядя в окно и наблюдая за дворником. Тот медленно и монотонно обметал пятачок перед общежитием; тюбетейка на затылке съезжала вниз.

Выкурив две сигареты подряд и дождавшись, когда дворник уронит тюбетейку, Фролов снова услышал голоса жены и тещи. Тамара Лаврентьевна шагала вниз по лестнице и выговаривала Лене, какой равнодушный у нее муж.

– Он же меня игнорирует, Лена. Вот от кого Ваня унаследовал эти замашки…

Лена тихо и неразборчиво оправдывалась.

5

Если не углубляться в детали, Автозаводской район выглядел прилично. В центре проходил длинный зеленый бульвар с раскидистыми кленами, лавками и фонтаном. У фонтана стоял памятник челюскинцам. По обе стороны от бульвара расходились сталинские дома с тяжелыми балконами и пилястрами. За широкими арками скрывались тихие зеленые дворы.

Дома строили для начальства, стахановцев и ответственных работников. Кто бы ни планировал этот район, он явно питал напрасные надежды на популяцию. Ответственных работников оказалось не так уж много. За десятком хороших домов начинался другой ландшафт: длинные ряды двухэтажных деревянных бараков, обитых щербатыми черными досками. Они появились здесь еще до сталинок, в конце тридцатых, когда из деревни в город хлынули толпы крестьян, спасающихся от голода и колхозов. Город распухал на глазах: новоприбывшие набивались в тесные комнатки, носились с тюками и узлами, толпились в очередях, гомонили, шумели, лаялись.

В ту пору бараки тянулись до самого горизонта: ряд за рядом, крыша за крышей, понурые и уставшие, как зэки на перекличке в лагере. Со временем город начал их стесняться. Черные бараки с прохудившимися крышами смущали, как гнилые зубы в улыбке. Над ними вечно вился дымок от печек-буржуек, во дворах на веревках беззастенчиво колыхалось нижнее белье, от уличных нужников воняло нечистотами.

К концу пятидесятых город начал сносить их, чтобы возвести панельные дома. Сначала появились хрущевские пятиэтажки; к началу семидесятых их начали теснить брежневки. В одном из таких домов Фролов должен был получить квартиру.

Вечером во вторник он ехал мимо на автобусе и напряженно вглядывался в городской пейзаж. Что ж, не так плохо. Могло быть намного хуже. Хорошо, что рядом бульвар, Лене это понравится. Парадные сталинские дома с большими окнами и колоннами вызывали у Фролова смутное беспокойство, но он знал, что жена считает их красивыми. Да и Шурик обязательно скажет, что соседство со сталинками – это шик. У его родителей была квартира в одном из таких домов, и Шурик всю жизнь твердил, что подобная среда здорово его облагородила. Хотя, с точки зрения Фролова, благородство Шурика было под большим вопросом.

Соседство с бараками не пугало Фролова. Ему было приятнее созерцать разруху, чем роскошь. Всякий раз, проезжая мимо квартала сталинок, он невольно вжимал голову в плечи.

Автобус остановился около больницы. Фролов выпрыгнул из автобуса и пошел по деревянному настилу между бараков. Доски кое-где прохудились, и при каждом шаге раздавался хлюпающий звук. Мимо пробежала бродячая собака. Вскоре бараки кончились и начались стройплощадки: разрытые котлованы, сваи, краны, сваленные в кучу трубы и панели.

Стройка была в разгаре, но один дом выглядел уже почти готовым. Фролов остановился на пустыре. Его взгляд скользнул по окнам снизу вверх. В одном из открытых окон мелькнула фигура человека в шапочке из газеты. Стало быть, что-то красят, а может, даже клеят обои. Осталось совсем чуть-чуть, и через пару месяцев Фролов получит заветные ключи.

Он глядел то на одно окно, то на другое в тщетной надежде понять, какая из этих квартир достанется ему. Хорошо бы где-то посередине, этаж четвертый или пятый, с балконом, выходящим во двор. Окружение, конечно, подкачало, но так будет не всегда. Через пару лет на пустыре вырастут гастрономы, появятся лавочки и лотки с мороженым. А через десять лет деревья поднимутся до третьего этажа. У подъезда зацветут палисадники, и если повезет, на месте бараков разобьют парк.

* * *

Итак, нужно было добыть список очередников. Фролов решил взять приемную профкома штурмом. Он подстерегал Танечку на обеде, на перекуре и перед уходом, интересуясь, как дела со списками. Танечка обещала, что узнает, но дни шли, а новостей все не было.

В душе Фролова росла тревога: что, если троих несчастных действительно вычеркнут из списков, но кто-нибудь втиснется вперед по блату? Или, что еще хуже, вдруг вычеркнут самого Фролова? Формальных поводов не было, он все еще проходил по нормативу, но кого и когда это останавливало. Списки были нужны ему как воздух.

В пятницу, подходя к приемной профкома, Фролов опять столкнулся в коридоре с Егоровым.

