Королевство слепых

– Я чувствую какой-то запах, – сказала Рейн-Мари, сняв пальто, шапочку и рукавицы.

– Это не я, – сказала Рут.

Но у Розы вид был сконфуженный. Хотя у уток нередко бывает такой вид.

– Я не могла понять, почему вы вышли на такой холод и пришли сюда, – сказала Рейн-Мари, идя туда, куда ее вел нос, – на запах, к столу и пустым тарелкам с размазанным по ним кленовым сиропом.

Арман пожал плечами на театральный галльский манер:

– Некоторые вещи стоят того, чтобы рискнуть жизнью и конечностями.

Оливье вышел из кухни с тарелкой теплых блинчиков с черникой, сосисками, кленовым сиропом и кофе с молоком.

– Мы оставили вам немного, – сказал Габри.

– Арман нас заставил, – пояснила Рут.

– Боже, боже… – Рейн-Мари села и обхватила кружку ладонями. – Merci. – И тут ей в голову пришла одна мысль. – У вас есть электричество?

– Non. Генератор.

– И кофейный автомат подключен?

– И плита, и холодильник, – сказал Габри.

– Но не свет?

– Приоритеты, – сказал Оливье. – Вы жалуетесь?

– Mon Dieu[18], нет, конечно, – ответила она.

Ее глаза остановились на Армане. Несмотря на все шутки, она знала, что ее муж не вывел бы старую женщину на такой холод, если бы для этого не имелось веских оснований.

– Ты пришел сюда с Рут не только для блинчиков.

– Oui, – кивнул он. – Рут знает, кто такая Берта Баумгартнер.

– Почему вы не сказали вчера вечером?

– Потому что только сегодня утром вспомнила. Но я не была уверена.

Рейн-Мари вскинула брови. Это было не похоже на Рут – не быть абсолютно уверенной в себе.

– Мне нужно было поговорить с Габри и Оливье, узнать, что они думают.

– И?..

– Вы когда-нибудь слышали про баронессу? – спросил Габри, садясь рядом с Рейн-Мари.

Это и в самом деле прозвучало туманно знакомым. Словно воспоминание о воспоминании, но таком отдаленном, что Рейн-Мари знала: сама она никогда не вспомнит.

И отрицательно покачала головой.

– Нас представили ей, когда мы здесь только появились, – сказал Оливье. – Много лет назад. Представила нас Тиммер Хадли.

– Та женщина, которой когда-то принадлежал старый дом Хадли, – сказала Рейн-Мари.

Она показала в сторону великолепного здания на холме, смотрящего на маленькую деревню. Дом, которым владела и в котором когда-то, более века назад, жила «богатая» семья, возвышался над бескрайней снежной пустыней.

– Я встречалась с баронессой в доме Тиммер, – сказала Рут.

– Она еще и к нам приезжала, – добавил Габри. – Когда мы открыли гостиницу.

– Регулярно? Как друг? – спросила Рейн-Мари.

– Как уборщица.

– Скорее, – сказала Мирна, таща Бенедикта за руку.

Люсьен шел впереди на несколько шагов, но Бенедикт остановился, и Мирне пришлось вернуться за ним.

Это напоминало бег назад в пылающее здание.

Кожа на ее лице так замерзла, что горела. Холод пробился даже сквозь варежки и кусал пальцы. Она прищурилась на обжигающие солнечные лучи.

Но Бенедикт, вместо того чтобы поспешить в бистро, как это сделал бы любой квебекец, остановился. Он стоял спиной к магазинам, его огромная красно-белая шапочка своим помпоном тащилась по земле, а он смотрел на три громадные сосны, нагруженные снегом, на коттеджи вокруг деревенской площади.

– Как красиво!

Его слова появились на свет в облачке тумана, как в диалоговом облачке комикса.

– Да-да, красиво, красиво, – сказала Мирна, таща его за руку. – А теперь поспешите, или я ударю вас туда, где будет больно.

Приехали они во время метели, а потому Бенедикт впервые видел Три Сосны. Кольцо домов. Дымок из труб. Горы и леса.

Он стоял и смотрел – вид, который не менялся веками.

А тут его тащили прочь.

Через несколько минут к открытому огню принесли еще один столик, и теперь они наслаждались завтраком с кофе в бистро.

Клара увидела, что все бегут в бистро, и присоединилась к ним.

– Если на карнавал будет такая же холодища, то я с себя одежду не буду снимать, – сказала она, потирая руки.

– Что-что? – спросил Арман.

