Миллион оттенков желтого

Звонко, как тот конь, выбивая дробь из каменных ступеней, мы сбежали в подземный переход и вынырнули из него у похожего на летающую тарелку здания станции метро «Горьковская».

– Галина назначила нам на девять ноль-ноль и предупредила, чтобы не опаздывали, у нее, видите ли, процедуры, она не будет ждать, – снизошла до объяснений тетушка, когда мы прошли через турникеты и встали на эскалаторе, как два деревца.

Тетушка в свои «крепко за восемьдесят» остается стройна, как березка.

– А Галина – это у нас кто? – Я все еще ничего не понимала.

– Да Федоскина же! Генеральша наша. – Тетя Ида косо глянула на меня, недовольная отсутствием сообразительности, покачала головой и посетовала: – Уж такая барынька, что фу-ты ну-ты! Процедуры у нее, ну-ну. Не иначе бальзамирование и мумификация.

– Она тебе не подружка, – догадалась я.

– Она никому не подружка, – подтвердила тетушка.

Мы вышли на перрон и шмыгнули в вагон.

– А Марфиньке? – Я все еще не уяснила, каким боком та относится к нашему делу.

– Марфиньке? – Тетушка неожиданно затряслась, почти беззвучно смеясь. – Ее Галина, было дело, люто ненавидела. А теперь, наверное, надеется увидеть раздавленной и жалкой.

– Это Марфиньку-то? – не поверила я.

Право, не знаю, что должно случиться, чтобы блистательная Марфа Ивановна сделалась раздавленной и жалкой. Мне кажется, таких несгибаемых женщин больше не делают. Мировая сталелитейная промышленность прекратила выпускать их еще в сороковых годах прошлого века, и после смерти Маргарет Тэтчер на всем белом свете остались только две железные леди – Марфинька и ее лучшая подруга, наша тетя Ида.

К сожалению, Марфинька не избежала возрастных проблем: лет пять назад ее начала атаковать деменция. Бравая старушка отчаянно обороняет свои позиции, но периодически ее накрывает. Тогда она несколько теряется во времени и пространстве, денек-другой называет окружающих чужими именами, что, впрочем, не мешает продолжать общение: добрые люди знают, что надо немного потерпеть – и нормальная Марфинька вернется, а до тех пор безропотно играют отведенные им роли.

Есть лишь один человек, которого Марфинька узнает почти всегда, – тетя Ида. Наверное, потому, что они неизменно присутствуют в жизни друг друга на протяжении восьми десятков лет. Познакомились еще в детском саду и крепко сроднились в эвакуации, куда их малышками вывезли из блокадного Ленинграда.

Ирку Марфинька в дни помрачения рассудка называет Людочкой, кота Вольку – Мурзиком, а меня почему-то просто не замечает. Я пытаюсь убедить себя: это потому, что я такая неповторимая, ни на кого не похожая, – и все же мне обидно.

Впрочем, я вряд ли радовалась бы, зови меня дементная Марфинька Даздрапермой, как тетину соседку по этажу. Хотя это неблагозвучное имя – всего лишь сокращение от «Да здравствует Первое мая».

Мы вышли из метро «Гостиный двор», пересекли Невский и вскоре оказались у старого дома на набережной Грибанала – это еще одно неблагозвучное, но популярное в Питере сокращение, полностью, как вы понимаете, канал Грибоедова.

– Идочка, ма шер, какое дивное утро! – Марфинька возникла на мокром пороге в раме старой деревянной двери, как дивное видение: вся в розовом.

– Горит восток зарею новой, – невозмутимо согласилась тетушка. – Бон жур, ма шер. Ты ослепительна.

– Как всегда, – не стала скромничать Марфинька, подобрала многослойную юбку, вытянула носочек и, немного побалансировав, аккуратно сошла с порога, переступив небольшую лужицу.

Мою руку, протянутую, чтобы помочь, она проигнорировала.

– Доброе утро, Марфа Ивановна! – с нажимом сказала я в розовую спину.

– А? Кто здесь? – Марфинька оглянулась, мазнула по мне невидящим взглядом и шагнула к подруге. – Идем же. Кстати, куда мы? Ты не сказала.

Я вздохнула:

– Определенно, это не день Бэкхема.

Было ясно, что сегодня коварная деменция Марфиньку победила.

– Возможно, так даже лучше, – рассудила тетушка, но объяснять мне свою логику не стала, отвлеченная подружкой, которая желала общаться, обсуждая погоду, природу и наряды встречных дам.