– Ух ты, Вовка, – брови Егорова взлетели вверх. – Карьеру решил поправить?

– Да нет, я к Тане… по делу.

Егоров расплылся в понимающей улыбке.

– Ну-ну, по делу. Знаем мы это дело.

Прежде чем Фролов успел возразить, Егоров хлопнул его по плечу и подмигнул:

– Про следующее воскресенье помнишь? Ждем вас с Ленкой к шести часам. Ну все, я побег. Ленке привет.

Разозленный на Егорова, Фролов излишне резко дернул дверь приемной. Танечка, сидящая за столом, вздрогнула от неожиданности:

– Ой!

– Извините, – пробубнил Фролов. – Я опять насчет списков.

– Списков еще нет, – отрезала Танечка. – Когда будут – не знаю.

На столе отчаянно зазвонил телефон. Она с облегчением схватила трубку.

– Алло! Кто говорит? Потапов? А мы вас ждем уже третий день!

Фролов жестом показал, что уходит. Танечка кивнула. По лицу было ясно, что она уже сто раз пожалела, что пообещала помочь, и теперь рада от него избавиться.

Вернувшись в отдел, Фролов совсем пал духом. В кабинете за соседними столами возбужденно переговаривались сверщики. Один – пузатый и импозантный, его звали Валера. Второй – худой и вертлявый, его звали Белкин. У Белкина был шанс прожить счастливую жизнь без идиотских прозвищ, однако мать опрометчиво назвала его Евгением. Теперь, подписывая документы, он всякий раз с тяжелым сердцем выводил инициалы: «Е. Е. Белкин». Занимательный факт не укрылся от внимания коллег, и иначе как Ебелкиным его не называли. Валера и Ебелкин были неразлучны, как Тарапунька и Штепсель.

Краем уха прислушиваясь к их разговору, Фролов узнал главную новость отдела: полчаса назад прошел слух, что в гастрономе на Либкнехта выкинули шоколадные конфеты в коробках.

– Чего тут думать! Идти надо, – авторитетно заявил Валера. – Пока смена кончится, уже все разберут. А мы тут сидим, ушами хлопаем.

– А вдруг проверка? – с жаром возразил Ебелкин. – Сунутся в отдел, а тут никого. Вот меня уже дважды распекали на собрании, еще раз, и побегу искать другую работу. А Лерочку кто будет кормить – ты, что ли?

– Не драматизируй, – строго сказал Валера, – успеем в гастроном, купишь своей Лере конфеты.

Весь отдел знал, что год назад от Ебелкина ушла жена, и теперь он один тянул семилетнюю дочку. В этом году Лерочка пошла в первый класс, и Ебелкин стал уходить с работы раньше обычного – ему вечно надо было бежать то в очередь за канцтоварами, то за бантами и гольфами, то в продленку.

Пока они спорили, Фролов размышлял о том, что коробка шоколадных конфет пришлась бы кстати. Получив такой подарок, Танечка отнеслась бы к его просьбам снисходительнее. А там, глядишь, и дело бы пошло на лад. Опыт общения с Егоровым подсказывал Фролову, что ничто так не способствует успеху предприятия, как любезность, вовремя оказанная нужным людям.

Валера и Ебелкин решились и убежали в гастроном, не дожидаясь конца смены. На часах еще и четырех не было. Втайне презирая Валеру за безалаберность, а Ебелкина – за податливость, Фролов зашел в каморку к начальнику и попросил разрешения уйти ровно в четыре. Начальник, дородный мужик, которого все звали просто Петровичем, бормотнул что-то утвердительное, не поднимая головы от бумаг.

Толкучки в трамвае еще не было – обычно час пик начинался в пять, зато на подходе к гастроному людское море сгущалось. Очередь гигантской змеей ползла по улице. Топчась на месте, люди спрашивали, кто куда стоит – оказалось, кроме конфет, в гастрономе выкинули еще и колбасу.

– Гражданочка, вы за кем? – разорался плюгавенький мужичок далеко впереди Фролова. – Голову мне не морочьте, я здесь второй час стою.

Продвигаясь ближе к двери гастронома, Фролов выглядывал вперед. Он встал на цыпочки и вытянул шею, надеясь увидеть прилавки в торговом зале. До прилавков было еще далеко. В обзор попадали только людские головы – лысые и волосатые, русые и рыжие, в кепках и шляпах. Толпа, двигаясь по шажочку, по-пингвиньи покачивалась из стороны в сторону.

Фролова окликнули:

– Владмрпалыч!

Он огляделся.

– Владмрпалыч, это я!

Фролов заметил какое-то шевеление в недрах очереди. Впереди кто-то протискивался сквозь толпу. Еще секунда, и из гастронома вынырнул Юдин – как всегда кудрявый, растрепанный и энергичный. Он налетел на Фролова вихрем и потряс руку с таким воодушевлением, будто на свете не было более захватывающего занятия.

– Вы какими судьбами?

– Я? За конфетами.

– О! И я за конфетами. Идемте вперед, я там очередь занял.

