Вальсирующая

Интуитивно почуяв расстановку сил, Лёша по дороге домой заглянул к Искре с Галактионом – проведать, тот же ли у него статус в семье, ведь минуло немало лун с тех пор, как муж мой стал излучать свет и беспрепятственно двигаться по всей земле.

А эти всепрощенцы до того взыграли духом – что приняли в объятия блудного сына, строго-настрого запретив мне обрушивать на него потоки слез и упреков.

– Твой загулявший муж не ожидал со мной встречи в таком формате! – радовалась Искра. – Я вылила на него ушат доброжелательности!

– Теперь он едет домой, причем не с пустыми руками, – докладывал Галактион.

– Алексей везет тебе красный тряпичный жилет, – спешила Искра с благой вестью. – Только попробуй выкинуть его в мусоропровод! Это очень нужная штука, особенно если угодишь в снежную лавину, тебя хорошо будет видно с вертолета!

– Где та порода мужиков, – искренне удивлялся Галактион прямо в параллельную трубку, – которые спят со всеми встречными-поперечными, а потом звонят и веселым фальшивым голосом говорят: “Дорогуша…”

Зять возвращается в лоно семьи, преодолев моря и горы, пустыни и овраги, преграды сезонов, климатов и календарей, чтобы порадовать свою Марусю, вот что, единственное, имело для них значение. И вообще, что мы хотим от человека, который приделал лампочки к ботинкам и с каждым шагом раздвигает вселенскую тьму? Тем более нам удалось сбыть Костю Городкова с рук, а то, представляешь, говорила Искра, какое бы вышло нагромождение разных дурацких обстоятельств? Мы еще дешево отделались!

Но если бы в “Стасике” на очередном “Борисе Годунове” хор и оркестр, среди которых было много крупных женщин, очень малооплачиваемых и озлобленных на жизнь, а также тучных пожилых мужчин, если б эти герои народного духа при полном зале не объявили забастовку, так что солистам, старым несчастным людям, пришлось исполнять фрагменты под аккомпанемент рояля в фойе (лишь отзвуки арфы звенели в их сердцах…), – мы бы никогда не узнали, куда как сквозь землю провалился Городков.

В театре тьма-тьмущая закоулков, полостей и уголков, так что поначалу Косте не составляло труда раствориться среди пышных балетных декораций, гримерок, оперной мишуры, машинерии, мастерских, кулис и прочая.

– Костя так прижился, а мы все, прижившись, обнаглеваем, – рассказывал Илья Болохнин, когда Искра с Яшей и Чупиным приехали снимать восстание хора и оркестра против администрации. – Сидит Костя на спектакле, Колобов дирижирует, а Городок у него за спиной, нога на ногу, и вдруг тихонько начинает подсвистывать. Колобов, не оборачиваясь: “Костя!..”

Пиджак у Болохнина в елочку, жилет в елочку, ах, как это пошло бы нашему Галактиону, думает Искра, где, интересно, Болохнин отхватил такой пиджак?

– Пиджак у меня английский, – тот отвечает, будто прочитав ее мысли. – Пиджак должен быть английский, а пояс – из какой кожи? Ну, угадайте?

– Из анаконды? – стала гадать Искра. – Из крокодиловой?

– Нет, из страусовой…

– Ты лучше не надо, не злись. Когда человек злится, он выглядит уже не таким симпатичным, как раньше, – увещевала меня Искра. – К тому же учти! – добавляла она. – Не столь важен факт, как мы к нему относимся.

Но именно она же могла произнести, как бы между прочим:

– Так что, Алексей, ты нам изменил?

Хотя я ее сто раз просила не вмешиваться не в свои дела.

– Да, – Лёшик отвечал, погружаясь в пучину печали. – Мне нет прощения, и я готов искупить свою вину.

