Сочинения князя В. Ф. Одоевского

Статья 1844 г., таким образом, явилась выполнением раннего обещания дать общую, целостную характеристику писателя. Однако не трудно заметить, что отношение Белинского к творчеству и излюбленным идеям Одоевского теперь значительно изменилось, оценки отдельных его произведений во многом сдвинулись. Очень симптоматична, например, оценка Белинским рассказа «Город без имени», этой социальной фантазии, содержавшей критику буржуазного утилитаризма И. Бентама и его практических применений. В 1839 г. первую публикацию этого рассказа в «Современнике» Белинский оценил как «прекрасную, полную мысли и жизни фантазию», где «с силою и энергиею показана вся пошлость и безнравственность одностороннего взгляда на развитие народов и государств, вследствие которого основою, двигателем и целью их жизни и стремления должна быть только польза» (наст. изд., т. 2, с. 408). В статье 1844 г. (см.: наст. т., с. 115) критик уже отмечает, что «основная мысль» рассказа «несколько одностороння». Таковыми представляются ему и нападки автора «на исключительно индюстриальное и утилитарное направление обществ» и пугающая Одоевского фантастическая перспектива «возможности смерти для обществ». В картинах, нарисованных здесь Одоевским, Белинского отталкивает не критика буржуазного утилитаризма, а скепсис писателя в отношении промышленного развития, в отношении будущего человеческих обществ, вступивших на этот путь. То, что Одоевский рассматривает как возможную смерть человечества, Белинский толкует как признак неполного развития общества, того, что оно еще не доросло до эпохи уравновешивания своих сил и полной общественной организации». Идеал для Одоевского – позади, в остановке развития ужасающего его индустриализма, идеал Белинского – в переходе к социалистическим принципам общественного устройства[4]. При сохранившемся высоком уважении к Одоевскому-художнику, при высокой оценке его прозы в исторической перспективе, в этой статье отчетливо звучат и критические ноты, проявляется сдержанность, если не холодность в отношении отдельных сторон личности и творчества писателя. И дело не только и не столько в «поправках» к прежним эстетическим оценкам. На недостаточную художественную завершенность отдельных произведений Одоевского Белинскому случалось указывать и ранее (ср. отзыв о повести «Княжна Зизи», 1839 г. – наст. изд., т. 2, с. 443). Теперь на первый план выдвигаются расхождения между писателем и критиком в плане концептуальном, идейном, в оценке изображаемых Одоевским социальных ситуаций, в ответах на наболевшие вопросы современности. Такой вывод подкрепляется и отдельными сохранившимися в письмах Белинского этого времени откровенными суждениями об Одоевском.

Белинского настораживают и склонность Одоевского к славянофильским оценкам будущего развития России, к «какому-то странному фантазму», проявления идеалистического, мистико-романтического истолкования художественного творчества. Выделяя и в этой статье повести Одоевского 1820–1830-х гг. реального направления, с социально-сатирическими тенденциями, критическими оценками «света» и буржуазной среды («Насмешка мертвеца», «Бал», «Бригадир» и т. п.), Белинский достаточно равнодушен, сдержанно критичен, а то и вполне отрицает концепции таких романтических произведений о художниках, как «Себастиан Бах», «Opere del Cavaliere Giambatista Piranesi». Показательно в общем отрицательное суждение Белинского об идеологической рамке основного художественно-философского произведения Одоевского «Русские ночи». Разбор эпилога «Русских ночей» не случайно занял центральное место в статье. Отдавая должное смелости и оригинальности социально-философских, научных и эстетических воззрений «русского Фауста», бескомпромиссной критике буржуазии и пауперизма, Белинский решительно отклоняет славянофильские утверждения о «гниении Запада» и романтические иллюзии относительно разрешения исторических вопросов «посредством поэтического магизма». Характерно, что в конце статьи, вспоминая о борьбе Одоевского в пушкинском «Современнике» с реакционной журналистикой, Белинский сожалеет, что писатель не обращает теперь своей критики на славянофильство. Резко обрушиваясь на «фантазмы» Одоевского, демократ Белинский заявляет: «Теперь внимание толпы может покорять только сознательно разумное, только разумно действительное, а волшебство и видения людей с расстроенными нервами принадлежат к ведению медицины, а не искусства».