Он снова занырнул в толпу и утянул за собой Фролова. Внутри гастронома толпа была кучнее и гомонила громче. Краснолицая женщина в синем ситцевом платье громко рявкнула на Фролова, но Юдин тут же перебил:

– Он со мной. А я занимал перед вами.

– Ну, знаете, – обиделась женщина.

Фролов встал рядом с Юдиным, маясь одновременно приятным и неловким чувством, что ему сделали одолжение.

– А я и не знал, что вы здесь живете, – сказал Юдин непринужденным тоном. Можно было подумать, что они встретились на дворянском балу, а не в очереди к прилавку.

– Не то чтобы живу. Просто еду с работы.

– А! Вы, значит, с завода? Смотрю, сегодня в очереди столько заводских.

– Да, я сверщик, – сказал Фролов.

– Сварщик? – переспросил Юдин.

– Нет-нет, сверщик. Сверяю план и факт продукции.

И тут же сам удивился: зачем сказал? Какая Юдину разница, сверщик я или рогатый черт? Лишь бы вовремя платил за занятия.

– А, сверщик! Это, наверное, очень интересно, – предположил Юдин.

– Да не особенно. Одни бумажки.

– Ну, не скажите.

Глаза Юдина весело блеснули. Фролов смутился и отвел взгляд, но все же не выдержал и снова взглянул на Юдина. Что-то в этом человеке его притягивало.

– Однажды, – вдохновенно сказал Юдин, – я переводил заводские документы. Англичане привезли какие-то хитрые станки для шлифования, к станкам прилагались инструкции, и никто не мог с ними разобраться. Наш профессор на кафедре подрабатывал переводами и мог бы взяться, но в тот месяц защищались кандидаты, и он заседал в совете. Так что он послал на завод нас, молодых и зеленых лингвистов с четвертого курса. Мы ужасно боялись сплоховать и, разумеется, наломали дров по всем фронтам. Вы вот знали, что англичане помешаны на чае не меньше нашего?

– Неужели?

– Клянусь, хлещут чай как не в себя. Один мой сокурсник называл англичан «наши чаевники». Ну, и еще кое-что добавлял для крепкого словца. Думал, они по-нашему ни бе ни ме, и смело обзывал их, пока не выяснилось, что один англичанин из делегации говорит по-русски. Такой скандал был! Я думал, нас всех попрут из института.

– И что, поперли?

– Нет, ну что вы. Мы загладили недоразумение. И знаете что? Оказалось, что лучший английский чай – это армянский коньяк.

Фролов закашлялся от смеха. Толпа ожила и немного продвинулась вперед. Краснолицая женщина нашла собеседника – прямо за ней стоял мужик в кепке и деятельно возмущался работой магазина.

– Что ж все так медленно! Скоро закрываться будут, а еще столько людей.

– Безобразие, – согласилась краснолицая.

– Хоть бы повесили объявление, за чем стоят, – встряла в разговор старушка в шляпке.

– Говорят, грильяж дают, – сказал мужик.

– А я слышала, что вишню в шоколаде, – возразила краснолицая.

Пока соседи по очереди выясняли, что дают, Фролов продолжал украдкой разглядывать Юдина.

– А вы конфеты берете на праздник? – брякнул он, желая еще что-нибудь спросить.

– А, нет. Это для мамы Розы. Она жутко любит шоколад… А вы?..

– Да так, подарок коллеге.

– Что, старое доброе взяточничество?

– Почему же сразу взяточничество. Хочу отплатить кое-кому за услугу.

– Так это оно и есть. Взяточничество в чистом виде. У нас, знаете, на кафедре висел хороший плакат на эту тему. Что-то в том духе, что взятка разлагает общество.

– А вы, когда англичанам коньяк дарили, разве не разлагали общество?

– Ой, ну бросьте, это ж англичане! У них классовое сознание. Как известно, оно разлагается само.

Тут из подсобки вынырнул заведующий и закричал на весь зал:

– Граждане! Гастроном закрывается через полчаса! Не занимайте очередь.

По толпе пронесся разочарованный стон, сменившийся волной гнева. Мужик в кепке успокаивал краснолицую женщину: «Вы не волнуйтесь, мы успеем». Толпа бурлила и напирала вперед. В какой-то момент Фролова прижало к Юдину; из деликатности он отвернул голову так, чтобы не столкнуться с ним щекой. Перед прилавком места было чуть больше – продавщица рявкала на всех, кто наваливался на витрину, и люди волей-неволей расступались. Юдин отлип от Фролова и схватил две разрешенные коробки грильяжа. Фролов попросил одну, и продавщица удивленно напомнила:

– Можем дать две в одни руки.

– Точно, – спохватился Фролов. – Тогда две.

Вместе с Юдиным они вышли из гастронома и двинулись по дороге через сквер. Дорожка расходилась: Фролову нужно было на трамвайную остановку, а Юдин засобирался домой. Он остановился в нерешительности, сунул конфеты в авоську и пожал Фролову руку.