Корсары Мейна

Фруктовый сад Тыш-Быковских был весьма привлекательным объектом для вечно голодных бурсаков. Из года в год они обносили его с таким же прилежанием, как саранча – хлебные поля. Наконец шляхтич завел вооруженную охрану, потому что семье Тыш-Быковского от богатого урожая оставалась лишь падалица да огрызки. С той поры в саду началась настоящая война. Редко какая ночь обходилась без ружейной пальбы, и мало кто из будущих философов и богословов не сидел часами в каком-нибудь озерце, стеная от жжения в филейной части и вымывая оттуда соль, которой угостили его сторожа Тыш-Быковского.

– Ну и что там можно взять? – со скепсисом спросил Микита. – До того, как созреют яблоки, далековато, как от Полтавы до Киева на карачках.

– А кто говорит про яблоки? – На смуглом лице Ховраха появилась дьявольская ухмылка – хищная, коварная. – Может, кто не знает, в прошлом году шляхтич построил в саду коптильню. И над ней курится дымок уже четвертые сутки. Так что окорока как раз поспели. Скоро Пасха, и нам будет чем ее отпраздновать.

– Здорово! – возбужденно вскричал Хома. – Ну, брат Ховрах, если это так, с меня штоф оковитой!

– И я в доле! – горячо поддержал Тимко.

– Ну так пошли, чего сидим? – сказал Ховрах.

Опрокидывая лавки, сорвиголовы бросились к выходу – словно на пожар. Мазурики было вскипятились от такой наглости, но, распознав, кто устроил переполох, так и остались сидеть на своих местах; свяжись с бурсаками – греха не оберешься, они за словом в карман не лезут, а если и лезут, так за ножами, с которыми управляются очень ловко.

Сад Тыш-Быковских подозрительно молчал. Обычно там всегда, шумно переговариваясь, прогуливались сторожа, которые сами побаивались бурсаков. Так они отпугивали хотя бы мальцов из фары; что касается риторов и философов, то им сторожа не мешали, скорее, наоборот, – добавляли в кровь жару. Это ли не подвиг: украсть из-под носа охраны торбу груш или яблок, да так, чтобы даже собаки не залаяли? А они были в саду Тыш-Быковских – здоровенные меделянские псы, один вид которых приводил в трепет. Эти злобные зверюги и стоили соответственно; за пса меделянской породы давали породистого скакуна.

Подворье окружал забор высотой чуть меньше двух саженей. Видимо, Ховрах давно надумал оценить качество копченых окороков богатого шляхтича, потому что уверенно проскользнул вдоль ограды в дальний конец, ступая мягко и тихо, словно большой кот, а за ним потянулись и остальные, соблюдая все необходимые меры предосторожности.

– Где сторожа? – тихо спросил Микита.

– Там же, где и псы, – самодовольно ухмыльнулся Ховрах. – У сторожей нынче поздний ужин, и они сидят в кухонной пристройке, мослы с панского стола догладывают. А что недогрызут, то отдают псам. Так что сад на часок свободен.

– Ух ты! – обрадованно воскликнул Чабря. – Здорово!

– Ц-с-с! – зашипел на него Ховрах. – Молчи! Погубишь все дело!

Перелезть через любой забор для тощего, жилистого бурсака раз плюнуть; опыт по этой части у всех был солидный. Ховрах точным броском закрепил веревку с небольшим крюком – выбираясь в город, он всегда носил ее вместо пояса, – ловко вскарабкался наверх, и спустя минуту-две вся гоп-компания шла к коптильне. Небольшое сооружение пряталось за беседкой, увитой хмелем. Над ним и впрямь поднимался дымок; в ночи он не был виден, но запах копченого мяса шибанул в ноздри почище доброй понюшки табака.

Крепкая дубовая дверь в коптильню была заперта. Наверное, пан Тыш-Быковский не очень доверял своей дворне. Да и времена наступили смутные, голодные, того и гляди, в сад нагрянут не безобидные бурсаки, которые много не брали, а вооруженные мазурики, супротив коих никакие сторожа не устоят. Поэтому требовалось время для того, чтобы позвать городскую стражу, а пудовый замок должен был хоть немного задержать грабителей.

Ховрах лишь хитро ухмыльнулся. Он полез в свои бездонные карманы и достал связку отмычек, завернутых в тряпку, чтобы не звенели на ходу. Похоже, Ховрах не просто так пригласил всех своих товарищей в шинок «У кляштора». Ему нужна была компания для опасного дела.