Статье о «Сочинениях В. Ф. Одоевского» предшествовала краткая рецензия на них («Отечественные записки», 1844, № 9; см.: Белинский, АН СССР, т. VIII, с. 294). В ней Белинский предупреждал: «Мы, отдавая полную справедливость уму и блестящему таланту автора, соглашаясь с ним во многих его мыслях, тем не менее совершенно расходимся с ним в некоторых из его убеждений».

Выражение на страницах «Отечественных записок» со всей определенностью неодобрения некоторым важным для Одоевского воззрениям, критическая оценка ряда его произведений представляли собою задачу достаточно деликатную. В. Ф. Одоевский был близок с Краевским, участвовал в журнале как автор, оказывал ему материальную поддержку и выступал иногда защитником журнала при цензурных трениях. Тем более важно подчеркнуть, что Белинский, вынужденный учитывать все это, тем не менее откровенно выразил свое отношение к разным сторонам творчества и мировоззрения писателя в соответствии с своими принципами. Статья – одно из ярких свидетельств того, как укрепились к этому времени основные демократические и материалистические убеждения критика.

Реакция писателя на статью о нем в «Отечественных записках» была болезненной и резкой. В сохранившемся большом письме В. Ф. Одоевского к А. А. Краевскому (ГПБ, ф. 391, № 588, л. 3–5)[5] особенно наглядно отражена глубина расхождений в общественной и философской позициях писателя и критика. Представляем здесь наиболее существенные выдержки из письма.

Писатель расценил статью Белинского как обвинение его в примирении с действительностью, с пошлостью жизни, в скептическом взгляде на прогресс. «Скажите, – пишет он, – кто это меня так горячо любит и так досадно, так жестоко не понял? Тем досаднее и тем грустнее, что любит! стало, любит не меня, а мой фантом. Тем грустнее, что признает во мне талант, ибо с вышины падать больше. Если бы мне сказали: ты начинаешь выписываться, твой талант потерял свежесть, – я бы, может быть, не согласился <…>, но мне бы не было так грустно; мне говорят: ты падаешь, потому что мало-помалу миришься с пошлостию жизни и оттого, что дал <в> себе место скептицизму; <…> сомневаешься, потому что не веришь в данное направление человеческого разума!» Одоевский бросает критику упрек в отвлеченном рационализме и субъективизме. «Вы, господа, требуя в каждом деле разумного сознания, вы находитесь под влиянием странного оптического обмана, – вам кажется, что вы требуете разумного сознания, а в самом деле вы хотите, чтобы вам верили на слово. Ваш criterium – разум всего человечества; но как постигли вы его направление? не чем другим, как вашим собственным разумом! Следственно, ваши слова: «верь разуму человечества!» значит: «верь моему разуму!» Одоевский отводит от себя обвинение в скептицизме; по его утверждению, «скептицизм есть полное бездействие, и его должно отличать от желания дойти до самого дна». Но он отказывается «принять за criterium» разум человеческий, во-первых, потому, что «он неуловим, – он агломерат, составленный из частных разумов, идеализация его кем бы то ни было всегда будет произведением идеализирующего, произведением индивидуальным, следственно, не имеющим характера истины безусловной, всеобъемлющей». Во-вторых, Одоевский еще и потому не принимает человеческий разум за критерий, что он «еще не уничтожил страдания на земле». Третье возражение Одоевского состоит в том, что «разум человеческий, как продолжение природы, должен (по аналогии) так же быть несовершенным, как несовершенна природа, основывающая жизнь каждого существа на страдании или уничтожении другого».

