Михаил Козаков: «Ниоткуда с любовью…». Воспоминания друзей

Он учился на четвертом курсе, когда начал сниматься в «Убийстве на улице Данте». И у нас всех не было даже никакого намека на зависть. Наоборот – мы радовались, что вот один из нас уже так далеко шагнул. И потом он нас всех пригласил на просмотр на Мосфильм. Фильм был замечательный. Там же в эпизоде снимался и наш общий друг Марик Хромченко.

Миша стал невероятно популярным после этого фильма. И он нам потом рассказал, что, когда они фотографировались после окончания съемок, Ромм сказал ему:

– Миша, прости меня: положительного героя ты не сыграешь никогда.

А что касается Гамлета у Охлопкова, то для нас это снова был «один из нас и – Гамлет»! Он был до того хорош, до того красив, что и говорить нечего.

Но увидев Скофилда, он сошел с ума, тот был для него эталоном актера.

Придворные кинулись к Гамлету, желая его обезоружить, и вот тут Скофилд с диким криком, с воем завертелся на одном месте с вытянутой в руках рапирой, описывая ею круги вокруг себя. Придворные бросились врассыпную, и тогда он убил Лаэрта, не фехтуя, а как убивают, в один прием… И угаснул сам. Последнее, что мы запомнили: «Дальше – тишина».

Михаил Козаков

А когда они с Шурой Ширвиндтом увлеклись бегами, они же всех лошадей знали, ходили их кормить. На бегах сидели Михаил Михайлович Яншин, Пров Садовский с секундомерами, следили за всем, что происходило. А наши почтительно стояли в сторонке и наблюдали.

Как-то они решили взять с собой и меня с моим мужем Мишей Рапопортом:

– Развиваем Мирке азарт!

Приехали, какие-то деньги куда-то надо ставить, «двойные-тройные, в длинную играть».

Я ничего понять не могу. Но смотрю: у Мишки с Шуркой даже лица изменились! Глаза другие! И побежали лошадки. Звонок какой-то! Я воскликнула:

– Ой, ребята, смотрите, какая лошадка!

Они мрачно посмотрели на моего Мишу и сказали:

– Рапопорт, убери это отсюда.

Азарт у меня так и не развился. Деньги все проиграли.

Как-то звонит мне Миша:

– Мирка, ты дома? Можно, я зайду?

Заходит.

– У тебя деньги есть?

– А что случилось?

– Гретка дала деньги на одеяло Катьке… а я их проиграл на бегах…

– Ну подлец ты!

Когда родилась Катька – их первенец, – Мишка был просто вне себя. Он так внимательно всю ее разглядывал. А у младенцев же фигуры не как у балерин. Было ей недели две, спрашивает он у меня:

– Мирка, что делать? Понимаешь, у нее, по-моему, кривые ноги. Она их как-то кренделем складывает.

– Сдурел ты, что ли? У всех детей такие ноги! Потом они вырастают и выправляются!

– Ты уверена? А если у меня дочь будет с кривыми ногами?

Сейчас смешно! У Кати ровненькие аккуратные ноги. Но в этом был весь Миша, со своими внезапно возникающими фобиями.

Я всегда хотела поработать вместе с Мишей. И я была у него на репетициях спектакля «Цветок смеющийся», который он ставил в антрепризе. Он взял туда моего сына Андрея, которого знал с самого детства. А потом у нас был довольно долгий период, когда у Мишки менялись жены, страны и тому подобное, и мы не виделись. Андрей уже вырос, стал актером. Я была очень рада, что Андрюша играет у Миши, и он его очень хвалит.

И когда он пригласил и меня в свой спектакль, я была у него на двух репетициях, но потом должна была уехать на гастроли и боялась его подвести. Так и не случилось у нас общей работы.

Как-то мы стояли с Мишкой на лестнице в нашем театре, и разговаривали после долгой разлуки и его возвращения из Израиля в наш Театр Моссовета:

– А помнишь? Помнишь? Помнишь?

– А что это, Мишка, мы с тобой всё вспоминаем и вспоминаем? Старые уже стали?

– Я – да! Ты – нет!

Он всегда оставался джентльменом!

Отъезд Миши в Израиль я восприняла как трагедию. Позвонила ему со словами, что он сошел с ума: будет там чужим.

Как он там играл на чужом языке, уже всем известно. Эти годы, проведенные там, ему очень помешали.