– Ничего, – ответил Габри. – Не берите в голову.

– О чем вы разговаривали, когда я вошла? – спросила Клара, принимая кружку кофе. – У вас всех был такой потрясенный вид.

– Рут вспомнила, кто такая Берта Баумгартнер, – сказала Арман.

– Кто?

– Ты помнишь баронессу? – спросил Габри.

– О да. Разве можно ее забыть?

Клара опустила вилку и вперилась в Рут.

Потом ее взгляд метнулся на окна. Но она не увидела солнца, бьющего по схваченным морозом стеклам. Не видела деревню под глубоким снегом и невероятно ясным голубым небом.

Она увидела пухлую пожилую женщину с маленькими глазками, широкой улыбкой и шваброй, которую держала, как держит флагшток исследователь Северного полюса, собирающийся водрузить флаг на макушке земли.

– Ее звали Берта Баумгартнер? – спросила Клара.

– Ну ты же не думаешь, что она была баронессой? – спросила Рут.

Клара нахмурилась. Она об этом даже не думала.

– Знаете, почему ее называли баронессой? – спросил Арман.

Они посмотрели на Рут.

– Откуда мне знать, черт побери? На меня она никогда не работала. – Она посмотрела на Мирну. – Ты – единственная уборщица, которая у меня была.

– Я не… – начала было Мирна, но потом сказала: – А чего волноваться-то?

– Тогда почему вы думаете, что эта Берта и баронесса – одно и то же лицо? – спросил Арман.

– Ты говорил, что ее дом – по дороге в Мансонвиль? – спросила Рут; он кивнул. – Старый фермерский дом у лощины?

– Oui.

– Я как-то раз подвозила баронессу – у нее тогда машина сломалась, давно это было, – сказала Рут. – Похоже, это то же самое место.

– И как он выглядел – дом? Вы не помните?

Рут, конечно, помнила все.

Каждую еду, каждую выпивку, каждый вид, каждое оскорбление, реальное, вымышленное или спровоцированное. Каждый комплимент. Каждое слово, сказанное или несказанное.

Она хранила все это и превращала те воспоминания в чувства, а чувства – в поэзию.

Я молилась, чтобы быть доброй и сильной,За искупление грехов моих с детстваГруз первородный, за хлеб мой насущныйИ моей неизбывной вины наследство[19].

Арману не требовалось особо напрягаться, чтобы вспомнить, почему именно это стихотворение Рут, довольно темное по смыслу, пришло ему на память.

– Дом у нее был небольшой, развалюха. Но привлекательный, – сказала Рут. – В ящиках на окнах – анютины глазки, бочки с цветами по обе стороны ступенек крыльца. Там были всякие пикапы и фермерское оборудование во дворе, но такое железо есть на каждой старой ферме.

Когда Арман разгреб снег и подвыпрямил стены, он почти увидел это. Дом, такой, каким он был когда-то. В теплый летний день. С более молодой Рут и баронессой.

– В последнее время вы ее не видели? – спросил он.

– Много лет, – сказал Габри. – Она перестала работать, и мы потеряли с ней связь. Я не знал, что она умерла. А вы?

Клара отрицательно покачала головой и опустила глаза.

– Моя мать была уборщицей, – сказала Рейн-Мари, правильно истолковав то, что чувствует Клара. – Семьи, где она работала, становились для нее как родные. А когда она кончала работать, то теряла с ними связь. Наверняка многие из них умирали, а она понятия не имела.

Клара кивнула, благодарная за слова о том, что дело это двустороннее.

– Как вы думаете, не могла бы баронесса Баумгартнер написать Жюстену… – начал было Габри.

– Non.

– А какой она была? – спросил Арман.

– Сильная личность, – сказал Оливье. – Ей нравился собственный голос. Много говорила о своих детях.

– Два мальчика и девочка, – сказал Габри. – Лучшие дети на земле. Красивые, привлекательные. Умные и добрые. «Как их мать». Она часто это повторяла, а потом смеялась.

– А от нас она всегда ждала слов «Не смейтесь, это же правда», – сказал Оливье.

– И вы их говорили? – спросила Рейн-Мари.

– Если мы хотели, чтобы она убрала у нас в доме, то говорили, – ответил Габри.

Они описывали личность баронессы, и та возникала перед мысленным взором Клары. Почти всегда с улыбкой на лице. Иногда теплой и доброй. Часто с хитрецой. Но никогда со злобой.

Трудно было представить себе женщину, меньше похожую на баронессу.

