Дорогой ценой

В последних словах молодой девушки звучала твердая решимость; она взяла со стола шляпу и светлый зонтик и направилась к двери.

– Куда ты? – спросила баронесса.

– В сад… на полчаса, в комнатах слишком жарко. Баронесса стала отговаривать ее, убеждая прежде покончить с вопросом о туалетах, но Габриэль, по-видимому, потеряла всякий интерес к ним и не обратила ни малейшего внимания на доводы матери. Через минуту ее уже не было в комнате.

Сад находился позади замка, стены которого ограничивали его лишь с одной стороны, с другой он простирался до самого края замковой горы, оканчивавшейся крутым обрывом, высокая стена обрушилась, а остатки ее, обвитые густым плющом, не мешали свободно смотреть вдаль. Вид на долину отсюда был замечательно красив. Сад, тенистый и мрачный, почти не пропускал солнечных лучей, но обладал своеобразной прелестью: его осеняли великолепные вековые липы, ветви которых сплетались в непроницаемый густой шатер. Могучие деревья как будто оберегали молодую поросль, поднявшуюся на месте прежних валов и укреплений и украшавшую своей свежей зеленью замковую гору. На зеленой лужайке посередине сада журчал старинный во вкусе восемнадцатого века фонтан. Темный влажный мох покрывал головы и руки каменных ундин,[2] поддерживающих раковину, из которой водяная струя, рассыпаясь тысячами брызг, падала в обширный бассейн.

«Ключ ундин», как называли фонтан, был так же стар, как и замок, и пользовался своеобразной славой в окрестности. С ним была связана легенда о его целительной силе, и никакой прогресс, никакое просвещение, ни даже то обстоятельство, что старый замок давно превратился в простое казенное здание, не могли уничтожить народное суеверие. В известные дни года из фонтана черпали «целительную» воду, которую употребляли как лекарство против всех болезней, к неудовольствию губернатора, протестовавшего против такого беспорядка. Он запретил вход в сад посторонним, но эта меря оказала как раз обратное действие: стали подкупать подарками слуг и делали тайно то, чего не могли делать открыто, а вода из ключа стала с тех пор во мнении народа не только целебной, но и святой.

Габриэль уже слышала об этом от барона, высказывавшего неудовольствие по этому поводу, и возможно, что именно чувство противоречия заставило ее избрать «Ключ ундин» любимым местом для прогулок. Вот и сегодня она пришла сюда и села на стоявшую у фонтана скамейку, но ни ундины, ни чудесный вид не могли приковать к себе внимание девушки.

Габриэль была в скверном расположении духа и имела к тому все основания. Она никак не могла примириться со строгим режимом в доме Равена, тем более, что он делал невозможными частые свидания с Георгом Винтерфельдом, на которые она рассчитывала. Они были теперь совершенно разлучены. Не считая случайных встреч при свидетелях, им приходилось ограничиваться мимолетными взглядами издалека и приветствиями, которые Георг украдкой посылал к ее окнам. Он, конечно, искал свидания с девушкой и даже сделал визит баронессе, на что, как знакомый, имел право. Баронесса не возражала против визитов любезного молодого человека, но Равен дал понять свояченице, что не желает короткого знакомства между ними и молодым чиновником, который не должен был претендовать на такое отличие. Поэтому Георга приняли любезно, но не пригласили повторить визит.

Впрочем, Габриэль скорее нетерпеливо, чем болезненно, переносила все стеснения. После того как барон решительно определил ей роль ребенка, девушке сильно недоставало нежного и страстного ухаживания Винтерфельда, на которое прежде она смотрела, как на нечто само собой разумеющееся. Георг не находил ее образования «недостаточным и запущенным», он не экзаменовал ее и не навязывал необходимости учиться, как опекун. Для Георга она была любимым, обожаемым идеалом, он был счастлив уже от одного приветствия, которое она бросала ему издалека. Но все-таки Габриэль сердилась на него. Почему он не пытался энергичным натиском сломать преграду, разделявшую их? Почему держался на таком почтительном отдалении? Почему не писал ей? Габриэль была слишком неопытна, чтобы оценить нежную заботливость, с которой Георг избегал всего, что могло бросить на нее хоть малейшую тень, и не понимала, что он предпочитал скорее переносить разлуку и быть вдали от своей любимой, чем предпринять что-либо, что могло скомпрометировать ее.