Помню, как вернулся он в наш Театр Моссовета королем. Возможно, он неслучайно пришел именно в наш театр. Все ему распахивали двери, предлагали новые роли. Но, к сожалению, он мало сыграл здесь, хотя это были незабываемые роли: Шейлок, Лир.

Он сам хотел здесь ставить «Дракона» Шварца. Обсуждал это со мной. И собирался снимать в главной роли Сашу Домогарова, которого знал очень давно. Не получилось.

А какие замечательные совпадения у меня бывали с Мишей! Как-то зимой я собралась на рынок, надела шубу, сапоги, оставалось выключить телевизор. А там – «Покровские ворота». Я присела на диван и стала смотреть. К счастью, там был какой-то перерыв на рекламу, и я сняла шубу, правда, положила ее рядом на диван. Так до конца фильма и просидела, не отвлекаясь.

Фильм закончился, я набираю Мишкин телефонный номер:

– Миш, знаешь, ты мне должен привезти продукты. Нет, я не заболела, хотя и не уверена. Потому что у меня дома шаром покати, а я села и стала смотреть твои «Покровские», и не смогла оторваться.

Он был очень трогательным отцом. Всё посвящал своим детям. Постоянно должен был искать работу, отсылал деньги младшим своим детям в Израиль.

А потом так же трогательно относился к внукам. Очень переживал, что Кирилл расстался с Аленой Яковлевой, и он не мог видеться с внучкой Машей. Я знаю, что он украдкой приходил на детскую елку в Театр Сатиры, чтобы посмотреть на Машу. Слава Богу, что они успели подружиться, и уже позже помогал ей готовиться к экзаменам в творческий вуз.

Миша выполнил и эту свою миссию – отца и деда – абсолютно безупречно, надо признать.

Алла Покровская

«Дружить с ним ровно было невозможно»[6]

Мы все – современниковская молодежь – очень любили Мишину маму Зою Александровну. Сколько замечательных рассказов о ее жизни мы слышали. Потрясающая женщина была. А с самим Мишкой мы то сходились, то расходились. С ним дружить ровно было невозможно.

Нашего сына Мишу мы с Олегом назвали по святцам. А Козаков всё издевался: «А назвали-то Мишкой в честь меня».

Помню, что первой страной, в которую я попала на гастроли с «Современником», была Италия. Мишка потом описал в своих воспоминаниях, как мы ходили и танцевали с ним среди проституток. Это же наша с ним история.

Кэгэбэшница, которая была к нам тогда приставлена, строго предупреждала:

– В Неаполе никуда не ходите, там Шестой американский флот стоит.

Как только мы приехали в Неаполь, Ефремов спросил на весь автобус: «Таааааак, где тут стоит Шестой американский флот?» Кэгэбэшница подумала, что он шутит. Ничего подобного. Когда они – Мишка, Олег и Александр Свободин – решили пойти прогуляться, я попросила взять меня тоже. Ефремов всё повторял: «Останься! Останься! Дура, идет за нами».

Мы всё же пошли вместе, нашли бар, где были все эти моряки. Там все танцевали, и мы с Козаковым тоже, и имели огромный успех.

Помню, как Мишка всё время пялился на местных красоток и говорил мне: «Смотри, смотри, вон какая!» – а это был трансвестит.

Оркестр в нашу честь заиграл «Очи черные», я пел перед микрофоном. Алла подключилась, и мы на маленькой сцене плясали нечто среднее между цыганочкой и русской плясовой.

Все танцы в кабаке «Бродвей-бар» прекратились. И все матросы, гарсоны и проститутки уставились на нас. Еще бы! Мы были первыми и наверняка последними советскими людьми, гулявшими напропалую в этом портовом неаполитанском «Бродвей-баре». На прощание я станцевал танго с черненькой проституткой нашего нового американского друга и поцеловал ей руку в знак благодарности, а он, протоптавшись в обнимку с Аллой в том же танце, во время которого держал ее обеими ручищами за филейную часть, покровительственно потрепал Аллу по щеке. Не мог же он предположить, что девочка в свитере, говорящая почему-то по-русски, не портовая шлюха, а жена главного режиссера московского театра…

Михаил Козаков

Мне сейчас Мишки очень не хватает.

За год до его смерти меня позвали писать на аудио в «Горе от ума» Хлёстову, а Козаков писал Фамусова. И я его увидела после долгого перерыва. Он бы почти слепой. И то, что вокруг записывали другие исполнители, ему не очень нравилось. Я его всё просила: «Ну помоги им, подскажи». Хорошие актеры, но просто другое совсем поколение.