«Ох, хитер! – не без восхищения подумал Тимко. – Все предусмотрел! Рыжий лис!» Ховрах и впрямь был огненно-рыжим.

Немного поковырявшись в замке, Ховрах эффектным движением снял его и отворил дверь.

– Налетай, голота! – сказал он голосом победителя.

Повторять приглашение не пришлось. В коптильне стояла кромешная темень, но для бурсаков это не помеха – помещение было забито окороками, которые висели на крюках. Схватив по два – больше никак утащить, больно тяжелы, – бурсаки бросились к забору. Вскоре все, кроме Тимка, оказались за пределами сада. Он немного замешкался – за что-то зацепился и упал. Пока поднялся, пока нашел в темноте оброненную добычу, время было упущено – воришек услышали собаки.

Грозный лай меделянов, больше похожий на львиный рык, раздался совсем близко; Тимко кинулся к забору, но понял, что добежать не успеет, – путь преградил пес, наверное, самый шустрый. Тогда Тимко, потеряв голову, швырнул в него окорок – второй он так и не нашел – и побежал к садовому домику, который вплотную примыкал к ограде. По опыту налетов на сад Тыш-Быковского он знал, что там всегда стояла садовая лестница-книжка, забравшись на которую можно спастись от псов и перелезть через забор.

Увы, его ждало горькое разочарование – лестницы на месте не оказалось! Хорошо хоть пес растерялся, не ринулся за ним сразу вдогонку. Перед меделяном встал сложный выбор: или исполнять свой собачий долг, догонять нарушителя охраняемых им границ, или заняться окороком, который так вкусно пах. И все-таки служебное рвение пересилило голод; мудро рассудив, что окорок никуда не денется, пес понесся за Тимком со всей прытью. Впрочем, меделянские псы не отличались беговыми качествами; для этого они были чересчур тяжелы и неповоротливы.

Тимко в отчаянии оглянулся и схватил валявшуюся под ногами палку. Теперь ему придется отмахиваться от псов, пока не подоспеют сторожа. А уж что будет потом, об этом юный спудей старался не думать… И тут его внимание привлекло открытое окно садового домика. Оно светилось, но не очень ярко. Наверное, в комнате горела всего одна свеча. Увидев, что к первому псу присоединились еще двое, – они не лаяли, а лишь угрожающе рычали, неторопливо приближаясь к будущей жертве (а куда она денется?) – Тимко подскочил, уцепился за подоконник и одним махом очутился в небольшой светелке. Он плотно закрыл окно и только после этого огляделся.

В комнате горела свеча-ночник в высоком бронзовом шандале, который стоял на туалетном столике. Светелка была богато убрана: два кресла с цветной обивкой, французские шпалеры на стенах, большое венецианское зеркало в деревянной резной раме, покрытой позолотой, на полу дорогой турецкий ковер, в углу, возле двери, высокая подставка с кувшином для умывания и медным тазиком…

Но главное сокровище комнаты обнаружилось возле окна, под стенкой. Там, на широкой кровати с балдахином, под розовым атласным одеялом сладким сном почивала прелестная панна. Она не проснулась даже тогда, когда Тимко от неожиданности шарахнулся в сторону и зацепил туалетный столик, на котором вокруг шандала теснился полный набор дамских туалетных принадлежностей: мази и пудра в миниатюрных шкатулках, флаконы с благовониями, щипчики и кисточки в стаканчике из резной слоновой кости и еще много чего, о чем бурсак не имел ни малейшего представления.

Он спрятался за шторой, чутко прислушиваясь, что творится за стенами, и со страхом ожидая, что панна в любой момент может проснуться и поднять крик. К псам, караулившим Тимка возле окна, присоединились и сторожа; они посовещались, недоумевая, с какой это стати меделяны привели их к садовому домику, а потом, видимо, решив, что с псами творится что-то неладное, прикрикнули на них и гурьбой отправились осматривать территорию сада.

Вскоре раздались тревожные крики, а спустя какое-то время сад осветился факелами, и послышался гневный голос Тыш-Быковского. Видимо, дворовые шляхтича обнаружили, что в коптильне побывали незваные гости, и доложили хозяину. Тыш-Быковский долго орал на них, грозясь разными карами, а потом все стихло, и сад погрузился в ночную дрёму.

