Три цвета любви

– Лель! Лелька, да остановись же! – Мика настигла подругу, обхватила обеими руками – крепко.

Но та вывернулась, заметалась опять по просторной темноватой гостиной, похожей на холл в дорогом охотничьем домике. Разве что мертвых оленьих и волчьих голов из стен не торчало. Кажется, этот стиль назывался средневековым: темное дерево, темная потертая кожа, цветное стекло в толстых кривых переплетах. От Лелиных метаний по витражу, отделявшему гостиную от кухни-столовой, летали тени, и казалось, что стекла текут. А Леля все бросалась от стены к стене, из угла в угол, стучала по чему попало маленьким кулачком, потом, устав, съеживалась комочком в углу широкого дивана.

Мике подругу было жаль ужасно. Могла бы – круглосуточно рядом с ней сидела. Но в редакции журнала, который Мика возглавляла (и которым искренне гордилась), подходил день сдачи номера – самое суматошное время, так что в лучшем случае удавалось выкроить на Лелю два-три часа. Помочь Мика, конечно, ничем не могла – чем тут поможешь? – но когда рядом кто-то близкий, все-таки легче, правда? Лелька – Мика видела – честно пыталась взять себя в руки. Становилась почти прежней. Нет, не той улыбчивой звонкой Лелькой, к которой Мика привыкла, но – почти, почти. Да, эта Леля отчасти напоминала механическую куклу, однако Мика точно знала: если старательно притворяться, что ты жива, – жизнь потихоньку вернется. Психологи называют это обратной связью. Да как бы ни называли! Поминки же как раз для того и придумали: нагрузить тех, кто потерял родного человека, живыми заботами. Да, через силу, да, стиснув зубы и глотая слезы, но это помогает! А бедной Лельке даже и поминки не суждено устроить. Так нелепо все повернулось! Но она старалась! Старалась жить.

Стараний хватало когда на полдня, когда всего на пару часов. А потом все начиналось сызнова. Как сейчас.

– Не могу! Не могу, не могу, не могу! Этого не может быть! Это глупость какая-то! И неправда! Неправда! Неправда! – Сорвавшись на крик, она закашлялась, схватилась за горло, сморщилась…

– Лель, не держи себя… поплачь, – неуверенно посоветовала Мика, понимая, что сказала глупость. Вообще-то обыкновенно у Лельки слезы стояли близко, чуть что – и брызгали. Но сейчас покрасневшие глаза были совершенно сухи.

– Не могу! – отчаянно вскрикнула она. – Никак! – саданула яростно кулачком по обрамлявшим камин корявым булыжникам (тоже вполне «средневековым»), затрясла досадливо рукой, слизнула с костяшек выступившую кровь. – Больно, – проговорила жалобно и удивленно, это тоже вышло совсем по-детски. – Все равно не получается! Ни слезиночки! Как? Как он мог так со мной поступить? С нами… Как он мог меня бросить?!!

– Лель, человек вообще-то не выбирает… – начала было Мика, но Леля ее перебила:

– Ленька всегда все выбирал сам! Ты что, не знаешь? Мне никогда не приходилось ни о чем даже задумываться… Как он мог?! – Она принялась яростно тереть виски, словно пытаясь выцарапать из головы мешающую мысль. – Да знаю я, что ты его терпеть не можешь!

Она продолжала говорить о пропавшем муже в настоящем времени, но «терпеть не можешь» – это было уже гораздо лучше, чем никуда не ведущее «как он мог». И уж точно лучше, чем «это неправда». Ничего, подумала Мика, Лелька, при всей своей кажущейся хрупкости, сильная. Нет, не сильная, включился внутренний редактор, это неправильное слово. Правильное – живая. В Лельке всегда жизнь била через край – даже если она, едва дыша, чуть не на цыпочках, колдовала над каким-нибудь «осторожным» соусом. Ничего, она справится. Жизнь свое возьмет. Хотя Ленька, конечно, тот еще жук…

– Не преувеличивай, – усмехнулась она. – Терпеть не могу, скажешь тоже. Мне он всегда скорее нравился.