– Что, Габриэль, ты стараешься разгадать тайну «Ключа ундин»? – вдруг раздался голос позади нее.

Девушка быстро обернулась – перед ней стоял барон Равен. Вообще он редко заходил в сад – у него не было ни времени, ни желания для уединенных прогулок. И сегодня его привело сюда, вероятно, что-нибудь особенное, так как, подойдя к фонтану, он начал внимательно осматривать его.

– Ну, дядя Арно, с этими тайнами ты, должно быть, лучше меня знаком, – смеясь, ответила Габриэль. – Я ведь здесь еще чужая, а ты уже давно живешь в замке.

– По-твоему, у меня есть время заниматься детскими сказками?

Презрительный тон, которым были произнесены эти слова, рассердил молодую девушку.

– Неужели ты никогда не любил детских сказок? – спросила она. – Даже когда был мальчиком?

– Даже и тогда. У меня и в то время было о чем подумать. Однако, несмотря на это, я шел сегодня именно к «Ключу ундин». Я приказал сломать его и засыпать источник, но прежде счел нужным убедиться, не пострадает ли от этого сад.

Габриэль испуганно вскочила и возмущенно воскликнула:

– Уничтожить фонтан? Зачем?

– Да в конце концов мне надоел беспорядок, связанный с ним. Никак не искоренить смешного суеверия: несмотря на мое строгое запрещение, все продолжают тайно черпать воду из фонтана и тем самым дают новую пищу людской глупости. Пора покончить с ней, а это возможно лишь путем уничтожения предмета суеверия. Жаль только, что приходится принести в жертву старую достопримечательность замка.

– Но тогда сад лишится самого лучшего своего украшения! Именно шум уединенного фонтана придает ему особенную прелесть. Неужели светлую серебристую воду навсегда загонят в мрачную землю? Это ужасно, дядя Арно! Я не перенесу этого.

– Ты не перенесешь? – спросил Равен, пристально глядя на девушку. Однако это не был тот грозный, повелительный взгляд, которым он умел пресечь всякое противоречие. По лицу барона даже скользнула улыбка. – В таком случае, конечно, не остается ничего другого, как взять назад свое приказание; правда, это было бы со мною впервые… Неужели, дитя мое, ты можешь подумать, что я пожертвую своим решением ради твоих романтических бредней?

Он опять снисходительно улыбнулся, что всегда приводило Габриэль в совершенное отчаяние. Выражение «дитя», естественно, не исправило дела. Глубоко оскорбленная в своем семнадцатилетнем достоинстве, она предпочла вовсе не отвечать и удовольствовалась возмущенным взглядом на опекуна.

– У тебя такой вид, как будто уничтожение фонтана – личное оскорбление для тебя, – сказал барон. – Мне кажется, ты все еще питаешь уважение к россказням нянюшек и боишься призрачных ундин.

– Я хотела бы, чтобы ундины отомстили за эту насмешку и за угрозу уничтожить их! – воскликнула Габриэль довольно раздраженным тоном. – Меня, понятно, не коснулась бы их месть.

– Кого же, по-твоему? Меня? Успокойся, мое дитя, их месть может грозить лишь поэтическим натурам! По отношению ко мне все очарование ундин было бы бесполезно.

Они стояли возле самого фонтана. Вода журчала, с однообразным звуком падая из раковины в бассейн.

Вдруг дуновение ветра отклонило струю, и тысячи сверкающих брызг обдали душем барона и Габриэль. Девушка с легким криком отскочила, барон спокойно остался стоять на месте.

– Нам попало обоим, – сказал он. – Твои ундины, по-видимому, очень неразборчивы. Они адресуют свои влажные объятия как врагу, так и другу.

Габриэль подбежала к скамейке и стала носовым платком смахивать водяные капли с платья. Насмешка барона чрезвычайно рассердила ее, тем более что она не нашлась, что на нее ответить. Всякому другому она в свою очередь ответила бы насмешкой, но здесь не могла. Шутки барона всегда скрывали в себе сарказм, в его улыбке не было и следа веселости, и только злая ирония на мгновение прогоняла с его лица обычное серьезное выражение.

Барон быстрым движением стряхнул с сюртука водяные капли и тоже подошел к скамейке, на которой сидела девушка.

– Мне очень жаль, – продолжал он, – что приходится лишить тебя твоего излюбленного места, но приговор над фонтаном уже произнесен. Тебе придется примириться с этим.