Мадамы заскользили по отполированным множеством ног гранитным плитам, как два кораблика по морской глади. Я прикинула, как долго мы в таком темпе будем плыть до места назначения, и приуныла: не меньше часа! Как пить дать, опоздаем к сроку, назначенному генеральской вдовой.

Кстати, насчет пить: на полпути мадамы наверняка притомятся и пожелают отдохнуть в тихой гавани какой-нибудь кофейни…

Я мысленно поставила крест на запланированной встрече с Федоскиной, но тут услышала сигнал клаксона и, повернувшись на звук, увидела Борину «Ласточку». Боги-повелители трафика сжалились, пробка на Каменноостровском проспекте все-таки рассосалась.

– Жоржик! Дорогой! – как родному, обрадовалась нашему мальчику Марфинька.

– Где? – Боря высунулся в окошко и заозирался.

– Не крутись, как карась на сковородке, сегодня Жоржик – это ты, – объяснила я, первой подойдя к автомобилю.

Благородные мадамы ждали, пока им откроют дверцы.

– Почему я?

– Ну не я же!

– А ты тогда кто?

– А я сегодня никто.

– Хорошо тебе. – Боря выбрался из-за руля и галантно, как самый настоящий Жоржик, усадил мадам в экипаж.

Они поместились сзади, я заняла пассажирское место впереди, и мы поехали к самому маленькому в Питере дому.

По дороге Марфинька настойчиво допытывалась у дорогого Жоржика, как там милая Ляля, записалась ли она к Альфреду Иоганновичу на пергидрольную завивку и купила ли новый примус, а также настаивала, чтобы дорогой Жоржик непременно передал милой Ляле чудесный рецепт похлебки из рубленой репы.

– Запомни: нужно взять четыреста граммов репы, столько же картофеля, по две столовые ложки муки и масла и одну луковицу, – оживленно рассказывала она. – Вычистив репу, изрубить ее мелко, как и луковицу, и поставить вариться в шести бутылках воды. Посолив, кипятить час, потом добавить картофель и держать еще три четверти часа. Развести муку в холодной воде, влить в суп, размешать и дать кипеть еще четверть часа… Потом добавить масло… Что я забыла?

– Держать все время под крышкою, приправить пряностями по вкусу, – глядя в окошко, добродушно подсказала тетя Ида.

– Да! Ты запомнил, Жоржик?

Жоржик лживо заверил, что запомнил.

– Тогда вот еще чудесный рецепт супа-пюре из кореньев. – Марфинька снова застрекотала.

Боря со страдальческим видом покосился на меня, я показала ему язык, тетушка хихикнула. Аккурат на финальной фразе «вместо сливок и желтков можно положить сметаны и зелени» мы подъехали к домику.

– Мы в гости? – обрадовалась Марфинька и взбила кудри на висках.

Мадамы выпорхнули из машины. Утомленный светской беседой Боря быстро сказал:

– Я тут подожду.

– Только не вздумай бросить нас, – пригрозила я ему. – А то знаю я вас, жоржиков.

– Елена! – уже взявшись за массивную ручку двери парадной, позвала меня тетушка. – Мы ждем!

– Будет еще кто-то? – пуще прежнего обрадовалась Марфинька. – Званый завтрак? У Требушинских, да?

Я подошла, помогла тете открыть тяжелую дверь и свободной рукой аккуратно затолкала подружек в парадную.

– Привет Требушинским! – успел не без ехидства сказать нам в спины дорогой Жоржик, оставленный наконец в благословенном одиночестве.

Почему в Петербурге парадные, а не подъезды?

Я думаю так: в слове «подъезд» отчетливо ощущаются нервная спешка и суетливая деловитость. А в парадной необязательно очень красиво, но непременно тепло, уютно и тихо. Изредка громыхнет лифт или прошелестят шаги – квартир на лестничных площадках одна-две, этажей всего пять-шесть. Сидишь себе на удобном широком подоконнике, как на лавке, в золотых лучах низко висящего солнца – маленький праздник души…

В парадной дома, где жили Федоскины, было пусто и тихо. Белели на бледно-зеленых стенах гипсовые маски и завитушки лепнины, скучал под окном на межэтажной площадке старомодный велосипед. Тускло светила пыльная лампа на длинной цепи. Аутентично, но чего-то не хватает…

Тетушка первой сообразила:

– Почему убрали ковер с парадной лестницы?

– Разве Карл Маркс запрещает держать на лестницах ковры?[2] – подхватила я.