Тимко тихо покинул свое ненадежное убежище и подошел к спальному ложу панны. В мерцающем свете свечи ее свежее румяное личико показалось ему ликом ангела. Юный бурсак затрепетал; в нем вдруг проснулось желание, которое стало посещать его в последнее время, особенно в ночные часы, и о котором он боялся признаться даже самому себе. Не в силах противиться неожиданной страсти, он опустился возле кровати на колени и поцеловал панну в щечку.

Она сонно зашевелилась… и открыла глаза. Тимко будто прирос к полу; он был не в состоянии не то что бежать, но даже сдвинуться с места.

Какое-то время панна смотрела на него без особых эмоций; наверное, ей казалось, что она видит сон. Но вот в ее взгляде появилось что-то новое; но это был не страх, а скорее интерес.

– Ты кто? – спросила она нежным голоском.

– Т-т… Тимко… – еле выговорил бедный спудей.

– А как здесь оказался?

– Влез через окно…

– Зачем?

– Не знаю…

– Как романтично! – воскликнула панна. – Я нравлюсь тебе?

– Очень!

– Ах, все так куртуазно! Точно как в том рыцарском романе, который недавно мне читала моя бонна! Ты будешь моим рыцарем! Согласен?

– Да!

Тимко постепенно начал приходить в себя. Очарование милой панны конечно же никуда не делось, но внутренний голос уже не шептал, а кричал: «Беги отсюда, дурачина! Если тебя поймают в спальне панны, то живым точно не выпустят!»

– Ясная панна, – сказал Тимко. – Мне пора.

– Ты поцеловал меня, – вдруг сказала она непререкаемым тоном.

– Прости… не сдержался. Ты такая красивая…

– Правда?

– Как Бог свят!

Тимко встал с колен, подошел к окну и осторожно выглянул в сад. На чистое небо выкатился золотой месяц, и в саду стало светло. Бурсак облегченно вздохнул – вроде все тихо, кругом никого. Он обернулся к девушке и сказал:

– Прощай, ясная панна. Я ухожу.

– Постой! Подойди ко мне.

Тимко послушно подошел к кровати.

– Поцелуй меня… еще раз, – тихо молвила панна. – Пожалуйста…

Спудей нагнулся и снова хотел коснуться губами ее румяной щечки, но панна вдруг обхватила его руками, и страстный поцелуй в губы ошеломил Тимка. Ему показалось, что он длится целую вечность. Но вот панна оттолкнула его и неожиданно сердитым голосом сказала:

– Уходи! Прочь!

Недоумевающий Тимко (что это с ней случилось? – думал он; чем я обидел ее?) распахнул окно, сел на подоконник и приготовился спрыгнуть в сад, и тут раздался нежный голосок панны:

– Меня зовут Ядвига… Ядзя…

Тимко промолчал; а что тут скажешь? Оказавшись на земле, он воровато оглянулся по сторонам и пошел прямиком к старой яблоне, толстая ветка которой тянулась до самого забора. Она и послужила ему мостиком. Благополучно выбравшись из сада, Тимко со всей юной прытью помчался по узкой улочке, благо месяц высвечивал все неровности и колдобины. Он бежал, не чуя под собой ног. Ему казалось, что еще немного, и он взлетит в небеса. Какое-то новое, неведомое доселе чувство переполняло его душу, и Тимко не понимал, что с ним творится.

«Ядвига… Ядзя…» – повторял он имя панны, и от этого у него словно вырастали крылья.

Глава 3. Двор чудес

К людям, жившим подаянием и занимавшимся бродяжничеством, в разных странах и в разные эпохи относились по-разному. Если в античные времена нищих почти не было, а бродяги быстро попадали в рабство, то в Средние века европейское нищенство расцвело пышным цветом, и бродяги приобрели такой статус, что у них едва не выпрашивали благословения. Расцвет попрошайничества был неразрывно связан с господствовавшим в ту эпоху церковным учением. Иоанн Златоуст поучал, что бедным нужно подавать милостыню вне зависимости от того, заслуживают они ее или нет: «Ты не должен разузнавать бедных, что они за люди. Одна защита у бедного – недостаток и нужда. Не требуй от него ничего более, и пусть он самый порочный человек, утоли голод его».

Любовь к нищим сделалась обязательной для каждого христианина, а раздача милостыни воспринималась как верный путь к спасению души. Поскольку спасения души жаждали все христиане, нищие оказались востребованы обществом, ведь, не будь их, совершать добрые дела было бы значительно труднее. Спрос породил предложение, и Францию наводнила армия профессиональных нищих, которые переходили из города в город и требовали подаяния, ссылаясь на истинные и мнимые хвори.