После записи он меня привез в ресторан ЦДЛ, попросил, чтобы я с ним посидела. И началось – Бродский… и без остановки. Я сидела два часа, открыв рот. Но слушала с удовольствием, потому что он знал такое, чего никто и не мог представить. Потом я его проводила в машину.

И после той нашей поздней встречи он стал мне часто звонить по ночам. Мы как бы продолжили ту нашу современниковскую дружбу.

Но недолго, к сожалению…

Авангард Леонтьев

Рыцарь литературы[7]

Я познакомился с Михал Михалычем Козаковым в 1968 году, когда окончил Школу-студию МХАТ и поступил в театр «Современник».

До этого нас объединяло только то, что мы учились у одного мастера Павла Владимировича Массальского в разное время. Я Козакова знал по кино и по спектаклю «Современника» «Двое на качелях», который смотрел еще старшим школьником, и спектакль произвел на меня очень большое впечатление. Помню, перед антрактом героиня, ее играла Татьяна Лаврова, бросалась к телефону, набирала номер своего возлюбленного, и там был такой новый режиссерский эффектный прием – звук набора номера был выведен через динамики в зал. Незабываемый был спектакль! Режиссура Галины Волчек.

Козаков уже был популярнейшим актером. Он был необычайно аристократичным красавцем – человек, выросший в советской семье, прошедшей через тридцатые-сороковые годы. Аристократизм в нем был природный, он умел держать себя и обращаться с людьми как-то по-особенному.

Кроме того, у него была автомашина «Волга-21» – мечта всех мальчишек. А на заднем сиденье, у стекла, лежала милицейская фуражка, это было знаком того, что машина принадлежит какому-то важному официальному лицу. Вот с таким шиком Михал Михалыч и разъезжал по Москве.

А близко мы с ним познакомились уже прямо на сцене, на репетициях спектакля Галины Волчек «На дне». Козаков репетировал роль Актера, а я играл в массовке ночлежника. Я вообще впервые видел так близко всех артистов. И очень, помню, зажимался – здесь они все – великие, признанные, а я еще ничего не умею. Потом меня Галина Волчек за неделю до премьеры ввела на роль Алёшки. Это был тяжелый ввод, надо было срочно научиться играть на гармошке, петь частушки. Всё было непросто. А вокруг Евстигнеев, Даль, Козаков, Покровская, Дорошина, Иванова, Табаков…

Я помню такой эпизод на репетиции: Козаков репетировал Актера, и вдруг ему Волчек из зала говорит:

– Миша, ты к репетиции не готов!

Видимо, какого-то внутреннего психологического наполнения у него не было. Он стал возражать:

– Да нет, Галя, я готов!

– Нет, Миша, я знаю, когда ты бываешь готов!

Для меня этот разговор был непривычен. Как это – такому известному артисту прилюдно делается замечание, довольно неприятное? Но я понял, что между ними, современниковцами, такие прямые взаимоотношения. Тогда же всех новых актеров и новые спектакли принимали коллегиальным решением всей труппы.

Мы все восхищались, как Козаков играл Женю Кисточкина во «Всегда в продаже» Аксёнова. Он буквально купался в этой роли прохиндея. С такой легкостью, с таким удовольствием играл, с таким обаянием. Это была его роль.

Роль Кисточкина я получил сразу, в одном составе, когда Ефремов решил репетировать аксёновскую пьесу. Честно говоря, этого я не ожидал. Не ожидали и некоторые мои товарищи по «Современнику»…

Потом мне рассказывала Галя Волчек, что когда Ефремов на Совете утверждал распределение, кто-то из доброхотов спросил:

– Олег, а не жирно будет Козакову? В прошлом сезоне – Сирано, теперь – Кисточкин?

Олег ответил:

– Жирно. А что делать? Это роль Козакова.

И работал со мной увлеченно, азартно, щедро дарил мне себя, может быть, как никогда щедро…

Открытием Аксёнова и, смею сказать, театра был сам Кисточкин, опора и основа любого культа, притом не фельетонный жлоб, а циник, талант, умница, карьерист, без сомнения, с партбилетом в кармане, человек с безусловным и заразительным обаянием. Оттого и особенно страшный.

Михаил Козаков

За те два года, что мы служили вместе в «Современнике», я играл в массовке «Обыкновенной истории» в постановке Галины Волчек. Игра Табакова, Мягкова и Козакова в роли Адуева-старшего была блистательной. Потом Миша ушел из театра, эту роль играл уже другой актер. Но никто не мог так играть аристократа. Ни у кого не было такой русской речи, как у Козакова, никто не чувствовал так слова, никто не умел так ценить слово.