И все же Клара помнила, как баронесса бралась за швабру или щетку. Работала до седьмого пота.

В этом было какое-то благородство.

Клара спрашивала себя, почему ей никогда не приходило в голову написать баронессу. Ее маленькие яркие глаза, одновременно добрые и требовательные. С хитрецой, но еще и вдумчивые. Ее траченные годами руки и лицо.

Оно у нее было примечательное, полное щедрости и желчи. Доброты и осуждения.

– Почему вы спрашиваете? – спросил Габри. – Это имеет значение?

– Не очень, – сказал Арман. – Просто дело в том, что ее завещание странновато.

– О-о-о, странновато, – сказал Габри. – Мне это нравится.

– Ты любишь гомосеков, – сказала Рут. – А странноватых ненавидишь.

– Это верно, – признал он. – Так что такого странноватого в завещании?

– Деньги, – сказал Бенедикт.

– Деньги? – переспросил Оливье, подавшись вперед.

Люсьен рассказал им о наследстве.

Выразительное лицо Оливье становилось из ошеломленного удивленным, а потом снова ошеломленным.

– Пятнадцать миллионов? Долларов? – Он посмотрел на Габри, который тоже слушал разинув рот. – Нужно было с ней дружить.

– Oui, – сказал Люсьен, довольный такой реакцией. – И дом в Швейцарии.

– А другой в Вене, – сказала Мирна.

– Она всегда казалась немного чокнутой, – сказал Габри. – Должно быть, съехала с катушек.

– Нет. Мой отец никогда бы не позволил ей подписать завещание, если бы считал, что она не в своем уме.

– Да ладно уж, – сказала Рут. – Даже я вижу тут безумие. И дело не только в деньгах, но и в выборе трех человек, которых она даже не знала, исполнителями ее последней воли. Почему не одного из нас?

Арман посмотрел на Габри, Оливье, Рут и Клару.

Они знали эту женщину. И не знали ее.

Они знали баронессу. Не Берту Баумгартнер.

Уж не поэтому ли?

У него с Мирной нет никаких предвзятостей. Они видели ее как женщину, а не как уборщицу. И уж конечно, не как баронессу.

Но почему это имеет какое-то значение?

Может быть, все дело в профессиональном подходе. Он – полицейский, следователь. Мирна – психолог. Она умеет заглядывать в голову людям. Они оба умеют это делать. Но опять же почему это имеет какое-то значение для выполнения завещания мадам Баумгартнер?

И как она вообще узнала про них, если они о ней не знали?

А как насчет?.. Арман посмотрел на Бенедикта. Его-то с какой стати назначила она душеприказчиком?

– Кто были свидетели? – спросил он, снова подаваясь вперед.

– Соседи, – сказал Люсьен. – Хотя с содержанием завещания их не знакомили.

Арман посмотрел на часы. Стрелка приближалась к половине девятого утра. Электричества пока так и не дали. Но «Гидроквебек» нередко вспоминал о Трех Соснах в последнюю очередь.

– Ты должен ехать? – спросила Рейн-Мари, вспомнив их разговор накануне вечером.

– Боюсь, что да.

– А что с нами? – спросил Люсьен.

– Я отвезу вас на ферму. Мы вместе откопаем ваши машины.

– Необходимо оповестить наследников, – сказал Люсьен. – Я постараюсь организовать что-нибудь сегодня на вечер. Смысла ждать не имеет.

– Меня устраивает, – сказал Бенедикт.

Арман кивнул:

– Дайте мне знать где и когда.

«Моей неизбывной вины наследство», – подумал он, направляясь к машине; его ботинки поскрипывали на утоптанном снегу.

Не это ли хранит в себе старый дом? Вину и грехи, присутствующие там с самого рождения?

Глава десятая

– Входите, входите, – сказала соседка. – Не стойте на холоде.

Она была молода – лет тридцати пяти, по прикидке Гамаша. Лишь чуточку старше, чем его собственная дочь Анни. И ей, вероятно, не следовало впускать в дом абсолютно незнакомых людей.

Но по тому, как она смотрела на него, открыв дверь, Гамаш подозревал, что не был таким уж абсолютным незнакомцем. И это подтвердилось минуту спустя, когда он снял перчатки, протянул ей руку и они вошли в тесную прихожую.

– Désolé[20], – сказал он. – Извините, что побеспокоили вас, особенно в такой день. Меня зовут Арман Гамаш. Я живу в Трех Соснах – это недалеко тут по дороге.