В том, что многие калеки и убогие на самом деле хитрые обманщики, мало кто сомневался. В Париже даже ходили легенды о том, как нищие разбегались при приближении святых чудотворцев, лишь бы те не исцелили их и не лишили тем самым заработка. Тем не менее подавали им исправно, и часто это были немалые денежки.

Дворами чудес в Париже назывались несколько кварталов, заселенных разным отребьем. Немало было и воров, прикрывавшихся «святостью» нищих. Прося подаяния, попрошайки изображали больных и калек, а ночью, когда они возвращались в свой квартал, увечья чудесным образом исчезали вместе с гримом; это и дало название их приютам. Дворы чудес пополнялись в основном за счет бедноты, приезжавшей из провинции в поисках заработка. Они считались опасными местами; посторонним, забредшим в эти кварталы, грозила смерть. Даже городская стража не решалась туда заглядывать.

Юные дворяне, которых вела ко Двору чудес шайка безобразных оборванцев, храбрились, но душа у них уходила в пятки. Даже не по годам дерзкий Мишель де Граммон чувствовал себя неуютно. Его так и подмывало дать деру, тем более что вырваться на улице из окружения отверженных ему и его друзьям не составило бы особого труда. Но Мишель прекрасно понимал, что после этого им не будет в Париже житья, ведь они дали слово. А это значило, что в один прекрасный день его или, к примеру, здоровяка Готье найдут в выгребной канаве с ножевой раной в груди или проломленной головой. Парижские улицы жили по своим законам, несколько отличающимся от королевских, и за их исполнением следили гораздо тщательней.

Чтобы добраться до резиденции Великого Кэзра, короля нищих и воров, им пришлось углубиться сначала в грязную извилистую улочку, о существовании которой не подозревал даже Мишель де Граммон, который, как ему казалось, знал Париж как свои пять пальцев, а затем они спустились по неровному длинному скату к ветхому дому, наполовину ушедшему в землю и источавшему смрад. У входа – у юных дворян глаза полезли на лоб – стояла стража, настоящие мушкетеры: с мушкетами, при шпагах, вот только наряд у них был чересчур пестрый, шутовской и рваный. Но оружие настоящее и готовое к применению.

Еще больше Мишель де Граммон удивился, когда стража взяла мушкеты наизготовку, а Тибулен, предводитель шайки, сначала особым образом скрестил пальцы на правой руке, а потом плюнул на одежду «мушкетера». Прежде суровый и неприступный, страж расплылся в улыбке, и вся компания очутилась во дворе, куда вели не ворота, а маленькая неприметная дверка.

– Что это он плюется? – тихо спросил Мишель у Готье, который хорошо разбирался в нравах насельников Двора чудес; когда-то у семьи его приятеля был в услужении старый солдат, который какое-то время провел среди обитателей парижского дна.

– По скрещенным пальцам здесь узнают своих, а плевок – это приветствие, – также шепотом ответил Готье.

– Да уж, и впрямь чудеса… – Мишель покачал головой.

Тот же Готье рассказал ему, что у обитателей Двора чудес есть особый язык, непонятный обычным людям. О прошлом здесь расспрашивать не принято, будущее слишком туманно, поэтому попрошайки, воры и мошенники живут одним днем. Собрания жильцов Двора чудес происходят по ночам – или в обиталище Великого Кэзра, или на кладбище Невинных. Туда же приносят и подати, по таксе в соответствии с кастой и профессией. Нищие других провинций платят кагу, а они отсылают деньги в Париж. От налогов свободны только архисюпо – авторитетные воры и грабители, побывавшие в тюрьме или на каторге.

Подруга главаря шайки обязана быть ему верна, иначе он имеет право ее убить. Обман и предательство не прощаются никогда и караются смертью. У Двора чудес была и своя иерархия: во главе его стоял Великий Кэзр, за ним кагу и его помощники, потом убийцы, грабители и разбойники, паломники и колдуны, воры, мошенники и попрошайки – в основном калеки, женщины и дети.