Габриэль бросила взгляд на фонтан, мечтательное журчание которого с первых же дней очаровало ее какой-то таинственной прелестью, и почти со слезами сказала:

– Да, я знаю, ты никогда не спрашиваешь о том, не причиняют ли твои приказания кому-нибудь горе, и потому просить тебя совершенно бесполезно.

– В самом деле? Ты уже знаешь это? – иронически спросил Равен.

– Да. Поэтому никто и не просит тебя ни о чем. Все боятся тебя… все, все – и слуги, и чиновники, и даже мама, и только я…

– А ты не боишься меня?

– Нет!

Слово прозвучало очень твердо и решительно в устах девушки. Она снова была в воинственном настроении и твердо решила рассердить опекуна; однако напрасно – он оставался совершенно спокойным.

– Счастье, что твоей матери нет здесь, – заметил он. – Она испытала бы смертельный страх за дерзкую девочку, которая не считает нужным покориться, что она сама делает с большим самоотречением. Тебе следовало бы взять с нее пример.

– Да, мама – сама покорность по отношению к тебе, – воскликнула Габриэль, все более и более волнуясь, – и требует того же от меня. Но я не хочу лицемерить, а любить тебя я не могу, дядя Арно, потому что ты не добр по отношению к нам и никогда не был добрым. Первый же твой прием был так унизителен, что я готова была тотчас же уехать от тебя, и с тех пор ежедневно, ежечасно, ежеминутно ты стараешься дать нам почувствовать, что мы зависим от тебя. Ты обращаешься к маме с таким пренебрежением, что очень часто заставляешь краснеть меня. С тем же пренебрежением ты говоришь и о моем отце, который уже в могиле и не может защищаться, а со мной обращаешься как с игрушкой, с которой вообще не стоит считаться.

Ты взял нас к себе, и мы живем в твоем замке, где все гораздо богаче и роскошнее, чем было в доме моих родителей. Но я охотнее оставалась бы сейчас в нашем швейцарском изгнании, как мама называет нашу маленькую дачу на озере, где все было просто и скромно, и где мы едва ли имели все необходимое, но зато были свободны от тебя и твоей тирании. Мама требует, чтобы я терпеливо сносила ее, потому что ты богат и от тебя зависит моя будущность, но я не желаю твоего состояния. Мне нет дела до того, кого ты назначил своими наследниками. Я хочу лишь уехать отсюда, и чем скорее, тем лучше.

Габриэль вскочила и стояла перед Равеном в страстном возбуждении, энергично выдвинув вперед свою маленькую ножку, с глазами, полными слез от гнева и обиды. Однако в этой бурной вспышке было нечто большее, чем упрямство своенравного ребенка. Каждое слово девушки выдавало оскорбленное достоинство, душевную обиду, и слишком много правды звучало в обвинении, смело брошенном ею в лицо опекуну.

Равен не прерывал ее ни единым словом. Он лишь пристально смотрел на нее и, когда она смолкла, а из ее глаз хлынул поток слез, он вдруг склонился к ней и с глубокой серьезностью в голосе произнес:

– Не плачь, Габриэль! По отношению к тебе я не был несправедлив.

Габриэль перестала плакать. Опомнившись, она ясно представила себе всю неосторожность своих слов. Она ожидала взрыва гнева, и вдруг вместо него это непонятное спокойствие; молча, почти робко, она потупилась.

– Итак, ты «не желаешь моего состояния», – продолжал барон. – Откуда же тебе вообще известно, кого я намерен назначить своим наследником? Я никогда не говорил тебе об этом, и, значит, относительно этого предмета у тебя были беседы с твоей матерью.

Молодая девушка вся так и вспыхнула.

– Не знаю… мы никогда…

– Не пытайся отрицать, дитя мое, – прервал ее Равен. – Ложь так же не свойственна тебе, как и расчетливость, иначе ты не вела бы себя так со мной. Я не сержусь на тебя за это; я могу простить тебе твое упрямство, но никогда не простил бы расчета и лицемерия в твои семнадцать лет. Слава Богу, воспитание еще не так испортило тебя, как я предполагал.

Как будто ничего не произошло, барон спокойно взял ее за руку, притянул к скамейке и сам сел рядом. Габриэль слегка отодвинулась.