– Это ты сейчас так говоришь! А сама вечно цеплялась: Лелька, не увлекайся, Лелька, не теряй голову, покажи характер, Лелька то, Лелька се.

– Ну так ты настолько уж в нем растворялась, что себя забывала. А это не дело.

– Не дело?! – вскинулась Лелька. – Да что б ты понимала! С тебя-то как с гуся вода: не один, так другой, подумаешь! А мне без Леньки… Мне без него вообще ничего не надо! Я без него дышать не могу! Понимаешь ты это? – Она опять заметалась от камина к ведущим на террасу раздвижным стеклянным дверям, от них к дивану, от дивана к витражу, опять к камину, к дивану, к террасе…

– Боюсь, вряд ли. – Мика покачала головой. – И не пойму, наверное, никогда. Но знаю, Лель… тебе сейчас тяжко – не то слово. Жизнь рухнула, и все такое. Я не слепая, вижу. Твоя боль не выдуманная, она реальная, кто бы спорил. Только, знаешь… Ты можешь сейчас швырять в меня любыми тяжелыми предметами, но даже без Леньки жизнь – продолжается. Лучше бы, конечно, с ним, но что поделать. Так бывает. Вода дала, вода взяла, как чукчи говорят.

Да уж, подумала Леля. Вода дала, вода взяла. Вот именно что вода. Но почему-то неловкая Микина обмолвка не отозвалась острой болью – как отзывалось в последние дни каждое слово, каждая интонация. А тут – ничего. Ни в сердце, ни… нигде. Только под ключицами, за грудиной тупо саднило.

– Милочка! – сладко, как сбегающее из таза варенье, прошипела стоящая возле двери Екатерина Александровна.

Никто, кроме Лелиной мамы, не называл Мику Милой. Или, как сейчас, Милочкой. Что означало: их величество гневаются. Ска-ажите пожалуйста! Обыкновенно появление… нет, явление Екатерины Александровны сопровождали фанфары (пусть не гремящие бравурно, а лишь воображаемые) и фейерверки (пусть невидимые, но тоже вполне очевидные), однако сейчас она скользнула в гостиную тихонько, как мышка. Казалось, все ее внимание сосредоточено на зажатом в руке стакане.

– Милочка! – еще слаще повторила Екатерина Александровна, уже более четверти века, со школьных времен Лели и Мики, пытавшаяся «поставить на место эту наглую выскочку». – Если ты способна благополучно существовать без каких бы то ни было моральных устоев, это не означает, что все такие же… – «Безнравственные» произнесено не было, но легко домысливалось.

Завершив торжественную тираду, Екатерина Александровна моментально отвернулась от «наглой выскочки», всем своим видом демонстрируя, что какая-то там Мика не имеет права претендовать на ее внимание.

– Выпей, деточка! – Она сунула дочери стакан с чем-то мутно-зеленым. – Будь умничкой!

Леля, отшвырнув руку матери, уткнулась лбом в пухлую спинку тяжелого кожаного дивана. Стакан улетел в камин, дзинькнул о решетку, рассыпался сверкающей стеклянной крошкой.

– Ну девочка моя! – Екатерина Александровна подпустила в голос легкой укоризны. – Тебе нужно это выпить. – Она несколько растерянно поглядела на свою опустевшую руку. – Я сейчас принесу… Это просто успокоительное, ничего страшного. Все образуется, деточка. Выпьешь, приляжешь, поспишь…

Дим – при своих-то габаритах! – тоже возник в гостиной как-то беззвучно. Вот только что не было, и вот он:

– Мне очень жаль вас огорчать, Екатерина Александровна, но с «прилечь и поспать» придется повременить. Через час Леле нужно быть у следователя.

– Димочка, ну что вы такое говорите! – возмутилась та. – Какой сейчас может быть следователь, вы посмотрите на нее! Она же совершенно, совершенно разбита. Даже мужчина должен понять: все, что Лелечке сейчас нужно, – это полностью отключиться от происходящего.