Это наша с тетушкой любимая игра: перебрасываться цитатами из литературной классики.

А Булгаков в «Собачьем сердце» не зря поднимал вопрос отсутствия ковров! Речь-то не о красоте, как я думала раньше, живя не в Питере. В тетушкином доме на Петроградке можно сравнить состояние ступеней черной лестницы, где ковров никогда не было, и парадной, где они имелись. Материал один и тот же – мраморный камень, он же путиловский известняк, но в первом случае – без покрытия – за сто с лишним лет ступеньки стерлись так, что выглядели обкусанными и оплавленными, а во втором они лишь немного сгладились.

Лестнице в парадной генеральского дома явно не хватало ковровой дорожки. Я отогнала глупую мысль, будто ее постелили в кузов грузовика под гроб Федоскина. Наверняка того увезли в последний путь в комфортабельном катафалке-лимузине. По лестнице без ковра мы поднялись к высокой и широкой красно-коричневой двери нужной квартиры и покрутили пимпочку старинного звонка.

Генеральская вдова оказалась высокой костлявой старухой с желтым лицом. Сухопарое тело ее было облачено в темно-коричневое шерстяное платье, напомнившее мне школьную форму девочек времен СССР. На голову Галина намотала черный шарф, но даже в многослойном тюрбане та выглядела непропорционально маленькой – я заподозрила, что волос на ней почти не осталось.

Оживленная Марфинька в летящем розовом рядом с пасмурной генеральшей смотрелась юной феечкой, отчего лицо Галины дополнительно сморщилось, будто она хлебнула уксуса. Но Марфинька с порога полезла к хозяйке обниматься и целоваться, при этом ласково называя ее бабушкой Олей. Видно было, что обращение Галине пришлось не по вкусу, зато она поняла, что отвратительно моложавая гостья не в себе, и это ей очень понравилось. «Я хоть и не такая красивая, зато не выжила из ума», – отчетливо читалось на ее лице.

Теперь я поняла, что имела в виду тетя Ида, произнося свое «возможно, так будет лучше». Очевидная деменция Марфиньки позволила Галине ощутить собственное превосходство, и это заметно улучшило ее настроение.

Нам были предложены чай или ликер – на выбор. Мадамы предпочли ликер, я не стала отбиваться от коллектива, и хозяйка удалилась за угощением в недра квартиры, показавшейся мне огромной. И темной. И неуютной, как фамильный склеп на вырост.

– Пять комнат, а Галина одна, – вкратце обрисовала ситуацию тетушка, пока генеральша шуршала во мгле бесконечного коридора. – Детей у них с мужем нет и не было. Собственно, именно поэтому Галина так боялась, что Федор ее бросит. Но тому вполне хватало Марфиньки, она всегда умела играть милую крошку…

– У Марфиньки с этим Федором что-то было?! – опешила я.

– У Марфиньки с Федором было все, – припечатала тетушка и, кинув взгляд на подругу, не участвующую в разговоре, выплыла в коридор.

Там она встретила хозяйку и выразила той соболезнования по поводу понесенной утраты. Они коротко обсудили что-то еще, но я не разобрала слов – дамы говорили негромко, а в коридоре под четырехметровыми потолками гуляло многоголосое эхо.

Потом мы пили из маленьких пузатых рюмочек вкусный грушевый ликер, и Галина под оханье тетушки рассказывала, как трудно ей дался вчерашний день. Сначала мужа похоронила, потом обнаружила, что в квартиру в ее отсутствие вломились какие-то негодяи, а после еще общалась с полицией, что тоже крайне сомнительное удовольствие!

Мы с тетей осмотрительно не стали говорить, что, по мнению полиции, вломившегося в жилище Федоскиных негодяя зовут Петром Павловичем Мавриковым, он наш добрый знакомый и даже без пяти минут дальний родственник по линии дорогого Жоржика, в миру Бори. Тетушка лишь уточнила, какие последствия имело злонамеренное проникновение. Попросту говоря – что украли-то?

Тут генеральша начала подозрительно вилять и путаться в показаниях. Сначала сказала, что вторженцы вскрыли сейф. Потом заявила: не знает, пропало ли оттуда что-то.

Мы ей, конечно, не поверили. Кому это надо – вламываться в квартиру через стену, пусть даже дощатую, и вскрывать сейф, чтобы ничего из него не взять?

– Темнит Галина, – шепнула мне тетушка, когда ликер был выпит и хозяйка удалилась за добавкой.