Он надевает свитер, лыжную шапочку, варежки, шарф и носки, связанные мной с любовью за годы совместной жизни. А сверху плащ, в котором вернулся домой Одиссей после долгой разлуки к своей Пенелопе, и в связи с этим плащом из уст его по возвращении изошел монолог, окончательно обескураживший нас с мальчиком: “Этому плащу, – забормотал он, не раздеваясь и, собственно, ни к кому не обращаясь, – …этому плащу никакой дождь не страшен. Соскочишь на ходу с подножки вагона и идешь, идешь в полях вдоль поблескивающих рельсов, один- одинешенек на всем на белом свете… Тут грянет гром, разверзнутся небеса – и как захлобыщет ливень, как зарядит на три дня и на три ночи! А я – вот, смотри! – и он распахнул предо мною полы плаща, как это делают иллюзионисты, фарцовщики и эксгибиционисты, – сухой в пух и прах, – торжествующе закончил Лёша, – укутанный с головы до ног непродуваемым ветрами, непромокаемым плащом!..”

– Прощайте, – говорит он Искре, – я оставляю вам квартиру, которую вы купили для своей единственной дочери в престижном спальном районе с чарующим видом на междугороднюю автобусную станцию, любимого сына, обладателя ангельского характера и удовлетворительной успеваемости по некоторым предметам, даже свой старый добрый проигрыватель с двумя колонками, поскольку Маруся любит слушать виниловые грампластинки, хотя настал век иных технологий, однако над моей женой не властно время.

– Ну-ну, Алексей, не надо крайностей! Главное, что ты не изменил родине, – спохватывается Искра. – А то мы уже, грешным делом, – она понижает голос, – подумали, что тебя завербовала иностранная разведка.

– Если б вы знали, как мне там не везло! – восклицает Лёша, невинный, непорочный, согретый ее философским отношением к жизни. – Я хотел задышать иным воздухом, воспарить над земной суетой, но постоянно оказывался жертвой коварства и обмана. Нервы обнажены, ты все время на взводе, в саду Тюильри позабыл на скамейке бумажник с билетами и деньгами! Перед посещением графини Уткиной на бульваре Сен-Дени под платаном сел на какашку. Меня все кинули, я заболел – какое-то полное рассогласование энергетических потоков. Поймите, – молил он с душевной тоской, – Маруся – мой дом, моя крепость, мой дым отечества, любовь к отеческим гробам! А там просто пиковый интерес, душевный подъем, минутная слабость…

– Я понимаю тебя как никто! – сочувственно отзывается Искра. – Когда мы выходим на финишную прямую – ну, в смысле, во второй половине жизни, то начинаешь неизбежно ощущать, что мы живем в царстве абсолютно преходящих феноменов.

И тут же – мне:

– Кстати, почему ты не свяжешь ему штаны? Пояс верности туда бы ввязала – и от радикулита хорошо!

Господи, Светодавец, очисти, разукрась, облагоухай, во тьме же нощней просвети светом свыше, преложи горесть нашу во сладость и слёзы утри и скажи: кто видит этот сон? У меня сохранились воспоминания о ранних моих годах, они всегда со мной и становятся всё отчетливей. Некоторые невозможно передать в словах, они живут в моем сознании как образы. Я даже не уверена, был ли на самом деле тот обрыв над рекой, очень звездная ночь, Искра показывает мне Марс: он на глазах приближается к Земле, но мне совсем не страшно, ведь мама держит меня за руку. А на дальнем берегу – костер – Марс и костер – и они такие красные оба!

Теперь я сама не понимаю, мои ли это воспоминания или чьи-то еще, присвоенные мною? Людей, которые могли бы подтвердить, что так и было, уж нет на этом свете, и даже будь они живы, то помнили бы всё по-другому. Лишь рукотворное имеет объективную реальность, например, наш Рома из Оренбурга, двоюродный брат Галактиона, когда заболел, похудел, жить ему оставалось недолго, дети пригласили его в Израиль, сделали ПМЖ, взяли билет на ночной бесплатный рейс через Москву, Искра и Галактион с ним, как с ребенком. А перед отлетом Рома пошел в хозяйственный магазин, купил дверную ручку и прикрутил ее к двери в туалете. Много лет эту ручку никто не мог починить, кого только ни вызывали, все в один голос: сейчас таких ручек нету, другие не подойдут. А Рома сделал. Сказал Искре: “Вот память будет тебе обо мне…”

Где парусник Беллинсгаузена “Восток”, пустившийся открывать Антарктиду, его макет нам задали по географии в четвертом классе, тот изначально ненадежный шлюп, имевший никудышный ход, пробоину в обшивке и тридцать три несчастья на борту? Искра тогда припозднилась, я легла спать в отчаянии, оставив записку: “«Восток» Беллинсгаузена развалился! Завтра будет пара”.