– Екатерина Александровна! – голосом Дима можно было выстудить пустыню Сахару. – Леле, во-первых, необходимо побеседовать со следователем, во-вторых, уезжать сейчас никуда не стоит. Это будет, – он кашлянул, – это будет нехорошо выглядеть.

– Ой, да перестаньте! Нехорошо выглядеть! Зачем девочку мучить? Ясно же, что ей просто необходимо как следует отдохнуть, уехать куда-нибудь… – Мамуля воздела глаза к потолку, словно там была нарисована подробнейшая карта потенциальных мест отдыха, – на итальянское побережье. Там уже тепло. Море, солнце и веселые люди. Например, в Барселону. – Леле показалось, что Дим поперхнулся. Впрочем, ей было наплевать. – Знаете, – с воодушевлением вещала мамуля, – я читала, там ежедневно на площади танцуют тарантеллу. Просто так! И каждый желающий может присоединиться – танец очень простой, что-то вроде хоровода.

– Сардану, – бесстрастно сообщил Дим.

– Что?

– Я говорю, танец называется «сардана». И танцуют его не каждый день, а, как правило, по воскресеньям.

– Ах, какая разница! Все равно красиво. И архитектура там бесподобная! Какая-то волшебная церковь, которую уже триста лет достроить не могут.

– Храм Саграда Фамилия, – все так же бесстрастно уточнил Дим. – Основан в тысяча восемьсот восемьдесят втором году, так что строят его немногим более ста лет.

– Димочка, вы такой умный, просто ужас! – воскликнула мамуля. – Вам ведь тоже понятно, что Леле нужно поехать отдохнуть? И итальянское побережье будет просто прекрасным вариантом, правда?

– Барселона в Испании, – голосом робота сообщил тот.

– Что? – Мамуля непонимающе нахмурилась.

– Барселона не в Италии, а в Испании, – повторил Дим.

– Ах, ну боже мой, какая разница! Главное, Лелечке непременно нужно поехать. Чтобы отвлечься от всего. Понимаете?

Если бы человеческая голова была прозрачной, подумала вдруг Леля, на мамулином лбу сейчас крупными буквами светилось бы: и поехать с ней должна я!

Екатерина Александровна глядела на Дима почти с укоризной: как можно не понимать очевидного? Зять, грех жаловаться, денег для нее, в общем, не жалел. Но между «не жалел» и истинной щедростью – громадная дистанция, так что Екатерине Александровне приходилось вместо «оргии путешествий» довольствоваться скромными кипрами и таиландами три-четыре раза в год: погреться на пляже, в теплых волнах поплескаться. Все, что сверх того, Лелин обожаемый муженек считал расточительностью. Лельку-то везде таскал, а теща что, не человек? Собственно, оно бы и ладно, к музеям Екатерина Александровна была равнодушна, красоты архитектуры ее тоже не слишком трогали, ну камни и камни, тут такой стиль, тут эдакий. Вот магазины! Ее бы воля, из каждой поездки привозила бы по пять чемоданов – наряды, сувениры, ну и всякого-разного, по мелочи. Но выделяемых «на булавки» сумм на пять чемоданов покупок было, разумеется, недостаточно. А когда она… намекала (не впрямую, боже упаси, так, слово-другое про дивные индийские ткани или экзотические украшения), зять только ухмылялся. Чтоб его! И в Барселоне этой она ни разу еще не была! В Испании Барселона, извольте радоваться, а не в Италии. В Италии, впрочем, Екатерина Александровна тоже так и не побывала. Ну и ладно, не больно-то и хотелось: там, говорят, грязно очень. Но все же лично посмотреть и убедиться было бы неплохо. И уж теперь-то, когда ухмыляться и урезать расходы некому (не станет же родная дочь держать мамулю на голодном пайке!), теперь, видите ли, тоже никак?! А ведь, казалось бы, самое оно: Леля в стрессе, ей нужно отдохнуть, развеяться, и кто лучше позаботится о бедной девочке, как не родная мать?