– Я знаю, кто вы. Меня зовут Патрисия Уль.

Она пожала его руку, потом посмотрела на Мирну:

– И вас я тоже знаю. У вас книжный магазин.

– Верно. Вы у меня были несколько раз. Научно-популярная литература. Книги по садоводству. Но еще и биографии.

– Да, это я.

Люсьен представился, потом взглянул на Бенедикта.

– Бенедикт Пулио, – сказал тот. – Строитель.

– Входите, погрейтесь.

Они последовали за ней в сердце дома – кухню, где испускала тепло большая печка.

В мадам Уль, как и в ее доме, не было ничего показного. Она, судя по всему, не испытывала ни малейшей потребности произвести впечатление, а потому и производила впечатление. Как и ее прочный, простой дом.

– У меня чайник готов. Хотите по чашечке?

– Я – нет, спасибо, – сказала Мирна.

Другие тоже отказались.

– Мы не отнимем у вас много времени, – сказал Арман. – У нас всего два-три вопроса.

– Слушаю, – сказала Патрисия.

– Вы знали женщину, которая жила с вами по соседству? – спросила Мирна.

– Баронессу? Да, конечно, хотя и шапочно. А что?

Она отметила, что ее неожиданные гости переглянулись, но не могла знать важности того, что только что сказала. Патрисия Уль только что подтвердила правоту Рут. Берта Баумгартнер была баронессой.

– Нет, ничего, – сказала Мирна. – Продолжайте.

– Это потому, что я назвала ее баронессой? – спросила Патрисия, переводя взгляд с одного гостя на другого. – Это у нас было такое прозвище для нее. Поверьте мне, сами бы мы никогда такое не выбрали. Она сама так себя называла.

– А давно вы ее знаете? – спросил Люсьен.

– Несколько лет. Что-то случилось? – Она посмотрела на Армана. – Вы здесь не в официальном качестве?

– Не в том смысле официальном, в каком вы подумали, – сказал он. – Мы ее душеприказчики.

– Она умерла?

– Да. Перед Рождеством, – сказал Люсьен.

– А я и не знала, – сказала Патрисия. – Мне известно, что она несколько лет как переехала в дом престарелых, но и не подозревала, что она ушла. Жаль. Я бы пришла на похороны.

– И вы были свидетелем подписания завещания? – спросил Арман. Когда она кивнула, он продолжил: – Она вам показалась человеком в своем уме и здравой памяти?

– О да, – сказала Патрисия. – Абсолютно в своем уме. Притом что она была немного странной. Она настаивала, чтобы ее называли баронессой, но у нас всех есть свои странности.

– Могу поспорить, что догадываюсь о вашей, – сказала Мирна.

– Наверняка, – ответила Патрисия.

– Вам нравятся ядовитые растения. Вероятно, у вас есть для них особая клумба.

– Верно, – рассмеялась Патрисия.

– Как вы узнали? – спросил Бенедикт.

– По книгам, которые покупала Патрисия, – ответила Мирна. – Одну я запомнила: «Ядовитый сад». Другая была… – Мирна напрягла память.

– «Смертельно опасные садовые растения», – сказала Патрисия. Она посмотрела на Армана и наклонила голову. – Неплохая улика, правда?

Тот улыбнулся.

– Так я познакомилась с баронессой и так узнала о ядовитых садах. У нее самой был такой. Она провела меня по нему и рассказала, что наперстянка – это дигиталис. Смертельно опасная. Еще у нее рос аконит, и ландыш, и гортензия. Все они токсичны. Как и другие многолетники, конечно. Но, как это ни странно, ядовитые из всех самые красивые.

Мирна кивнула. Она была страстным садоводом, хотя ей никогда не приходило в голову отдать целую клумбу под растения, способные убивать. Но многие люди интересовались этим, а потому издательства печатали книги про ядовитые растения. И Патрисия Уль была права. Опасные цветы были и самыми красивыми. И, как это ни странно, самыми долговечными.

– И есть такие цветы, которые и в самом деле могут убить? – спросил Бенедикт.

– Предположительно, – сказала Патрисия, – хотя я не знаю, как получать из них яд. Наверно, нужно иметь степень по химии.

– И желание, – сказал Гамаш.

Голос его звучал приятно, но глаза внимательно разглядывали Патрисию Уль, и он скорректировал свое прежнее впечатление. Она излучала ауру не только уверенности, но и компетентности.

Он обратил внимание на ее машину на улице, полностью откопанную. Снег вокруг нее был расчищен лопатой, оставившей четкие, прямые линии.