«Все это и многие другие наблюдения, – заключает Одоевский основную часть письма, – заставляют меня искать другого критериума». Одоевский подчеркивает, что в своем творчестве, в своих наблюдениях, в теории он стремится идти по новым путям. «Наблюдения над связью мысли и выражения, – замечает он, – принадлежат к области доныне еще никем не тронутой и в которой может быть разгадка всей жизни человека».

Одоевский далее касается и вопроса о форме своих произведений. «Форма, – пишет он, – дело второстепенное; она изменилась у меня по упреку Пушкина о том, что в моих прежних произведениях слишком видна моя личность; я стараюсь быть более пластическим – вот и все; но заключать отсюда о примирении с пошлостию жизни – мысль неосновательная; я был всегда верен моему убеждению, и никто не знает, каких усилий, какой борьбы мне стоит, чтоб доходить до моих убеждений, отстранять все, навеянное вседневною жизнию и быть, или по крайней мере стараться быть, вполне откровенным».

Симптоматично окончание письма. Одоевский отстаивает непосредственность процесса творчества, его во многом непроизвольность, спонтанность. «Называйте это суеверием, чем вам угодно, – но я знаю по опыту, что невозможно приказать себе писать то или другое, так или иначе, мысль мне является нежданно, самопроизвольно и, наконец, начинает мучить меня, <…> этот момент психологического процесса я хотел выразить в Пиранези (в новелле «Opere del Cavaliere Giambatista Piranesi» из «Русских ночей». – Ю. С.), и потому он – первый акт в моей психологической драме <…> В таком моменте должны соединиться все силы души в полной своей самобытности: и убеждения, и верования, и стремления – все должно быть свободно и истекать из внутренности души, здесь веришь – чему веришь; убежден – в чем убежден и нет места ничьему чужому убеждению; здесь а = а. Требовать, чтоб человек принудил себя быть убежденным, есть процесс психологически невозможный». И Одоевский призывает своего страстного оппонента к терпимости. «Терпимость, господа, терпимость! – пока мы ходим с завязанными глазами. Она пригодится некогда и для вас, ибо, помяните мое слово, – если вы и не приблизитесь к моим убеждениям, то все-таки перемените те, которые теперь вами овладели; невозможно, чтоб вы, наконец, не заметили вашего оптического обмана».

Эти признания Одоевского наглядно показывают, насколько глубоки были к этому времени расхождения между критиком «Отечественных записок» и автором «Русских ночей». Здесь отчетливо открываются противоречия, характеризующие мировоззрение писателя, которые и подверглись сдержанной, но глубоко принципиальной и по существу непримиримой оценке Белинского: приверженность к действительности, к опыту и неверие в рациональные критерии, склонность к иррационализму; неприятие социального зла, стремление устранить человеческие страдания и неверие в социальный прогресс; желание служить благу человечества и романтические представления о внутренней независимости мира художника и т. д.

Три месяца спустя, в обзоре «Русская литература в 1844 году», упоминая Одоевского как «одного из лучших писателей», «писателя замечательного и даровитого» и вновь высказав удовлетворение выходом его первого Собрания сочинений (см. с. 204–205), Белинский, однако, ничего не добавляет по существу к сказанному о нем в данной статье.

Позднее, если не считать в общем положительных откликов на издаваемые при ближайшем участии Одоевского сборники «Сельское чтение»[6] и на издание детских сказок дедушки Иринея (см. рецензии 1847 г. в т. 8 наст. изд.), Белинский уже почти не обращался к творчеству Одоевского. Некоторые отзывы о его произведениях, данные попутно, носили сдержанно критический характер (например, о рассказе «Сиротинка» в рецензии на сб. «Вчера и сегодня» – наст. т., с. 549; о рассказе «Мартингал» в статье о «Петербургском сборнике» (наст. изд., т. 8).

Сноски

1

в соответствие (фр.). – Ред.

2

«Сочинения кавалера Джамбатисты Пирацези» (ит.). – Ред.