– Что же, ты предлагаешь мне считать войну объявленной? – сказал барон. – Твоя мать, конечно, не примет в ней участия, по крайней мере открыто. Она, во всяком случае, внушает тебе необходимость быть в высшей степени любезной по отношению к «выскочке».

– Зачем ты так говоришь? – смущенно пробормотала девушка.

– Ну, это не может быть тебе неизвестно. Насколько я знаю, только так величали мою особу в доме твоих родителей.

На сей раз Габриэль смело выдержала взгляд барона.

– Я знаю, что мои родители не любили тебя, но ведь и ты всегда враждебно держался по отношению к ним.

– Я ли по отношению к ним, или они по отношению ко мне – в конце концов это все равно. Есть вещи, о которых ты еще не в состоянии судить, Габриэль. Ты не имеешь понятия о том, что значит с таким положением, какое когда-то было у меня, вступить в аристократическую семью и ее общество. У меня там был один единственный друг – твой дедушка. У всех остальных я еще должен был завоевать себе место, а для этого существуют лишь два пути: либо, делая вид, что высоко ценишь честь, которой тебя удостоили, терпеливо склоняться перед всеми унижениями, в изобилии сыплющимися на голову выскочки, и довольствоваться тем, чтобы быть терпимым, – а все это не в моем характере; либо стать во главе всего общества, дать почувствовать, что есть еще иная сила, кроме родословных, и при каждом удобном случае попирать ногами предрассудки представителей «общества». Таким образом заставляют преклоняться их самих. Вообще покорять людей гораздо легче, чем думают. Нужно только уметь импонировать им, в этом заключается вся тайна успеха.

Габриэль покачала головой и, как бы про себя, тихо промолвила:

– Суровые принципы!

– Это – опыт тридцати лет, на которые я старше тебя. Неужели, по-твоему, у меня так никогда и не было идеалов, мечтаний и одушевления? Не было пылких переживаний юности? Но со вступлением в жизнь всему этому наступает конец. В такую жизнь, как моя, не берут с собой мечтаний. Они приковывают к земле, а я хотел вознестись – и вознесся. Правда, я дорого заплатил за это, пожалуй, даже слишком дорого, но все равно достиг своего.

– И счастлив благодаря тому? – сорвалось с уст девушки.

– Счастлив! – пожал плечами Равен. – Ведь жизнь – борьба, а не блаженство. Либо повергают соперника, либо он повергает тебя. Третьего исхода нет. Правда, ты смотришь на все совершенно другими глазами. Жизнь для тебя – это солнечный день. Ты еще веришь в то, что там, в мерцающей дали, за голубыми вершинами гор, лежит рай счастья и блаженства… Ты ошибаешься, дитя мое. Золотые лучи солнца освещают целое море печали и горя, а за голубыми вершинами гор – тот же тернистый путь от колыбели до могилы, который мы еще более затрудняем своей злобой и борьбой за существование. Жизнь существует лишь для ежедневных поражений, а мы, люди, – для того, чтобы презирать их.

Эти слова звучали сурово, но выражали решительное убеждение человека, защищающего свои непоколебимые принципы. Правда, глубокая горечь, которой они были проникнуты, ускользнула от чуткой молодой девушки, с какой-то смесью жалости и возмущения выслушивающей исповедь своего опекуна.

– Однако наступает время, когда эта вечная борьба надоедает наконец, – продолжал Равен, – когда задаешь себе вопрос, стоит ли та высота, о которой когда-то мечтал, того, чтобы пожертвовать ради нее всем; когда подводишь итог всех своих успехов, борьбы и усилий и чувствуешь, что устаешь сердцем в этой игре… А я часто устаю… очень часто.

Он откинулся на спинку скамьи и устремил задумчивый взгляд вдаль. В этом взгляде сейчас отражалось страдание, а в голосе ясно слышалась глубокая усталость, о которой он говорил. Габриэль молчала, пораженная оборотом, который принял их разговор. До сих пор она знала в бароне лишь железного, неприступного человека с ледяным спокойствием и повелительным тоном. Даже его обращение с ней всегда было лишь снисхождением к кругозору ребенка. Он никогда и не говорил с ней иначе, как с насмешливым добродушием, и сейчас впервые изменил строгой замкнутости своей натуры. Габриэль заглянула в такую глубину, о которой даже не подозревала. Но она инстинктивно чувствовала, что не следует касаться и вызывать наружу все то, что там погребено.