Любую работу она делала хорошо и тщательно.

Гамаш подозревал: если бы ей потребовалось, она бы сообразила, как экстрагировать яд из нарцисса.

Поблагодарив мадам Уль за помощь и гостеприимство, они оставили ее дом и направились к соседнему.

Дом Берты Баумгартнер, казалось, наклонился еще больше под грузом выпавшего снега. Было бы ошибкой подходить к нему близко, и Гамаш сделал себе заметку на память: позвонить в местный муниципалитет, чтобы обнесли дом предупредительной лентой. И как можно скорее пригнали сюда бульдозер.

Они откопали машины Мирны и Люсьена, но когда очистили пикап молодого человека, Арман не пустил его за руль.

– Вы не можете ехать на летних покрышках.

– Но мне нужно. Ничего не случится.

Гамаш знал, что такие слова были последними в жизни немалого числа молодых людей.

– Да, ничего не случится, – сказал он. – Потому что вы никуда не поедете.

– А если я все же поеду? – сказал Бенедикт. – Что вы сделаете? Вызовете полицию?

– Месье Гамашу не нужно вызывать полицию, – сказал Люсьен, но, увидев, что Бенедикт никак на это не отреагировал, добавил: – Вы и в самом деле не знаете, кто он?

Бенедикт отрицательно покачал головой.

– Я глава Sûreté du Québec, – сказал Арман.

– Старший суперинтендант Гамаш, – сказал Люсьен.

Бенедикт произнес или «О черт», или «Черт-те что». Как бы то ни было, черт в его словах присутствовал.

– Правда?

Гамаш кивнул:

– C’est la vérité[21].

Бенедикт повернулся к своей машине и пробормотал что-то вроде «Вот удача долбаная».

Гамаш ухмыльнулся. Ему один раз тоже улыбнулась такая удача, когда он был в возрасте Бенедикта. Много времени прошло, прежде чем он понял, что это и в самом деле было везение.

– Полагаю, у меня нет выбора, – сказал Бенедикт.

– Bon. Когда телефон заработает, вызовите «Помощь на дорогах», пусть они доставят вас в салон, а там купите приличные покрышки. Не какую-нибудь дешевку. D’accord?[22]

– Ясно, – пробормотал Бенедикт, обращаясь к снегу на своих ботинках.

– Все в порядке, – тихо сказал Гамаш. – Мы заплатим за покрышки.

– Я все верну.

– Преподайте мне урок езды по снегу, о котором вы говорили. И будем квиты.

– Merci.

– Прекрасно. – Гамаш обратился к Люсьену: – Дайте мне знать о времени встречи с детьми мадам Баумгартнер.

– Непременно, – сказал Люсьен.

И Мирна, которая повезла Бенедикта назад в Три Сосны, окинула взглядом двор с плотным слоем снега. И подумала о ядовитых растениях внизу. Замерзших, но не мертвых. Просто ждущих.

Впрочем, Мирна понимала: угроза исходила не от ядовитых цветов. Не от тех, которые ты видишь. О которых знаешь. К тому же эти цветы по крайней мере были красивы.

Нет. Настоящая опасность в саду исходила от вьюнка. Он сначала рос под поверхностью земли, потом вылезал наружу и подавлял всех остальных. Душил одно здоровое растение за другим. Убивал их все, убивал медленно. И делал это без всяких видимых оснований, если не считать его природу.

А потом снова исчезал под землей.

Да, истинная опасность исходила от того, что оставалось невидимым.

Глава одиннадцатая

– Так в чем проблема?

– С чего ты решила, что есть проблема? – спросил Арман.

– Вы не едите ваш… эклер.

Все слова она произносила тщательно, хотя звучали они все еще приглушенно, словно обернутые в избыток осторожности и ватную подкладку.

И ее движения, когда она поднесла ко рту печенье, тоже были взвешенные. Нарочитые. Точные. Медленные.

Гамаш приезжал к Лакост в ее дом в Монреале не реже раза в неделю. Когда стояла хорошая погода, они отправлялись на короткую прогулку, но по большей части, как сегодня, они сидели на ее кухне и разговаривали. У него вошло в привычку обсуждать с ней текущие события. Вводить ее в курс дел. Спрашивать ее мнения и советов.

Она была одним из его старших офицеров.

Он смотрел на нее теперь, как смотрел и всегда, в поисках каких-либо признаков улучшения. Реальные подвижки были лучше всего, но он был готов принять и вымышленные. Ему показалось, что дрожь в ее руках стала меньше. Речь яснее. Словарь богаче.

