bannerbanner
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля

Татьяна Суворова

Моя тысяча жизней

Хотите расскажу вам о своем невыдуманном будущем?

Я живу в своем домике в горах, рисую и пишу книжки.

Взрослые дети очень занятые и на лето свозят ко мне своих детей (штук шесть). Я готовлю для них еду и пеку лепешки с зеленью в тандырной печи, а перед сном читаю им сказки.

В горах удобно лазить по деревьям, стрелять из рогатки и хорошо прятаться. Только кричать нельзя. "Это для безопасности", – объясняю им я.

Их дед показал им, как очинять ивовую веточку, чтобы сделать самую быструю стрелу для лука, построил для них домик на многолетнем дереве, чья крона пропадает в облаках, и научил самому главному искусству – получать удовольствие от жизни: просто сидеть, покачиваясь под грецким орехом в кресле, облизывая мороженое, и наблюдать, как ветер сгоняет птиц в беспокойные стаи, как солнце меняет свое место на небе, как река, текущая с гор испокон веков, продолжает свой путь несмотря ни на что.

С дедушкой они не любят читать, с дедушкой они любят бездельничать, нежась на травке или тыкаясь в колючие щёки.

С утра, пока весь дом спит и даже солнце ещё не встало, я иду молиться и купаться в реке (к тому времени я научусь плавать), ходить босиком по росе и камням, слушать беззаботное пение птиц и собирать упавшие в траву персики, чтобы сделать с ними пирог. (Тот, кто съест этот плод, получает бессмертие).

Это будет простая жизнь с простой едой и минимумом вещей, но полная творчества и любви, радости и созидания. Жизнь, пронизанная чудом бытия и нанизанная бусиной в ожерелье Шивы, который создаёт и разрушает миры, не сходя с места, но находя место всему сотворенному.

Любовь не бесчинствует

Как-то часто мы сталкивались с этой душой.

В первый раз я помню себя девчонкой лет десяти. В каком-то захолустном штате Америки, 20-е годы 20 века. А он сидит напротив – 16-ти лет. Потомок Потомака. В светло-голубых брючках с помочами, и на груди карман. Взобрался на перекладину забора, что огибает сад, и яблоки щелкает. Нет, ну правда щелкает: берет его в руку, сильно сжимает – оно и трескается, остальное он пальцами разламывает, закидывает в рот, сок течет по рукам и ярким губам.

Разгар лета. Тепло. Он такой красивый. Я тоже в чем-то голубом и думаю, как мы подходим друг другу. И я тут же влюбилась. И понимаю, что не могу от него оторваться. Поднимаю с земли упавшее с дерева яблоко и кидаю в него.

Он так увлечен поеданием спелых плодов, что совсем не ожидал. А тут еще и грязное пятно расплывается на кармане его светлых штанов от гнилого яблока. Он краснеет и от стыда, что какая-то девчонка смогла побить его старым фруктом, и от гнева, что мать будет ругаться за грязь на одежде, и от того, что не готов был к удару.

Босые ноги его, что до этого держали его тело в равновесии, зацепившись за нижнюю перекладину, соскальзывают на землю и приближаются ко мне. На ходу он срывает крапиву. Конечно же, догоняет меня и начинает хлестать. Мне больно, я реву, грязной рукой размазывая слезы по лицу, а другой пытаясь ущипнуть его, чтобы он меня отпустил. Хочу, чтобы он меня отпустил, и не хочу. Мне больно, но мне нравится, что он уделил мне внимание и что сейчас держит меня за плечо. И  нет никакой надежды, что это закончится добром. Но мне нравится, что эти несколько секунд он со мной. Но мне больно. Ему тоже, и он отпускает. И только теперь понимает, что руки его зудят и покрываются пузырями…


В следующей сцене-жизни я коротко вижу наши любовные отношения, построенные на мучениях и садомазохизме. Сцена интимная и вся нашпигована орудиями для пыток. Мне больно, и я наслаждаюсь. Он наслаждается, но ему больно мучать меня, потому что любит, но по-другому не может.