– Я же не говорю, что ей одной нужно ехать, – торжественным тоном заключила Екатерина Александровна. – Разумеется, рядом должен быть кто-то, кто бы мог о ней позаботиться, чтобы бедной девочке не нужно было ни о чем задумываться.

Представив, как мамуля о ком-нибудь «заботится», Леля даже улыбнулась. И тут же о том пожалела – моментально сдавило сердце, воздух стал густым и колючим, горло сжалось… Какие улыбки, боже мой! Уткнуться бы в стену, ничего не видеть и не слышать!

Она, конечно, любила мамулю. Со всеми ее глупостями вроде итальянской Барселоны, с неистребимой жадностью к «вкусненькому» и неистребимой же уверенностью в собственной всегдашней правоте Екатерина Александровна источала какое-то необъяснимое обаяние. Кошки вон тоже живут по принципу «потому что я этого достойна», но им все прощается. Им – можно.

Вот и мамулин эгоцентризм Лелю обычно успокаивал. Как успокаивает почему-то вечно скрипящая половица. Третья от двери. Как в первой их с Ленькой квартире. Половицу надо было перешагивать: скрипела она пронзительно, и с таким трудом убаюканные наконец-то близнецы дружно выдавали рыдательный дуэт. Леля помнила об этой «поющей» половице постоянно. И все же иногда наступала на нее специально. Когда казалось, что весь мир вокруг начинает шататься, плывет, колеблется – и ухватиться в этой зыбкости не за что! И тут – вз-з-з! В протяжном неприятном – предсказуемом, черт побери! – скрипе было, как ни странно, что-то удивительно умиротворяющее. Все в порядке. Половица скрипит, дети автоматически подхватывают, мир стабилен.

В этом доме ничего и никогда уже не скрипело. Но мамулины занудные нравоучения были ничуть не хуже той самой половицы.

Вот только прямо сейчас все это казалось почти невыносимым.

Господи, когда она уже уйдет?! Может, Дим догадается и выпроводит ее… поаккуратнее? Дим всегда догадывался.

Но помогла неожиданно Мика. Подхватила Лелю под локоток, повела к двери, отодвинула заступившую было путь мамулю, бросив холодно:

– Извините, Екатерина Александровна, Леле нужно собраться. Что бы вы ни думали, а к следователям лучше ходить, когда назначено.

– Да что ты себе позво… – вскинулась та, но Лели с Микой уже рядом не было. Метры, отделявшие дверь гостиной от гардеробной, они одолели в доли секунды.

– Сама оденешься или помочь? – деловито поинтересовалась Мика.

– Да сама, конечно, только… в чем вообще к следователю прилично идти?

– Ну… смотря какой следователь. У тебя вроде баба, так что ничего провоцирующего, костюмчик… нет, черный – это чересчур, вот, серенький, в самый раз будет. И блузочку поскромнее, без декольтов и тому подобного.

Она так и сказала – декольтов! Мастер слова, главред не самого маленького журнала! Леля едва не рассмеялась. Но вовремя вспомнила, что смеяться ей теперь нельзя. Теперь ей ничего нельзя. Никаких курточек цвета топленого молока, никаких пестрых шарфов, узких джинсов и разноцветных кроссовок. Строгое пальто – тоже темно-серое, аккуратные сапожки на ненавистном среднем каблуке. Единственное хоть немного радостное пятно – аккуратно заправленный под пальто (никаких развевающихся хвостов!) белый шелковый шарф. Хотя в некоторых странах как раз белый – цвет траура. А черно-белые одеяния монашек и вовсе не о веселье напоминают.

Дим, взглянув на Лелю, кивнул одобрительно.

– Не бойся. Меня с тобой не пустят, конечно, но Игорь Анатольевич поприсутствует. – Он кивнул на худощавого типа, который на протяжении всей перепалки с мамулей маячил за Димовым плечом. – Вряд ли тебе так уж необходим адвокат, но кто знает, что там за следовательша. Я поспрашивал, по отзывам вроде приличная и не дура, но мало ли.