Наступила продолжительная пауза. И барон, и девушка смотрели на далекий ландшафт, открывавшийся перед ними. Лето, казалось, развертывало перед своим уходом все свое великолепие. Яркие лучи солнца заливали старинный город, ложились на луга и поля, на ближние и дальние селения, сверкали на поверхности реки, протекавшей по долине. Вокруг смыкали свое кольцо горы, уходя вверх мягкими линиями или выступая зубчатыми пиками. Среди зеленых пастбищ и темных рощ виднелись то белая часовня, то старинное горное укрепление. А над всем этим раскинулся лазоревый небосвод, и золотистый солнечный свет, казалось, насыщал собой весь воздух и всю землю.

Не могло быть более резкого контраста, чем этот солнечный мир и глубокая, прохладная тень и уединенность замкового сада. В его зеленом сумраке неумолчно журчала струя фонтана, рассыпаясь мириадами брызг.

Прокравшийся сюда солнечный луч вдруг касался капель воды, и они, сверкнув как алмазы, тут же угасали. И снова в тени сквозь дымку водяной вуали призрачно просвечивали фигуры ундин.

Знойный полдень, казалось, погрузил все в мечтательный покой; ни одна птица не нарушала неподвижности воздуха, ни один лист не шевелился на деревьях. И журчание «Ключа ундин» только подчеркивало царящую кругом глубокую тишину. То был язык источника, с незапамятных времен пробившего себе ложе в горе и уже более столетия в своем каменном одеянии верно сторожившего покой замкового сада. Он пережил времена, когда на месте замка стояло горное укрепление; дикие, кровавые годы, полные борьбы и раздоров, побед и поражений; блестящую, великолепную эпоху, наступившую с появлением княжеского замка. Мировые события возникали и проходили, поколения рождались и умирали; наконец наступило и новое время, когда все изменилось и приобрело другую окраску, все, кроме источника замковой горы, как будто старая легенда оградила его защитной стеной. Но вот теперь наступил и его час; каменные фигуры, окружавшие ключ, должны были пасть, а ему самому предстояло уйти из-под солнечных лучей в вечное изгнание в темные земные недра.

Мечтательное журчание оказывало свое магическое действие и на мрачного человека, дотоле никогда не знавшего ни одиноких грез, ни их поэзии, и на юную, цветущую девушку, до сих пор порхавшую по жизни с неизменной улыбкой, не имея понятия о горестях и заботах. Кипучая жизненная борьба честолюбца и радостные детские грезы девушки исчезли в этом загадочном очаровании. Внешний мир с его ярким солнечным светом отходил все дальше под монотонное мелодичное журчание и наконец совершенно исчез для них. Мрачные тени окутали обоих и увлекли, как в глубоком сне в таинственную глубь, куда не проникал шум жизни, где замерли борьба и желания, счастье и горе…

Снизу, из города, донесся звон полуденного колокола. Мягкие звуки рассеяли странные образы, навеянные журчанием фонтана. Равен поднял голову, словно неприятно пробужденный от сна. Габриэль быстро вскочила со скамьи и почти бегом направилась к руинам стены, там она склонилась, прислушиваясь к звукам колокола. Они плыли по тихому воздуху, как тогда на озере, когда она прощалась с Георгом.

Габриэль не докончила своей мысли.

Почему имя Георга прозвучало в ее памяти как бы укором? Почему его образ так отчетливо предстал перед ней, словно защищая свои права? Звуки колокола ведь ничего не сказали, когда она с легкомысленной улыбкой простилась с Георгом; а теперь при воспоминании об этом они заставили ее сердце болезненно сжаться, словно прося не уклоняться от золотистого солнечного света ради неизведанных глубин, словно предостерегая от неизвестной опасности, окружавшей ее. Девушкой овладело невыразимо жуткое чувство.

Барон тоже поднялся и подошел к ней.

– Ты ведь форменным образом сбежала, – медленно произнес он. – От кого? Может быть, от меня?

Габриэль с улыбкой, стараясь овладеть собой, ответила:

– От журчания «Ключа ундин». Он так странно, призрачно журчит в этот тихий полуденный час.

– И все же ты избрала его своим излюбленным местом?