Он ушел во МХАТ… Однажды он меня пригласил в свой телевизионный спектакль «Удар рога» на небольшую роль. Главные роли играли Олег Даль и Игорь Васильев. Работал Козаков очень подробно, сам мог сыграть за любого. Будучи человеком необычайно горячим, темпераментным, своими режиссерскими показами он заражал артистов, порой перегибая палку так, что они тоже перегибали палку, стараясь удовлетворить его требованиям. Тогда все начинали играть Мишу, что называется, «давали Козакова».

Спектакль телевизионное начальство запретило. Пленку размагнитили. Миша очень переживал.

Я его, кстати, всегда называл Михал Михалыч, только сейчас, подходя уже к его возрасту, начинаю мысленно называть его просто по имени.

Не могу сказать, что мы близко дружили. Я никогда не был у него дома. Но всегда чувствовал, что мы близки по духу. Он нравился мне как артист. Когда Козаков исполнял произведения литературы с эстрады, он старался донести каждое слово, каждый поэтический нюанс до слушателя, до зрителя. И в этом даже немножечко пережимал. Но я чувствовал, как он дорожит каждой мыслью, каждой буквой. Как ему хочется заразить этим аудиторию. И он этого добивался и быстро достигал контакта с аудиторией.

Он был просветителем.

Как-то мы ехали с ним из Питера в Москву поездом «Красная стрела». Это был уже последний период его жизни. Мы с ним оказались в одном купе, и он половину ночи читал стихи. А когда мы вышли ранним утром из поезда, оба пошли на метро. Мне было странно: как это – такой известный артист, к тому же немолодой, на плече у него была тяжелая сумка, вероятно, с концертным костюмом – и за ним не приехала машина! Было в этом что-то студенческое.

Вот таков был его образ жизни. Он был работяга! Он работал как вол. У него было много детей, и ему надо было всех обеспечивать. Он хотел и умел работать, искал работу.

Однажды на вечере в СТД Козаков читал Бродского. После его выступления я подошел к нему с восторженной благодарностью. А он ответил мне комплиментом, что заметил мое заинтересованное лицо в зале, и это ему помогало.

В отличие от своих коллег-актеров, он часто ходил на чужие спектакли. Я со сцены видел его в первых рядах и замечал, как вначале ему было интересно, а потом, по ходу действия, заинтересованность сменялась огорчением, когда он не принимал того, что видел. Буквально страдал. Он был неравнодушным, талантливым зрителем.

Однажды я был приглашен читать Марину Цветаеву на поэтическом вечере в Музее Пушкина. Стихотворение было у меня еще сыровато, и я чуть не умер от стыда, увидев в первом ряду Козакова. Что он обо мне подумает?..

А какой прекрасный он записал телевизионный цикл программ о своем творчестве! Он ездил по всей стране и читал великую литературу. Он был в нее влюблен. Был ее подданным, рыцарем и проповедником.

Иосиф Райхельгауз

Сам себе театр[8]

Начало семидесятых… Когда вся компания актеров в семьдесят четвертом из «Современника» ушла к Ефремову во МХАТ, Волчек, став художественным руководителем, совершила выдающийся продюсерский ход. Она пригласила ставить спектакли Вайду, Товстоногова. И пригласила в штат двух молодых режиссеров, у которых видела только по одному спектаклю: Валерия Фокина и меня.

Ушедшие к Ефремову доигрывали еще свои спектакли в «Современнике», а Волчек принципиально вводила новые спектакли в репертуар. Козаков тогда играл и во МХАТе, и в «Современнике».

Я еще видел в «Современнике» «Балладу о невеселом кабачке» – Козаков приходил ее играть.

Выходил ММ с этой его знаменитой фразой: «Я – Автор». И представлял Табакова и Волчек. Открывались окна дома, и начинался спектакль.

Одну пьесу Олби – «Балладу о невеселом кабачке» по роману Карсон Маккаллерс – мы все-таки поставили в мае шестьдесят седьмого года. И я играл там роль от Автора.

Были поклонники у «Баллады», а в самой «Балладе» – отличные роли Гали Волчек, Олега Табакова и интересные декорации начинавших тогда Сергея Бархина и Михаила Аникста.