А Марфинька, божий одуванчик, восторженно заметила:

– Такие они милые – эти Требушинские! Мне очень нравится у них бывать, – и удалилась в угол, занятый огромным старинным зеркалом в массивной деревянной раме.

Зеркало было мутное и потому волшебное. Морщины и прочие несущественные детали внешности оно не отражало, и Марфинька в нем смотрелась именно той, кем себя ощущала: богиней утренней зари.

– Встала из мрака младая с перстами пурпурными Эос[3], – негромко процитировала я по случаю.

Мне редко доводится продемонстрировать знание поэзии Гомера, нельзя упускать такую возможность.

– Ложе покинул и царь Менелай, вызыватель в сраженье, – моментально откликнулась тетя Ида.

Я уважительно кивнула: мало кто цитирует четвертую песнь «Одиссеи», обычно ограничиваются второй. Они обе, чтоб вы знали, содержат ту строчку про Эос, но продолжение следует разное.

«Царь Менелай, вызыватель в сраженье» явно проассоциировался у тетушки с генералом Федоскиным, хотя тот ложе не вполне покинул – переместился со спального на смертное.

– Что бы там ни украли, это имело отношение к Фердинанду, – уверенно сказала тетя.

– Вынесли их практически одновременно, – кивнула я. – Фердинанда и что-то из его сейфа.

– А Галина, возможно, и вправду не в курсе, – продолжила тетя. – Благоверный ее был просто помешан на секретности. Даже странно, что она знала о существовании сейфа.

– Узнаешь тут, когда в стене дыра и дверца нараспашку, – проворчала незаметно подошедшая генеральша.

Я посмотрела на нее с сочувствием. Реально тяжелый денек у бедной женщины выдался! Хотя внезапно обнаружить потайной сейф совсем не то же самое, что вдруг увидеть пустую сквозную пробоину. В сейфе же наверняка было что-то ценное. Какая-никакая, а компенсация за нервные переживания.

Очень хотелось выяснить, что же там нашлось-то, в сейфе, во всех смыслах внезапно открывшемся, но тетушка, угадав мои мысли, покачала головой: не надо, не спрашивай. И в самом деле, объяснить такой наш интерес было бы трудно.

Мы выпили еще по рюмочке ликера. Вернувшаяся к нам Марфинька попыталась выспросить у Галины, как дела у многочисленного семейства Требушинских, всех мифических представителей которого она помнила поименно, но Федоскина не захотела играть в эту увлекательную игру и дала понять, что нам пора удаляться. У нее были назначены в дорогой частной клинике какие-то лечебные процедуры для поправки морального и физического здоровья, из чего я заключила, что следовать за мужем жена не собирается, планирует еще жить-поживать.

Вот точно в сейфе было что-то ценное, без средств к безбедному существованию вдовица не осталась.

Удивительное дело: за время нашего отсутствия диспозиция будто и не изменилась: Ирка и Волька все так же сидели за столом. Подруга невозмутимо трапезничала, а кот напрасно испепелял ее огненным взором – куда до него джедайскому мечу.

– Вы что же, с утра не вставали с места? – удивилась я, распахнув дверь и любезно пропустив вперед тетушку.

Боря, который нынче Жоржик, повез Марфиньку в ее родные пенаты, а мы вернулись на Петроградку.

– Мы-ы, мы-ы! – противным голосом неисправимого кляузника заныл Волька, бухнувшись со стула к ногам хозяйки.

– Мысли не допускаешь о том, что я не дам тебе… Чего я ему не дам? – Тетушка, снимая шляпку у зеркала, оглянулась на Ирку.

– Мя-а! – первым ответил кот, сел в позу «Верный Джульбарс на охране границы» и уставился на тетушку взглядом, полным преданности.

– Мясо из борща, – развернула лаконичный кошачий ответ Ирка. – Я не дала ему телятину, но курицу он уже слопал.

Мы с подругой родом с Кубани и умеем готовить правильный борщ. В идеале в нем должно быть два вида мяса, которое нужно варить поочередно и… Но не буду уподобляться Марфиньке с ее художественной декламацией рецептов для примуса.

– Воля, ты же знаешь: коту нельзя есть слишком много человеческой еды, – напомнила тетушка зверю. – Могу предложить прекрасный сухой корм. Будешь?

– Мо-о, – скандальным голосом молвил кот, хлестнул хвостом и в два прыжка ускакал наверх – в светлицу, а потом, судя по скрипу форточки, за окно – на крышу.