Да, сейчас я понимаю, что каждый раз, когда наши души встречались, я была женщиной, а он – мужчиной. И он каждый раз мучал меня.


В третьем кадре, тоже интимном, я понимаю, что больше не хочу так, я больше не хочу таких отношений, мне только больно, мне больше не нравится. Я вообще больше не хочу с ним отношений. Я всё поняла. Я искупила.


Любовь не ищет зла

Я помню, что это были последние мои минутки на земле. Это было безжалостное кровопролитие, бессмысленное и, казалось, бесконечное. Никто не был сильней, никто не сдавался. Мы не знали, за кого мы и против кого мы. Мы не знали, что мы защищаем и от чего защищаемся. Мы всего лишь делали свою работу – дрались и бились насмерть.

Мне кажется, что я воюю с тех пор, как родился, а родился я в темные и мрачные времена. Сначала мы оборонялись и спасались, выгрызая свою жизнь из лап постоянно нагоняющей смерти. Потом это стало привычным делом. И ремеслом. “Каляное рубище”, звали меня в отряде. Всегда прямой, несгибаемый ветром, врагом и болью. Ничто меня не брало.

По какой-то рыцарской нужде мы носились по всей зачумленной стране, а затем  по папскому указанию вышли и за пределы. Долго добирались до холодной страны. Враг всегда приходит с севера. Пережили самые злые морозы. Тащили свои тяжелые мечи, как будто мы уже не меченосцы, а мечетяжцы. Прикрывались крестами, да не согревались. А в начале весны, когда мир стал просыпаться от долгой зимы, был этот бой, последний для меня. Наша “свинья” пробралась в центр отряда на чужой земле. Но на то она и свинья. Это был конец.

Сквозь мою звонкую кольчугу стрела иноземца нашла прореху к моему натянутому телу. А добило меня мерзлое копье. Как это странно – чувствовать себя пронзенным насквозь: ты еще жив, но себе уже не принадлежишь. Тобой теперь владеет железный кол да Божья воля.

Лежу я, пригвожденный к этой неродной земле. Кровь течет или лед озерный нестойкий подо мной тает? Все равно. Кто кого побеждает? Все равно. Крики, лязг металла вокруг, скрип доспехов, хруст костей, запах мочи, пота и какого-то остервенения в воздухе, лошадиное ржанье, человеческие стоны, нечеловеческий хохот. Потому что когда ты познал страсть убийства и человека своего пронзаешь, часть ума из тебя выходит, лишаешься человеческой сути, ума лишаешься. Это не руки у тебя в крови, это мысли залиты кровью… Какой смысл был у всей моей жизни? Не знал ни отца, ни матери, ни друзей, ни сродников, ни тепла, ни любви. Некому было учить любить. Видел лишь грязь, вонь и голод. А теперь лишь чую, что рождаемся мы, чтобы быть человеком… И не справился… А как оставаться человеком, коли убивать – это работа? Теперь уж все. И нет теперь никакой надежды. А если надежда уходит, то испускаешь дух – таков закон битвы. Я смотрю в высокое небо. Ах, какое же оно красивое! А ведь я и не видел его толком никогда. Шлем как горшок не давал повернуть голову –  смотреть только вперед, и ни шагу назад. Тяжелая кольчуга не позволяла задрать голову к небу. Говорили, что по ночам видно Млечный Путь. Кто же это придумал разлить по своду небесному молоко? Кто плавает по этим молочным каналам? Теперь уж и не увижу. Не дотяну до ночи… Сколько же встревоженных птиц на этом голубом весеннем небе! И никому не расскажешь теперь. Да и нет на земле ни одного угла, где бы меня ждали или где бы всплакнули обо мне! Нет у меня никого, один я, совсем один. Что это, слезы? Даже слез я не знал. А вот теперь плачу по себе: какое же дикое одиночество, какое же отчаяние! Нельзя человеку быть одному, должна хоть одна душа за него молиться, ждать и любить. Всё живое тянется к теплу, к чьей-нибудь руке. Смерти не боюсь, не боюсь, что погребут в конском навозе. А вот умирать одному – страшно. Страшно, как же чувствуется это одиночество. Слезы горькие и горячие – вот мое омовение перед вечным сном. Горластые птицы – вот кто закроет мне глаза. Господи, как же одиноко! И холодно… И какое же красивое небо, Господи! Господи, как же красиво!..