Михаил Козаков

Конечно, я смотрел этот спектакль много раз. И конечно, мне по молодости и по глупости казалось, что всё это уже несколько старомодно – и режиссура, и артисты. Как-то они спектакли ставят буквально. Но то, как артисты играли, как они, переходя в персонажи, оставались собой, – это выдающаяся и прекрасная школа «Современника».

И там, среди первых имен Евстигнеева, Ефремова, Кваши, ММ был из самых-самых. Есть артисты, которые в каком бы театре не работали, сами себе театр. Козаков как раз из таких. Мне всегда было понятно, что ММ – человек, в котором такое количество знаний о литературе, о режиссуре, что неважно было, где этот человек зарплату получает – в «Современнике» или во МХАТе. Он был фантастически интересен. Он был из тех людей театра, которых хочется всё время разгадывать, провоцировать на какие-то откровения, истории и сюжеты.

А близко с Козаковым я познакомился, когда меня к нему домой привела Г. Б. Волчек. Привела как-то вечером, наверное, это и была ситуация, когда Козаков играл в двух местах, а Волчек мощно удерживала и собирала, кого могла. У нее ведь прямо звериный, не побоюсь этого слова, дар организации театра. Ей даже не надо смотреть чьи-то спектакли. Ей достаточно услышать мнение человека, которому она доверяет безоговорочно. Так и со мной было, например. Увидит она человека – и сразу понимает, для «Современника» он или нет.

И давала сильное молодежное движение. Она ведь тогда, кроме нас с Фокиным, пригласила никому тогда не известного дипломника Константина Райкина. Известного только по имени отца. Никому не известного его однокурсника Юру Богатырева. Никому не известную, бродящую тогда по Москве артистку Марину Неёлову. Никому не известного Стасика Садальского, пришедшего со мной из ГИТИСа наивного непосредственного губошлепа. Чуть позже появилась Лена Коренева – мы все видели ее в спектакле «Ромео и Джульетта».

Вся молодежь, набранная тогда Галиной Борисовной, через некоторое время стала звездами экрана и сцены.

И в то время Волчек часто брала меня на разговоры с Чингизом Айтматовым, с Константином Симоновым. И когда она меня привела к Козакову, ей интересно было наше с ним общение. Она же с ним столько лет была знакома, и что они могут друг другу сказать, прекрасно знала заранее. А я был человеком новой формации, с другим представлением о театре, с другим представлением о поэзии. Мы пришли к нему домой. Не помню, чем нас угощали, помню, о чем говорили. ММ тогда готовился к съемкам «Пиковой дамы» в Ленинграде. Очень много говорил о Пушкине. А я же одессит, и вся южная пушкинская ссылка – Одесса, Кишинев – меня не просто интересовала, я знал на память огромное количество цитат из его переписки. Естественно, вся 12 глава Онегина – «Я жил тогда в Одессе…» – мне была знакома. И вот пошел наш живой диалог с Козаковым. Я вижу, как довольна Волчек, спровоцировавшая его. После чего я сказал Козакову, что до ГИТИСа я жил в Ленинграде, еще не понимая, с кем я имею дело в лице Козакова. И я рассказал, что я не раз, и не два здоровался с Бродским. И дальше я потряс Козакова тем, что я ему рассказал историю-легенду про Бродского, который не любил драматический театр и которого, как мне потом рассказывали Юрский и Рецептер, так долго приучали к драматическому театру. Прививали ему театр. А он то засыпал в зрительном зале, то уходил, то прятался. И, наконец, когда приехал в Ленинград Питер Брук с «Гамлетом» и играл его в БДТ, Бродскому сказали, что теперь это пропустить невозможно, обязательно надо смотреть. Пробраться на спектакль было неимоверно трудно. Бродского хитрыми путями завели и посадили. Он посмотрел спектакль и написал стихотворение «К Гамлету».

И для меня неожиданно было, что Козаков не знал этой истории, и в то время это стихотворение не знал:

Чего Вы ждете, принц?Чего Вы ждете?Не надо больше, не ломайте рук.Все эти люди, принц,В конечном счете,Устали от душевных Ваших мук…

Вот тут я, что называется, растопил ММ, и мы стали уже обмениваться другими цитатами, читать стихи. И Волчек тут даже слегка отстранилась, отсела в сторону, поняв, что началось нечто очень серьезное.

Потом была в наших встречах некая пауза. Я иногда его встречал в буфете «Современника», где он сиживал с Гафтом и Квашой. И я за их столик подсаживался, что было для меня величайшей честью, какие же интересные они вели разговоры!