Адвокат, значит? Игорь Анатольевич, как мило. Практически ослик Иа. И похож на него, кстати: вытянутая физиономия (некоторые вежливо именуют ее английской, но лошадиная – она и есть лошадиная), печальные, словно влажные глаза, безрадостно-серый костюмчик, черное пальто, кашне цвета городского голубя. Безотрадное зрелище. Но отчасти и успокаивающее почему-то.

У самых ступеней крыльца, перекрывая дорогу к Димовой красной спортивной «Мазде», стояла массивная, похожая на медведя гризли черная машина. Судя по эмблеме на радиаторе – «Порше». В автомобилях Леля не разбиралась вовсе, разве что джип от седана отличала. Зато эмблемы ей очень нравились и запоминались как бы сами собой.

Из недр «Порше» выбрался тощий тип, здорово смахивающий на Кащея Бессмертного: серая лысая голова, дорогое кашемировое пальто, двигающееся словно бы отдельно от костлявого (даже сквозь ткань заметно) тела. Тип показался Леле смутно знакомым, но это ничего не значило: может, и в самом деле их представляли друг другу на одном из многочисленных деловых мероприятий – из тех, куда полагалось приходить с женами, а может, так, почудилось. В последние дни с ней часто такое случалось.

Кащей окинул их с Димом быстрым взглядом.

– Вы… уезжаете? – в голосе, сухом и одновременно тягучем, не было удивления, скорее недоумение, чуть приправленное укоризной.

Прямо предел проницательности, сердито подумала Леля. Нет, мы не уезжаем, мы вышли на крылечко, чтобы разбить здесь палатку и торговать сувенирами. И вообще, что это за черт из табакерки?

– Вадим Леонтьевич, – продолжал «черт» все тем же сухим, тягучим голосом, – если мы поедем вместе, вашу машину может мой шофер повести. Чтоб вам после о такси не беспокоиться.

Кто такой Вадим Леонтьевич? – удивилась Леля. И только секунду спустя поняла: это же Дим! А неприятный скелетоподобный тип, кажется, у Леньки какими-то финансовыми вопросами заведует.

Дим меж тем о чем-то негромко с «чертом из табакерки» поговорил и повернулся к Леле.

– Садись назад. – Он махнул на «Мазду». – Действительно неловко получилось. А поговорить нужно. Хотя… – Он оглянулся на забор, за которым торчали микроавтобус со значком одного из телеканалов и еще парочка машин, возле которых курили несколько персонажей, явно имеющих отношение к СМИ. У двоих болтались на боку профессиональные фотокофры, прислонившаяся к забору девица что-то говорила типу с видеокамерой, корреспондентша, должно быть. – Если эта публика за нами увяжется, еще и возле следственного комитета примутся своими микрофонами и камерами тыкать… Не Шухова же вызывать. Да и что он сделает? На улице-то они в своем праве: где хотят паркуются, за кем хотят едут.

– Может быть, Александра Игоревна окажет мне честь… – осторожно предложил Игорь Анатольевич.

– А это мысль, – кивнул Дим. – Лель, тогда я в следственный, как освобожусь, подъеду, меня там тоже видеть желают. А ты сейчас с Игорем Анатольевичем поедешь, хорошо? – Она кивнула. – И машины удачно стоят… Значит, делаем так…

Через минуту Леля, только что нарочито медленно усаживавшаяся в красную «Мазду», оказалась в припаркованном рядом автомобиле господина адво- ката.

В салоне пахло мужской туалетной водой и дорогой кожей.