Женщина во Дворе чудес принадлежала тому, кто ее взял. Иногда приходилось завоевывать себе подругу в поединке с соперником. Жен у Великого Кэзра было несколько; их стерегли евнухи. Детей, рожденных во Дворе чудес, убивали или продавали «ракушечнику» – торговцу детьми. Он перепродавал их знатным извращенцам, людям, которым требовалось заменить бастарда на якобы наследника, и колдунам-шарлатанам для жертвоприношений – черных месс. Если ребенок родился везунчиком, он вырастал при Дворе чудес и вступал на ту же дорогу, что и другие отверженные: девочки занимались проституцией, мальчики были ворами, грабителями или попрошайками. А убийцами так или иначе здесь становились почти все…

Задумавшись над тем, что рассказывал ему Готье, Мишель невольно вздрогнул, когда перед ними появился человек-гора. Это был страшный урод; его ручищи свисали ниже колен, физиономия казалась сплошным бесформенным месивом, выделялись лишь два крохотных глаза. Они были красными, словно у животного, и смотрели на юных дворян с такой злобой, что Мишель попятился.

– Не дрейфь, – раздался тихий голос Готье. – Это телохранитель Великого Кэзра. Его прозвали Гоблином. Без приказа своего хозяина он и пальцем нас не тронет.

«Спасибо, утешил… – подумал Мишель. – А если Великий Кэзр прикажет Гоблину разорвать нас на куски?»

Тибулен куда-то исчез, оставив юных дворян томиться под присмотром «мушкетеров» среди ужасного зловония, которое исходило непонятно откуда, потому что двор на удивление был чисто выметен, и лишь кое-где по углам валялись обглоданные кости. «Наверное, Великий Кэзр готовился к какому-то торжеству», – подумал Мишель.

Ждать пришлось долго. По двору иногда проходили подозрительные личности, один вид которых мог привести законопослушных горожан в трепет; они ненадолго скрывались в чреве ветхого дома, а затем торопливо покидали Двор чудес. Похоже, это были воры и грабители; время их работы начиналось в сумерки, и сейчас они спешили предстать перед Великим Кэзром и выплатить причитающуюся ему долю, чтобы потом засесть в какой-нибудь таверне и прокутить наворованное. Мишель ощущал на себе их взгляды, и ему казалось, что они проникают даже сквозь одежду.

Но вот сонная атмосфера Двора чудес вдруг преобразилась; появились несколько карликов-шутов, две женщины вынесли богато отделанное кресло с изрядно засаленной обивкой, и наконец вышел сам Великий Кэзр в окружении своих «придворных».

Мишель де Граммон при виде короля нищих и воров едва не захохотал. Великий Кэзр был маленького роста, чуть повыше карлы, лицо его не блистало красотой, но высокий лоб и умные глаза, темные, как безлунная ночь, говорили о том, что свой пост он занял по праву и если кто на него покусится, то трижды об этом пожалеет. Одет он был с подобающей пышностью, но его наряд, хоть и сшитый из дорогих тканей, больше напоминал маскарадный костюм. Подтверждением этому служила шутовская корона на голове – серебряный обруч с рожками из набитого ватой бархата разных цветов. На концах рожек висели крохотные бубенчики, мелодично звеневшие при каждом шаге.

Король нищих и воров уселся на свой трон и уставился на юных дворян. Его лицо было непроницаемым. Наконец, удовлетворившись осмотром, он кивнул – наверное, соглашаясь с собственными умозаключениями, – и спросил:

– Кто убил Антуана?

– Я… – Мишель выступил вперед.

– Ты?! – удивился Великий Кэзр. – Такой малец, а завалил одного из лучших наших бойцов. Однако…

– Ваше величество, мне не оставили иного выбора, – учтиво ответил Мишель. – Я всего лишь защищался.

На лице короля нищих и воров не дрогнул ни единый мускул, когда юный дворянин обратился к нему как к сиятельной персоне, но глаза его потеплели.

– Судя по тому, что мне рассказали, так оно и есть, – благожелательно молвил Великий Кэзр. – Но у нас свои законы, мсье. Вы должны ответить за убийство нашего доброго товарища…

Юные дворяне встрепенулись и схватились за шпаги. Мишель мигом прикинул, что, несмотря на присутствие Гоблина, успеет проткнуть своим клинком короля, а там будь что будет. Его приятели тоже приготовились дорого отдать свои жизни. Уж чего-чего, а храбрости им было не занимать.

– Нам обещали суд, а не судилище! – резко сказал Мишель.

Кэзр, от которого не ускользнула их решимость сражаться хоть с самим дьяволом, ухмыльнулся.