– Он ведь так стар, а завтра по твоему приказанию, может быть, превратится в груду земли и камней, и…

– И я не справился о том, не огорчит ли кого-нибудь мое распоряжение? – добавил Равен, когда она запнулась. – Пусть так, но… неужели ты и в самом деле настолько любишь этот источник, Габриэль, что его уничтожение причинит тебе серьезное горе?

– Да! – тихо произнесла Габриэль, поднимая на него свой взор.

Девушка не выразила своей просьбы словами, но ее глаза, на которые снова навернулись слезы, горячо молили за источник, которому грозило уничтожение. Равен молча отвернулся; наступила продолжительная пауза. Наконец он сказал:

– Прежде я испугал тебя своими суровыми воззрениями на жизнь. Но кто сказал, что ты должна разделять их? Я забыл, что юность имеет свои права на грезы и что жестоко отнимать их у нее. Продолжай верить в золотое будущее. Тебе еще рано не доверять людям, и едва ли ты скоро ознакомишься с их ненавистью.

Его голос звучал особенно мягко, и во взоре не было обычной жестокости. Но Арно Равену недоступны были такие душевные движения, и, очевидно, они вообще не суждены были ему, потому что как раз в эту минуту сзади раздались шаги, и когда они обернулись, то увидели смотрителя замка, направлявшегося к ним с пожилым человеком, по внешнему виду ремесленником. При виде губернатора оба остановились и почтительно раскланялись. Равен разом сбросил с себя непривычную мягкость.

– Что вам нужно? – спросил он обычным повелительным тоном.

– Ваше превосходительство изволили приказать сломать фонтан и засыпать источник, – ответил ремесленник. – Это будет исполнено сегодня же, через час придут мои рабочие; я хотел только посмотреть, много ли труда и времени потребуется для этого.

Барон молча взглянул на фонтан и перевел взор на Габриэль, все еще стоявшую возле него; в течение нескольких секунд в нем происходила едва заметная борьба.

– Отошлите людей, – приказал он затем. – Уничтожение фонтана может повредить саду, пусть останется. Я отдам относительно него другие распоряжения.

Барон жестом отпустил смотрителя и ремесленника; они, конечно, не осмелились сказать ни слова, но когда уходили, лица их выражали крайнее изумление. Это был первый случай, когда губернатор отменял решительно отданное приказание.

Равен подошел к краю фонтана и стал смотреть на падающие капли воды. Габриэль осталась стоять у стены, затем медленными, нерешительными шагами подошла к барону и вдруг протянула к нему обе руки.

– Спасибо! – взволнованно произнесла она. Барон улыбнулся, но без своего обычного сарказма.

По его лицу словно промелькнул солнечный луч, когда он схватил протянутую руку девушки, вместе с тем притягивая к себе левой рукой ее головку, чтобы поцеловать в лоб. В этом не было ничего необычного – он всегда делал то же, когда Габриэль за завтраком здоровалась с ним, и она до сих пор принимала это настолько же непринужденно, насколько холодно и равнодушно ее опекун пользовался своим отеческим правом. Сегодня молодая девушка впервые невольно отклонилась от его ласки, и Равен почувствовал, как ее рука дрогнула в его руке. Он вдруг выпрямился, даже не коснувшись губами лба Габриэли и выпустил ее руку.

– Ты права, – сказал он сдавленным голосом, – в журчании фонтана действительно есть что-то призрачное… Пойдем!

Они направились к замку. Позади них пел и искрился источник. Угрожавшее ему уничтожение было предотвращено, молчаливая мольба девушки и ее слезы спасли его. Суровый человек, давно переживший пору романтических увлечений, вероятно, почувствовал в эту минуту, что и он не застрахован от очарования ундин…

Глава V

Георг Винтерфельд сидел у себя дома за письменным столом. У него был утомленный вид; свежий цвет лица, с которым он возвратился из недавнего путешествия, уже успел исчезнуть. Георг слишком много работал. Служебные обязанности отнимали у него очень много времени, а он еще считал необходимым посвящать каждую свободную от занятий минуту своему дальнейшему образованию, которое могло принести ему пользу в будущем. Очень часто молодой человек работал в ущерб своему здоровью, руководствуясь более благородными побуждениями, чем честолюбие. С каждым шагом вперед уменьшалась бездна, лежавшая между ним и его возлюбленной, а он был слишком уверен в своих силах, чтобы не питать надежды на то, что в недалеком будущем это бездна совершенно исчезнет.