Кто это сказал, подумалось вдруг Леле: «Деньги не приносят счастья, но плакать удобнее в «Мерседесе», чем в автобусе?» Плакать, впрочем, не хотелось. Точнее (правильно она Мике сказала), не моглось. Хотелось же по чему-нибудь стукнуть. А лучше – по кому-нибудь! Она покосилась на адвоката, не отрывавшего глаз от дороги. Профиль у него тоже оказался довольно унылый. Или, может, печальный? Иа, как есть Иа, грех такого обижать. Зато… если возле следственного комитета будут торчать журналисты, она им… а что она им?! Камеры разобьет? Смешно. Она им что-нибудь скажет! Да так, что полетят клочки по закоулочкам! Ну да, включился вдруг голос здравого смысла, господам журналистам только того и надо – скандала. И желательно погромче. Давай устраивай истерику! Вот им радость-то будет.

* * *

Журналистов возле приземистого желто-серого здания не оказалось. Похоже, устроенный Димом обманный маневр сработал.

Игорь Анатольевич, за время поездки почему-то погрустневший и ставший еще больше похожим на ослика Иа, открыл перед Лелей тяжелую дверь, откуда потянуло холодом и неуютом.

Следовательша, как назвал ее Дим, – молодая, коротко стриженная, быстроглазая, – едва они появились на пороге кабинета, вздернула бровь, точно в удивлении:

– Здравствуйте, Александра Игоревна, проходите. Но… вы вот прямо так сразу и с адвокатом?

Игорь Анатольевич парировал довольно равно- душно:

– Здравствуйте, госпожа Вершина.

– Меня зовут Арина Марковна, – поджав губы, сообщила девица.

– Арина Марковна, здравствуйте, – так же сухо продолжил адвокат. – Мое присутствие не должно вас ни смущать, ни настораживать. Я не помешаю. Александра Игоревна в шоковом состоянии, по- этому…

Стриженая девица ухмыльнулась:

– Поэтому кто-то должен следить, чтобы она не сказала лишнего?

– Арина Марковна! – Адвокат укоризненно покачал головой.

– Ладно, ладно. – Следовательша примирительно помахала узкой ладошкой. – Присаживайтесь. И давайте поговорим без…

– Без? – переспросил адвокат.

– Без подковырок. – Она покачала головой так сочувственно, словно и не язвила только что. Должно быть, их подобным штукам – резкие смены интонации и всякое такое – специально обучают, подумала Леля довольно равнодушно.

Она не считала, что ей и впрямь нужна поддержка адвоката. Но в то же время остаться в этом безликом, угловатом кабинетике наедине с быстроглазой следовательшей, пожалуй, было бы страшновато.

Вопросы госпожа Вершина задавала… неудобные. Вдобавок все время называла Леньку – «ваш муж». Леля каждый раз почему-то вздрагивала. Наверное, она еще не осознала толком, что Ленечки больше нет. Как так «нет»? Вот глупость! Он и раньше, бывало, уезжал – и не на два дня. Вот и сейчас… как будто просто уехал по делам. А это чужое «ваш муж» делало его отсутствие каким-то… окончательным. Безнадежным.

– Вы не замечали в последнее время, чтобы у вашего мужа резко портилось настроение? Депрессия, быть может? Мысли о самоубийстве?

– Да что вы такое говорите? Какое самоубийство! У нас… мы только… мы как раз собирались к Платону слетать, поглядеть, как ему там живется. По скайпу-то он говорил, что все отлично, но лучше собственными глазами увидеть. И не только увидеть. Колледж этот Леня сам выбирал, хотел убедиться, что не ошибся.

– То есть в семье у вас все нормально было?

– Отлично.

– Вы не чувствовали в последнее время, чтобы муж отдалился? Секреты, быть может, какие-то появились? Темы, которые он отказывался обсуждать?