Утром просыпаюсь – на табуретке у кровати в коробке из-под торта навстречу сахарным громадам льда, снегам из клочьев ваты пробивается “Восток”, над палубой развеваются знамя и вымпел на длинном флагштоке… Подняты белые паруса на мачтах-спичках, за штурвалом из половинки катушки вахту несет матрос, раскачивается бумажный фонарь на бушприте, северное сияние полыхает на крышке коробки, и славный мореплаватель Фаддей Фаддеевич Беллинсгаузен с заиндевелой бородой, в лисьей шапке, в меховой куртке и унтах по лестнице из зубочисток поднимается на капитанский мостик!

…А спустя годы, когда я и сама являюсь за полночь домой, звоню родителям, – я знаю, они ждут звонка, – и возмущенный Галактион грохочет в трубку: “Как же на это прореагировал твой обманутый муж?” – Искра ему кричит из своей комнаты: “Да наши обманутые мужья живут лучше, чем у других – необманутые!..”

И никогда не могла смолчать, ей это было не по силам.

– Я теперь знаю, как прерывать поток слов, – говорила Искра. – Надо просто зажать себе рот рукой и так стоять, пока не… А если все будет продолжаться, по крайней мере, никто больше ничего не услышит!

Правда, одна эта мера не помогала, видимо, предполагались еще какие-то дополнительные, неведомые ей ухищрения.

Однажды из далекого, заметенного снегом сибирского городка мне позвонила режиссер драмтеатра Лыжникова, сказала, что хочет поставить мюзикл по моему роману, герой которого нашел на помойке гроб. Вот он приносит его домой, жена ему учиняет страшный скандал: “Зачем ты, Иосиф, принес к нам с помойки гроб? Да, он крепкий, он пахнет сосновой смолою, он хороший и всем нам как раз, но у нас в нем пока – тьфу-тьфу-тьфу! – нет надобности! Ты интеллигент! Бывший человек искусства! Куда мы его поставим? В каких таких целях будем применять? Пока не представится случай использовать по назначению?” Тот: “Картошку в нем будем хранить на балконе. Или поставим к тебе, Фира, в комнату около батареи, станем гостей туда класть, Толя с Басей приедут из Нижнеудинска…”

Словом, звонит режиссер, говорит:

– Отгадайте, что будет в центре на авансцене, да и на занавесе мы это живописно отобразим? С трех раз!

Я говорю:

– Гроб!

– Точно! – она обрадовалась. – Как вы догадались? С первого раза?

Дело закрутилось, Лёшик мне помог со шлягерами, у него это ловко выходит. Нефтяники им отвалили денег на постановку, Лыжникова соорудила мюзикл в двух частях. Вот они приезжают в Москву на гастроли – не куда-нибудь, в Театр на Малой Бронной, на авансцене действительно гроб. Музыка, декорации, костюмы – всё на высшем уровне. Текст живой, импульсивный: “О, время всеобщего бедлама, – говорит Йося, воздев руки к небесам, – в России царят гнев, страх, сонливость, жестокосердие, я тебя заклинаю, Фира, никогда никому не открывай дверь!..”

Гроб вырастает до небес, расширяется до вселенских масштабов, персонажи выпуклые, сочные, так они вылеплены скульптурно, каждый со своей интонацией, пластикой фразы, излюбленными словечками, а главное, эта моя фишка – перепад от человеческого к небесному и, несмотря на все тяготы земной жизни, парадоксальная радость бытия…

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.