– Можете сами есть свой сухой корм, – машинально перевела я с кошачьего на человеческий и покачала головой. – Однако разбаловали мы животное!

– Ничего, нагуляется – слопает и корм, – рассудила Ирка и переместилась к плите. – Все будут борщ, я наливаю?

Бум! Входная дверь содрогнулась. Старинный бронзовый колокольчик, которым тетушка сзывает домочадцев к столу, ударился о стену и приглушенно звякнул.

– Кто стучится в дверь ко мне? – подняла брови тетушка.

– С толстой сумкой на ремне! – подхватила я цитату.

– С цифрой 5 на медной бляшке, в синей форменной фуражке? Это он, это он – ленинградский почтальон![4] – с удовольствием присоединилась к декламации Ирка.

Она неплохо знает детскую поэзию – еще недавно вслух читала книжки своим сыновьям-близнецам.

Дверь снова содрогнулась. Я не стала сразу открывать ее, сначала посмотрела в глазок и сообщила присутствующим:

– Это не почтальон. Это Кружкин.

– В такое время? – Ирка поглядела на часы на стене.

Василий Кружкин – художник. Как большинство уважающих себя представителей богемы, он ведет преимущественно ночной образ жизни, и полдень для него все равно что для обычного человека глухой предрассветный час.

Явление Кружкина народу в неурочную пору вызывало тревогу.

– Что-то случилось, – предположила моя подруга и кивком велела мне открыть.

Я распахнула дверь и сразу же отпрыгнула в сторону, потому что Василий незамедлительно рухнул на колени и ударил челом в пол:

– Иринушка! Прости меня, дурака! Не вели казнить, вели миловать!

– Вася, ты спятил? У меня и без тебя есть кого миловать, я давно замужем, ты забыл? – Ирка похлопала по ладони половником, прозрачно намекая на готовность пустить его в ход не по прямому назначению.

– А чем это у вас пахнет? – Не осознавший угрозы Кружкин поднял голову и принюхался.

– Хотите борща, Василий? – разумеется, предложила гостеприимная тетушка.

– А хочу! – Кружкин раздумал подавать челобитную, вскочил на ноги и резво проследовал к столу.

Ирка поместила перед ним дымящуюся тарелку, потом наполнила еще две – для нас с тетушкой, положила ложки, выставила нарезанный хлеб, сметану и солонку. Оглядела композицию и села напротив Василия:

– Так что стряслось?

– Случилось страшное, Иринушка! – Кружкин выпучил глаза, то ли в ужасе, то ли Ирка с чесноком и перцем перестаралась.

Я осторожно попробовала борщ – нет, не слишком острый.

– Украли твой портрет!

– Какой портрет? С котом и игрушками? – Ирка недобро прищурилась. – Тот самый, который ты обещал подарить мне сразу после выставки в Италии?

– Его в Милане украли? – В отличие от подруги, я не возмутилась, а восхитилась. – Вась, я считаю, это успех!

– Его украли не в Милане, а уже здесь, в Петербурге. И это не успех. – Василий положил краюху хлеба и ложку, чтобы двумя руками вцепиться в волосы. – Это провал! Мне не заплатят обещанное и потребуют вернуть аванс, а я его уже потратил!

– За что аванс?

Василий отвел глаза.

– Выкладывай! – потребовала Ирка.

Слово за слово – выяснилось, что на выставке в Милане на работу петербургского художника Василия Кружкина «Портрет прекрасной дамы с котом и елочными игрушками», для которой ему позировали Ирка и Волька, нашелся покупатель. Цену он предложил такую, что Василий не устоял. Согласился отдать картину сразу после выставки в городе на Неве и взял аванс.

– Ты же не сердишься, Иринушка? Я тебе другой портрет нарисую. Или даже два! – Василий притиснул руку к сердцу.

– Это уже будет не оригинал, а просто копия, – закапризничала Ирка.

– Не просто копия, а авторский повтор! Необязательно совпадающий с первой версией в деталях. Помнишь, тебе двойной подбородок не понравился? Я его перепишу, – пообещал хитрый Кружкин.

– Тогда и волосы чуток причеши, а то я там лохматая, как ведьма. – Подруга от возмущения перешла к торгу.

– Минуточку! – Я подняла руку, как школьница. – А почему ты не можещь нарисовать новую картину вместо украденной для итальянского покупателя?

– Ну, Лена! – Художник и тетушка, большая любительница искусства, одинаково помотали головами.