Отдалился Ленька давным-давно, лет десять, наверное, назад. Да и то – не отдалился, а… Как-то это по-другому называется. Когда первые страсти утихают, юношеская пылкость сменяется дружелюбием, спокойной нежностью – хотя бывает, что и, ровно наоборот, откровенной враждой. Им-то еще повезло. Ну или ей повезло. Говорят, это самое «охлаждение» наступает года через три после свадьбы. У кого-то даже и раньше. А у них «пожара страстей» хватило на десять лет. Что же до секретов и тем, которые он отказывался обсуждать, это и вовсе глупо. Леля ничего, вот просто ничегошеньки не понимала в бизнесе – какой смысл обсуждать дифференциальное счисление с тем, кто семь и девять на пальцах складывает? Ну да, занят Ленька был всегда выше головы. Она, хоть ничего в бизнесе не понимала, видела – выкладывается. Какие-то проблемы случались, конечно, – конкуренты упрямые или чиновники чрезмерно мздолюбивые. Но это же бизнес, там всегда что-то такое…

Поэтому она лишь покачала головой, не вдаваясь в подробности:

– Нет. Все как всегда было.

– Может, со здоровьем проблемы появились?

– Что вы! Разве больной человек станет проводить время на подледной рыбалке? И спортзал прямо в квартире он ведь не просто так оборудовал! Да господи, спросите Ивана Ефимовича! Это наш врач вот уже лет двенадцать, наверное.

– Непременно спросим.

Адвокат, уже писавший что-то на крошечном оранжевом листочке, приподнялся, положил записку на угол следовательского стола (довольно обшарпанного, заметила Леля, хотя ей-то какая разница).

Госпожа следователь аккуратно сунула листочек в пластиковую папку и вновь уперла взгляд в Лелю:

– Может быть, его тревожило что-то особенное? Поведение как-то изменилось?

– Нет.

– Нет – не изменилось или нет – вы не заметили изменений? Вы же говорите, что у вас в семье все хорошо было, верно? Вы могли ничего не знать о его делах, но близкие люди чувствуют, если с родным человеком что-то не так. Нередко сами себе объяснить не могут, изменения могут быть пустяковыми, однако от близких мало что получается скрыть. Если бы его что-то беспокоило, вы заметили бы?

– Конечно! Только нечего было замечать! Все шло как всегда! Но…

– Но?

– Я вообще ничего не понимаю, поймите! Как такое могло случиться?

– Ну, знал бы, где упасть, соломки бы подстелил. Стопроцентно пока ничего исключить нельзя, но пока все свидетельствует о несчастном случае. Только вам в такой простой вариант не верится, да? И в то же время вы не можете припомнить ничего необычного, что позволило бы отойти от версии несчастного случая.

– Какой несчастный случай! Леня же не мальчишка неопытный! Он на эту рыбалку годами ездил – и ничего! Никогда!

Арине сидевшую напротив женщину было жаль. Но как бы… вчуже, как жаль, например, жертв авиакатастрофы. Или ДТП на обледеневшей трассе – когда никто вроде и не виноват, а сколько жизней сразу разламывается на «до» и «после». И такое вот неприятие, неверие в страшное – реакция самая распространенная. Если бы эта… Александра Игоревна билась в истериках, умываясь слезами и задыхаясь в рыданиях, ей стало бы легче куда быстрее. Но она биться в истериках точно не станет. И сколько пройдет времени, пока она примет неоспоримый факт – ее любящий (судя по всему) и любимый (еще более очевидно) супруг ушел туда, откуда не возвращаются. И с этим придется учиться жить заново. Впрочем, Арина – не священник, ее дело – отработать все версии. Чтобы самая очевидная – несчастный случай – осталась единственной. Будь утонувший слесарем дядей Васей, никто и не ворохнулся бы – каждый год с этой самой подледной рыбалки десятка полтора-два не возвращается. Но – разве такой большой человек может просто утонуть на рыбалке? Вот и приходится копать. Хотя даму – да, все равно жаль. И детей тоже. Хоть и взрослые, а отца потерять… на мгновение ей вдруг представилось, что непоправимое случилось не с кем-то посторонним, а с ее близкими. С папой… ох, нет, нельзя-нельзя, мысль, говорят, материальна. Не дай бог, притянешь несчастье. Она незаметно ущипнула себя за запястье, выныривая из мгновенных посторонних мыслей в здесь и сейчас.