Да. Без сомнения. Может быть.

– Это внутреннее расследование? – спросила она, откусив кусочек наполеона, принесенного Арманом из пекарни Сары; он знал: наполеон – ее любимое пирожное.

– Нет. Оно почти закончено.

– И все же они совсем не спешат. В чем проблема?

– Мы оба знаем проблему, – сказал он.

– Да. Наркотики. Больше ничего не обнаружилось?

Она разглядывала его в поисках признаков улучшения. Оснований для надежды, что этот морок скоро кончится.

Вид у шефа был расслабленный. Уверенный. Но с другой стороны, он всегда так выглядел.

Изабель нахмурилась.

– Я тебя утомляю, – сказал он и начал вставать. – Извини.

– Нет-нет, пожалуйста. – Она помахала рукой, давая ему знак сесть. – Мне нужно… стимулирование. Дети в школу не пошли из-за метели, и вот они решили, что я должна научиться считать… до ста. Мы занимались этим все утро, а потом я их выгнала. Я пыталась объяснить, что считать я умею. Давно уже могу… несколько месяцев, но они продолжали настаивать. – Она заглянула в глаза Армана. – Помогите мне.

Сказано это было с комически нелепым ударением, намеренно преувеличенным. И все же ее слова разбили его сердце.

– Я шучу, patron, – сказала она, скорее почувствовав, чем увидев его печаль. – Еще кофе?

– Будь добра.

Он пошел за ней к столу. Она двигалась медленно. С остановками. Нарочито. И гораздо лучше, чем кто-либо, включая и ее докторов, осмеливался надеяться.

Сын и дочь Изабель были на улице – строили снежные крепости с соседскими ребятами. Арман и Изабель слышали за окнами визги, когда одна армия атаковала тех, кто засел в крепости.

Они играли в ту же игру, в какую в детстве играл Арман. В какую двадцать лет спустя играла сама Изабель. Игра в доминирование и войну.

– Будем надеяться, они никогда не узнают… что это такое на самом деле, – сказала Изабель, стоя у окна рядом со своим боссом и наставником.

Он кивнул.

Взрывы. Хаос. Едкий запах пороха. Ослепляющая пыль камня, цемента и кирпича. Удушающий воздух.

Крики. Удушающий воздух.

Боль.

Гамаш крепче вцепился в стол, когда воспоминания нахлынули на него. Понесли. Подбросили, закрутили. Швырнули на дно.

– У вас рука все еще дрожит? – тихо спросила она.

Он взял себя в руки, кивнул:

– Иногда. Когда устаю или в особо напряженных ситуациях. Но уже не так, как прежде.

– А хромота?

– И опять главным образом когда я устаю. Я этого почти не замечаю.

Это же случилось годы назад. В отличие от ран Изабель, которые насчитывали всего несколько месяцев. Он недоумевал. Ему казалось, это произошло сто лет назад и вчера.

– Вы думаете об этом? – спросила она.

– О том, что случилось, когда тебя ранили?

Арман посмотрел на нее. Ее лицо, такое знакомое, – сколько раз он видел его, стоя на коленях перед трупом между ними. Столько раз в кабинете, за столом для совещаний. В стольких наспех созданных оперативных штабах в подвалах и сараях, в хижинах по всему Квебеку. Когда они расследовали убийства. Изабель. Жан Ги. Сам он.

Изабель Лакост пришла к нему молодым агентом, ей тогда не исполнилось и двадцати пяти. Собственный отдел отверг ее за то, что она не проявляла достаточной жестокости, достаточного цинизма, достаточной уступчивости, чтобы знать, где правда, но поступать против нее.

Он тогда служил главой самого престижного в Sûreté du Québec отдела по расследованию убийств и предложил ей работу. К удивлению ее прежних коллег.

И Изабель Лакост выросла из рядовых агентов, в конечном счете приняла отдел от Гамаша, когда он стал главой академии, а потом и всей Квебекской полиции. Как сейчас.

Вроде бы.

Она, конечно, постарела. Быстрее, чем должна бы, могла бы, если бы он не взял ее к себе. Если бы он не сделал ее старшим инспектором. Если бы не случилось последней схватки с наркокартелями. Всего несколько месяцев назад.

– Да, думаю, – сказал он.

Изабель упала, сраженная выстрелом в голову. То, что казалось ее последним рывком, дало им шанс. Фактически спасло всех их. И все же кошмар случился страшный.