3

Буквально: путаница, интрига (ит.). – Ред.

4

Ср. что писал Белинский несколько ранее: «Если наш век и индюстриален по преимуществу, это нехорошо для нашего века, а не для человечества: для человечества же это очень хорошо, потому что через это будущая общественность его упрочивает свою победу над своими древними врагами – материею, пространством и временем» («Стихотворения Е. Баратынского», наст. изд., т. 5, с. 174).

5

Письмо без даты с пометой Краевского на полях: «Письмо князя Одоевского ко мне после появления разбора сочинений его в 10 кн. «От<ечественных> записок» 1844 года».

6

Впрочем, см. резкое осуждение лицемерно-моралистических мотивов в отдельных рассказах третьей книги «Сельского чтения» (наст. изд., т. 8).

Комментарии

1

Некоторая неточность. Первое печатное произведение Одоевского «Отрывок из Лабрюйера» в альманахе «Каллиопа», М., 1820, ч. IV; с 1821 г. Одоевский сотрудничал в журнале «Вестник Европы». Однако литературная известность его начинается действительно с участия в альманахе «Мнемозина» (1824).

2

Небольшая неточность: Ломоносов умер пятидесяти трех лет (1711–1765).

3

Не вполне точно. Ряд произведений был написан Фонвизиным уже после 1785 г., когда он был поражен параличом.

4

Имеется в виду многотомная «История государства Российского»; последний (12-й том) излагал события Смутного времени.

5

Батюшков заболел острым психическим расстройством в 1822 г., в возрасте 25 лет, и более тридцати лет, до своей смерти в 1855 г., уже не выступал как поэт.

6

Явно рассчитанное на цензуру «пояснение»; Полежаев рано погиб в результате жесточайших преследований со стороны правительства Николая I.

7

Баратынский скоропостижно скончался в Неаполе 11 июля 1844 г.

8

В ч. II «Мнемозины» за 1824 г.

9

Оба воспроизводимых далее аполога первоначально опубликованы в альманахе «Мнемозина» (1824).

10

Стихотворение «Поэт и толпа» (1828). Первая публикация под названием «Чернь» в «Московском вестнике» (1829, ч. 1).

11

«Город без имени» (из «Русских ночей», Ночь пятая – Соч., ч. 1); «Новый год» и «Черная перчатка» – Соч., ч. 2; «Живой мертвец» и отрывки из «Пестрых сказок» – Соч., ч. 3.

12

Сантоны (от исп. santon – святоша) – секта мусульман, отличающаяся особым фанатизмом.

13

Самым резким образом отозвался Белинский о «мнимофантастической» «Саламандре», которая печаталась тогда в «Отечественных записках», в письме к В. П. Боткину от 16 января 1841 г. (см.: Белинский, АН СССР, т. XII, с. 19).

14

«Необойденный дом» (1840; Соч., ч. 3; в разделе «Опыты рассказа о древних и новых преданиях», с подзаголовком: «Древнее сказание о калике перехожей и о некоем старце» и с посвящением В. А. Жуковскому) – сказание о старухе страннице и страшном разбойнике, обратившемся затем к богу и ставшем старцем-пустынником. Повествование насыщено мистико-православными мотивами.

15

«Игоша» — первоначально в сб. «Пестрые сказки с красным словцом, собранные Иринеем Модестовичем Гомозейкою», СПб., 1833; затем – в Соч., ч. 3 (в разделе «Опыты рассказа о древних и новых преданиях», с посвящением А. С. Хомякову) – фантазия на тему народных суеверий. Рассказ об общении мальчика с фантастическим безруким и безногим злым существом-недоноском Игошей.