Судорогу боли сменила судорога радости.

Луч прорезал марь неба, как бы приветствуя новую душу и благословляя.


Иногда я думаю: как меня во все это занесло? Я же интроверт, мне никто не нужен, я самодостаточна. Мне не нужны люди, чтобы делать то, что я люблю.

А теперь у меня четверо детей, любящий ласку муж, и даже 18-летней дочери, студентке, до сих пор от меня что-то нужно. Как я во все это попала? Я всего лишь хочу учиться и читать книжки в своей комнате. А половину своей жизни отдаю этим людям, которых люблю. Да, люблю. И если бы встать в том саду расходящихся тропок, где можешь выбрать любую и свернуть в любом направлении, я пошла бы снова своей неровной дорожкой, потому что понимаю, что жизнь была бы совсем другой, но совсем безрадостной, без того смысла, который в ней есть сейчас, да, без забот и хаоса, но без той полноты и глубины, которую создали в ней дети.

И теперь, увидев эту жизнь, где я в теле воина умираю в невыносимом одиночестве, поняла, почему мне это всё дано. Это молитвы нашей души – моей и его – перед смертью. Не быть одному. Больше никогда не быть одному. Окружать себя множеством людей и детей. И это мой дар, который я забрала. Сколько меняла мест работы – всегда у меня появлялись мои люди, с которыми дружу до сих пор. Я даже мастеров, которые наводят мне красоту – неважно, мужчины или женщины – делаю “своими”: сближаюсь с ними, перехожу в приятельские и дружеские отношения. Не специально, нет такой цели. Теперь понимаю почему. А еще места, где нахожусь подолгу, я делаю своими, осваиваю, обуючиваю, наполняю их своим духом и веселостью. И теперь, когда я уйду, останутся точки на карте, где обо мне подумают мои люди, посмеются над нашими совместными шутками или повосхищаются чем-то, у меня почерпнутым, согреются теплым воспоминанием обо мне.

Я бы не вырезала из этой кинопленки ничего, потому что в тех кусках – самая суть и соль. А без соли-то ведь пресно – это я вам как мать и повар говорю.


Щедрое сердце

У синих вод Адриатического моря жил веселый и щедрый парень. Маму он потерял при рождении. Остались они с отцом в ветхой лачуге, которая досталась тому еще от его родителя. Отец мальчика был рыбаком, и что-что, а накормить сына всегда знал чем. Приучил он его сызмальства к морскому промыслу – как натягивать леску да подвешивать камушек, как покрепче привязать крючок да куда закинуть удочку, где найти рыбное место да как почувствовать, что будет гроза.

Старую шершавую лодку из горной сосны, которую еще дед выдалбливал, берегли пуще дома своего, ведь она кормила их и давала доход от проданной рыбы. Чтобы добыть эту сосну, дед с его другом-рыбаком ходил высоко в горы, долго выбирали, чтобы удобнее было снять с корня. Несколько дней ночевали рядом, пока подпиливали необъятный ствол. Угловатым топором с лезвием как у мотыги, теслом, выбирали сердцевину, обтесывали, срезали тонкую стружку, шлифовали, жгли факелом. Два дня волокли к морю, затем вымачивали и мариновали будущую лодку в соленой воде. Когда же довели форму до совершенной, ласково обтерли воском и смолой, чтобы служила его “Адрия” (так назвал он свое создание в честь любимого моря, где вырос и пригодился) не один десяток лет.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Конец ознакомительного фрагмента
Купить и скачать всю книгу