– Суд состоится, в этом мое слово, – сказал он и посуровел. – Только судьей будет наш Создатель. Вам предстоит Божий суд.

– Надеюсь, вы не будете заливать мне в глотку расплавленный свинец, чтобы узнать волю Божью? – дерзко спросил Мишель.

Ему начал надоедать фарс, который разыгрывал король.

– Ни в коем случае! Вам, мсье, предстоит поединок на шпагах, – при этих словах лицо Великого Кэзра превратилось в маску коварства; похоже, он не хотел скрывать своих чувств и откровенно потешался над молодым петушком голубых кровей.

– Но у меня есть одно условие, – твердо сказал Мишель; он подозревал, что противник ему достанется непростой, а значит, исход схватки может сложиться и не в его пользу.

Придворные короля нищих и воров загудели, возмущенные наглостью юнца.

– Тихо! – прикрикнул на них Кэзр. – Что за условие?

– Как бы ни закончился поединок, вы отпустите меня и моих друзей на все четыре стороны.

– Слово! – твердо сказал Великий Кэзр, подняв два пальца.

Ему наверняка хотелось отправить в Эреб всех юнцов, но он понимал, что смерть молодых дворян выйдет ему боком. Ведь в заведении Папаши Тухлятины слишком много глаз, и кто может поручиться, что среди посетителей таверны не было полицейского шпика. Поэтому король решил, что обычный поединок, который, несомненно, закончится смертью одного из мальчишек, ничем ему не грозит, а развлечение может получиться знатным.

– А вот и наш боец, – сказал Кэзр с неприятным смешком.

Придворные Великого Кэзра расступились, и к Мишелю де Граммону подошел высокий худощавый господин с пронзительным взглядом серых, как сталь, очей, с виду дворянин и бывший военный. По некоторым ухваткам изрядно поднаторевший в дуэлях Мишель определил, что он – бретёр, коих немало слонялось по Парижу в поисках заработка. Таких свободных бойцов часто нанимали для заказных убийств под видом честной дуэли; похоже, именно с подобным типом ему предстояло драться. Щеку господина пересекал шрам – тонкая светлая полоска, выделяющаяся на смуглом лице, – а на левой руке не хватало мизинца.

– Пьер де Сарсель, мсье, к вашим услугам, – сказал он и отсалютовал Мишелю шпагой.

Молодой человек несколько смутился – это была длинная и тяжелая шпага записных дуэлянтов, против которой трудно выстроить защиту.

– Мишель де Граммон! – ответил он и тоже довольно лихо выполнил все необходимые движения приветствия: согнул правую руку так, что эфес шпаги оказался под подбородком, а острие – вверху, затем резко опустил клинок к земле, приняв подготовительную стойку, при этом изобразив легкий поклон, и наконец выпрямился, всем своим видом давая понять, что к дуэли готов.

– Де Граммон? Уж не сын ли вы лейтенанта гвардии Николя де Граммона?

– Именно так, мсье.

– Ваш батюшка, кажется, ушел в мир иной…

– Совершенно верно.

Де Сарсель резко повернулся, подошел к Великому Кэзру и сказал:

– Я не буду драться с этим юношей.

– Почему?!

– Я встречался с его отцом на войне. Он спас мне жизнь. Если я на дуэли убью его сына, это будет неправильно. Господь мне этого не простит.

– Что же, в этом есть резон, мсье…

Кэзр ненадолго задумался, а потом махнул рукой и молвил:

– Так тому и быть! Вы благородны, де Сарсель, и это делает вам честь. Но поединок все равно состоится – я так решил. Буатель!

– Слушаю, ваше величество!

Перед Кэзром встал нескладный малый с рябой физиономией. Он был весь какой-то дерганый, как паяц, а его щербатая улыбка начиналась у одного уха и заканчивалась у другого. Он чем-то напоминал лягушку; у него даже глаза были выпученные. Тем не менее на поясе Буателя висела шпага – правда, самая обычная, и у Мишеля немного отлегло от сердца; и по нему было видно, что человек он бывалый, тертый и знает толк в оружии.

– Бедный Антуан был твоим другом, – сказал король нищих и воров. – Тебе предоставляется возможность отдать должное его памяти.

– Премного благодарен! – воскликнул Буатель. – Это честь для меня.

Он обернулся к Мишелю де Граммону, выхватил шпагу из ножен и злобно процедил сквозь зубы:

– Ну, держись, петушок. Сейчас я подстригу твои перышки…