– Тот портрет был представлен в каталоге миланской выставки, его фото печатали в журналах, репродукции и сейчас продают в сувенирной лавке галереи! Я не сумею повторить работу с абсолютной точностью, подмену непременно заметят, и это будет скандал! – объяснил Василий. Он покивал своим мыслям и повторил почти с удовольствием: – Да-да, международный скандал!

– И что же делать? – Ирка, добрая душа, уже простила обманщика и излучала сочувствие.

– Найти пропавшую картину, что же еще. – Василий снова принялся за борщ, в молчании опустошил тарелку, отложил ложку, вздохнул и поднял больные глаза: – Вы мне поможете?

– Можем попробовать, но без гарантий. – Ирка приосанилась. – Сначала расскажи, где, когда и при каких обстоятельствах пропал мой… твой… наш портрет?

После обеда, который немного затянулся из-за того, что был совмещен с опросом потерпевшего, я позвонила мужу и напомнила:

– Встречаемся в пять на Аничковом мосту, не забыл? Лучше без четверти, потому что в пять уже открытие.

– А мы-то с сыном надеялись, что ты вернешься к обеду и накормишь нас вкусной домашней едой, – сказано было вроде бы не в тему и без претензии, но я поняла: Колян надеется на амнистию взаимозачетом.

Типа, он простит мне возмутительное пренебрежение святыми обязанностями хранительницы семейного очага, а я позволю ему не идти на выставку.

– Я не могла, в моей поддержке нуждались близкие люди, – сказала я с ноткой легкого укора. – У тети Иды умер старый знакомый, надо было сопроводить ее к вдове для выражения соболезнований. У Ирки другая беда: украли картину, которая была обещана ей в подарок…

– Откуда украли? – неожиданно заинтересовался Колян. – С того вернисажа, на который ты меня безжалостно тащ… настойчиво приглашаешь?

– С другого. – Я притворилась, будто не услышала предательской оговорки. – А какая разница?

– Большая! Если бы с того, там стало бы на одну картину меньше, и время на осмотр экспозиции сократилось бы, – логично рассудил муж.

– Некоторые люди совершенно не желают культурно расти по доброй воле. – В моем голосе прозвенел металл. – Не сознают, чем рискуют.

– Что, и ужин не приготовишь?! – испугался муж.

– Некоторые люди слишком много думают о еде и слишком мало – о пище духовной. – Сталь в моем голосе закалилась.

– То есть ужин все-таки будет? – Некоторые люди не расслышали сабельного звона. – Ладно, уговорила: без четверти пять на мосту. Я буду у того коня, который бежит в направлении музея компьютерной техники.

– Некоторые люди слишком ценят компьютерную технику, – начала я, но не была услышана: эти самые люди отключились.

– Не волнуйся, у тебя в любом случае будет компания, мы с Кружкиным тоже идем, – успокоила меня Ирка.

Она стояла, наклонив голову к плечу, у открытого платяного шкафа и созерцала его содержимое.

– Нечего надеть? – с ноткой ехидства спросила я.

Подруга приезжает в Питер на пару недель с двумя огромными чемоданами, каждый из которых сошел бы за целую гардеробную комнату для человека с меньшими габаритами и запросами. И большая часть нарядов, которые она привозит, предназначена для торжественных выходов.

– Как раз наоборот! – неожиданно обрадовалась светская львица. – Смотри, какое интересное новое платьице!

Перед моими глазами затряслось что-то пестрое и блестящее.

– Натуральнейший шелк!

– И этнический шик, – поддакнула я. – Откуда такое?

– Из посылки, которую я сегодня получила. Там, кстати, и для тебя был подарок, спроси у тетушки. – Подруга махнула на лестницу, повернулась ко мне спиной и, извиваясь, как цирковая женщина-змея, принялась стаскивать с себя тесноватую водолазку. Ой, простите, в Питере надо говорить – бадлон.

– Подарок? Мне? – приятно удивилась я.

– Сойди-ка вниз, я покажу! – позвала чуткая тетушка. – Смотри… О боже, я сказала «сойди», а не «скатись по перилам»! Елена, ты же дама, веди себя подобающе!

– Не вижу, почему бы благородной донье не съехать по удобным перилам.

– А! Это перефраз Стругацких, в оригинале было: «Не вижу, почему бы благородному дону не посмотреть на ируканские ковры»[5]. – Тетушка отвлеклась на нашу интеллектуальную игру и перестала сердиться. – И как уместно процитировано! Смотри, что подарили мне!