Были и спонтанные встречи. Длилось это довольно долго, практически до его отъезда в Израиль. В 1992 году наш театр «Школа современной пьесы» поехал на свои первые гастроли в Израиль. Мы повезли два спектакля – «Пришел мужчина к женщине» и «А чё это ты во фраке?» Филозов, Полищук, Петренко… Гастроли наши проходили грандиозно. И художник, с которым мы работали в «Современнике», Саша Лисянский, привел меня на бульвар Ротшильда, в гости к Козакову.

Я понимал, что ММ очень нервничает по поводу наших гастролей. И даже ревнует к нашему успеху. Приехал какой-то молодой, мало кому известный театр – «собрали трех артистов». И вдруг в Израиле играют недели две по два спектакля в день при полных аншлагах. Мы же зрителю тогда подали звезд!

Он ревновал, но у нас с ним были очень интересные разговоры о том, как сейчас можно работать в СССР. Он же говорил только о том, что в Израиле сделает театр, какой он в Союзе сделать не сможет. Как и любой эмигрант, он, будучи даже большим художником, постоянно оправдывал для себя и собеседника свой отъезд. Мотивировал его только желанием создать собственный театр. Он и создал его, в конце концов – «Русскую антрепризу Михаила Козакова». И он неслучайно приехал покорять Израиль художественно. Именно поэтому он стал играть на иврите, мучаясь неимоверно, в спектакле Бориса Морозова «Чайка» в Камерном театре.

Но, к сожалению, ему не удалось прорваться в «Габиму» – в ту самую «Габиму», приехавшую когда-то на эту землю из России. Мирового уровня театр. Я тогда ничего этого не знал и, к сожалению, нанес ему еще один психологический удар. На мой спектакль «Пришел мужчина к женщине», который играли Полищук и Филозов, пришел художественный руководитель «Габимы», посмотрел и сказал:

– Не могли бы вы сыграть это в «Габиме»? Показать русский театр израильтянам?

И мы играли в «Габиме» без перевода, при переполненном зале, где не было русскоязычных зрителей. Мы показали русский театр. И в тот же день я получил от художественного руководителя театра приглашение ставить в «Габиме».

Это для ММ было жутким ударом. Как это? В театр, где ставили Вахтангов, Любимов и Стуруа, приглашают некоего мальчика, ничего еще толком не поставившего, а не его – Козакова. И надо сказать, что ММ это прочувствовал глубоко.

Я должен был поставить у них тот же спектакль с артистами «Габимы» и на иврите. У меня главную роль играл Йоси Полак – звезда израильского театра. Дочь Михоэлса, которая была у меня переводчицей, предупреждала, что это звезда с труднейшим характером.

И вот тут ММ еще пуще на меня обиделся и совсем перестал звать в гости. Мы с ним как-то встретились на бульваре Ротшильда, где был его дом, и он не мог скрыть свою неприязнь к происходящему. И я прекрасно понимал, что ему нанесена обида. И когда выходила премьера, я позвонил его жене Ане и очень просил прийти на премьеру. Он пришел, и ему очень понравился спектакль. После премьеры мы поехали на роскошный банкет на берегу моря, в дом известной актрисы, тоже участвующей в этом спектакле.

Столько лет прошло, но я помню, что он отвечал за весь русский театр.

И была там одна совершенно гениальная вещь. На стол поставили поднос с громадным арбузом. А вокруг стояли гости – израильские и российские артисты. И так получилось, что с двух сторон, напротив друг друга, стояли Козаков и Йоси Полак. Арбуз с хрустом разрезала хозяйка – Леора, вынула из сердцевины самый большой и сочный кусок, подержала его между этими двумя актерами и картинно отдала Козакову. И Полак сказал мне на это:

– Знаешь, почему Леора дала Козакову этот лучший и первый кусок арбуза? Потому что он научился без акцента говорить на иврите слово «арбуз».

Он уже в это время стал репетировать в своей антрепризе спектакли. Естественно, уже подтянул туда своих друзей – Валентина Никулина, Леню Каневского и других. Жена его Аня обнаружила в себе продюсерские таланты.

Потом мы почти каждый год приезжали в Израиль на гастроли, привозили свои спектакли. Привезли «Уходил старик от старухи», в котором блистательно играли Мария Владимировна Миронова и Михаил Андреевич Глузский. Это спектакль о прожитой жизни, о том, что всё заканчивается.