16

Речь идет о Гегеле, который «первый заслонил» Шеллинга, и о левых гегельянцах, которые «далеко обогнали» своего учителя. Белинский, как об этом свидетельствует его письмо к А. И. Герцену от 26 января 1845 г., был знаком с «Немецко-французским ежегодником», журналом, вышедшим в 1844 г. под редакцией А. Руге и К. Маркса в Париже. В этом журнале были опубликованы статьи К. Маркса «К критике гегелевской философии права» и «К еврейскому вопросу». О развитии левого гегельянства Белинский, опираясь на изложение брошюры Ф. Энгельса В. П. Боткиным (см. сл. примеч.) писал в 1843 г. в статье об. «Истории Малороссии» Н. Марковича (наст. изд., т. 5).

17

Речь идет о чтении Ф.-В. Шеллингом лекций в Берлинском университете в последний период его деятельности (с 1841 г.). Содержанием их была «философия откровения» Шеллинга, сливавшаяся с теософией. Это учение было направлено против философии Гегеля и левого гегельянства. Курс лекций Шеллинга, между прочим, слушали М. А. Бакунин и М. Н. Катков. Последнему принадлежало изложение вводной лекции этого курса («Отечественные записки», 1842, т. XX, № 2, отд. VII, с. 63–70). В обзоре «Германская литература» («Отечественные записки», 1843, т. XXVI, № 1, отд. VII, с. 1–4) В. П. Боткин (подпись: В. Б-н) дал, без ссылки на источник, с сокращениями и некоторыми смягчениями текста, перевод вводного раздела памфлета Ф. Энгельса «Шеллинг и откровение», изданного в Лейпциге в 1842 г. Памфлет разоблачал реакционную сущность «философии откровения». Переведенный Боткиным вводный раздел брошюры Энгельса содержал общую характеристику Гегеля, правого и левого гегельянства. Об этом обзоре Боткина см. отзыв Белинского в письме от 6 февраля 1843 г.: «Твоя статья о «Немецкой литературе» в 1 № мне чрезвычайно понравилась, – умно, дельно и ловко» (Белинский, АН СССР, т. XII с. 131). В письмах этих лет, начиная с 1842 г., Белинский отзывался о Шеллинге неизменно резко или иронически (см.: там же, с. 95, 102, 114); ср. и его насмешки над увлечением Каткова лекциями Шеллинга (там же, с. 103–106).

18

Заключительная строка из басни И. А. Крылова «Ларчик».

19

См.: «Деревянный гость, или Сказка об очнувшейся кукле и господине Кивакеле» (из цикла «Пестрые сказки»); Соч., ч. 3.

20

«Домашняя драма» – «Хорошее жалованье» и проч. (1838); Соч., ч. 3 (разд. IV «Смесь»).

21

В указанной статье 1836 г., говоря о литературе и журналистике первой половины 1830-х гг., Одоевский осмеивал стандартные исторические романы типа «Димитрия Самозванца» Булгарина или «Аскольдовой могилы» Загоскина, где суждения, заимствованные из «Истории государства Российского» Карамзина, сочетались с домыслами и простонародными сценами; осмеивал также и псевдопатриотические трагедии из русской истории Н. Кукольника и др. Основные удары были направлены против «Северной пчелы» Булгарина и Греча и «Библиотеки для чтения» Сенковского с характерными для них беспринципностью, коммерческим расчетом, потворством дурному вкусу, нападками на лучших представителей литературы (особенно на Гоголя) и т. д.

22

Выпад против О. И. Сенковского. Ср. примеч. 11 к статье «Парижские тайны».

23

Здесь, как и в следующей далее второй большой цитате из статьи В. Ф. Одоевского, в основном высмеивается Сенковский, который в статьях и рецензиях в «Библиотеке для чтения» так отзывался о Шампольоне, известном ориенталисте Гаммере, об английском физике Гемфри Дэви и т. д.

24

Имеется в виду рецензия Сенковского на «Сочинения В. Ф. Одоевского» («Библиотека для чтения», 1844, т. LXVI, отд. VI, с. 1–9). Сенковский высмеивал в ней многие произведения Одоевского, в особенности «Русские ночи». Статью «О вражде к просвещению» он называл здесь «одним из самых невероятных плодов парадоксального направления автора».