Полная версия
Я – легенда (сборник)
Она не проронила ни звука, только хрипло глотнула воздух. Направившись в спальню, он услышал позади нечто похожее на журчание воды.
«Ну а что еще мне остается делать?» – спросил он себя. Он все еще не свыкся со своей ролью, все еще приходилось каждый раз убеждать себя, что он поступает правильно.
Невилл застыл на пороге спальни, уставившись на кроватку у окна; его кадык задергался, дыхание перехватило. Потом, овладев собой, подошел к кроватке и взглянул на девочку.
«Почему мне всегда чудится, что все они похожи на Кэти?» – подумал он, дрожащей рукой занося второй кол.
Роберт Невилл медленно ехал в сторону магазина сети «Сирс». Чтобы забыться, он принялся размышлять, почему годятся только деревянные колья. И тут же вновь помрачнел. Просто курам на смех – пять месяцев провозиться с кольями и только сейчас задуматься над этой деталью.
Один вопрос тянул за собой другой. Интересно, как ему каждый раз удается безошибочно попадать в сердце? Их нужно поражать именно в сердце – так пишет доктор Буш. Но ведь он, Невилл, в анатомии ни бум-бум, а вот, поди ты, получается…
Он наморщил лоб. Его бесило, что он так долго проделывал эти отвратительные операции, даже не задумываясь над механизмом их воздействия.
Тряхнул головой. Нет, нужно все неторопливо обдумать, сначала сформулировать все вопросы, а потом уже искать ответы. Все надо делать как следует, по-научному.
«Во-во, во-во, – подумал он, – это во мне проснулся старик Фриц». Так звали его отца. Невилл недолюбливал папашу и всю жизнь подавлял в себе унаследованную от него склонность к логическому, механистическому мышлению. Его отец до последнего вздоха исступленно отрицал существование вампиров.
В магазине Невилл выбрал токарный станок, погрузил его в «виллис», потом прочесал магазинные помещения.
Их оказалось пятеро. Они прятались в разных затененных уголках цокольного этажа. Одного Невилл обнаружил внутри выставленного на витрину холодильника. При виде высокого мужчины, лежащего в этом эмалевом гробу, Невилл не мог сдержать смех – таким забавным показалось ему это укрытие.
А потом понял, что в этом мире совсем не осталось места юмору, раз его стали веселить такие вещи.
Часа в два пополудни сделал остановку, пообедал. Казалось, у всех продуктов чесночный привкус.
И это заставило задуматься, почему на них действует чеснок. Видимо, их отпугивает запах, но почему?
Странные они существа: днем не выходят на свет, от чеснока бегут как ошпаренные, умирают, если их тело пронзить колом. Считается также, что они боятся крестов и сторонятся зеркал.
Возьмем, например, зеркала. Легенды гласят, что в зеркалах они не отражаются, но Невилл знал, что это неправда. Такая же неправда, как и поверье, что они оборачиваются летучими мышами. Простая логика и опытные наблюдения камня на камне не оставили от этого предрассудка. Глупо верить и в то, что они способны превращаться в волков. Собаки-вампиры, безусловно, существуют; он сам их видел и слышал по ночам у своего дома. Но то всего лишь собаки.
Роберт Невилл закусил губу.
«Забудь об этом, – сказал он себе, – ты еще не готов».
Придет время, и он приступит к этому делу, докопается до всех тонкостей, но пока рано. Пока хватает других забот.
Подкрепившись, он стал обследовать дом за домом, пока не истратил все свои колья. А кольев было сорок семь.
3
«Сила вампира в том, что никто не хочет верить в его существование».
«Ну спасибо, доктор Ван Хельсинг», – подумал Невилл, отложив «Дракулу». И уныло уставился на книжный шкаф, слушая одним ухом Второй фортепьянный концерт Брамса – со стаканом коктейля в правой руке и сигаретой в зубах.
Ван Хельсинг прав. Книжка – сумбурное месиво из суеверий и мелодраматических штампов, но эта фраза – сама истина; в вампиров никто не верил, а как можно бороться с тем, во что даже не веришь?
Эти черные полуночники выползли из мрака Средневековья. Не существующие по определению, с потрохами отданные на откуп художественной литературе. Вампиры давно вышли из моды, время от времени выныривая разве что в идиллиях Саммерса, либо в мелодрамах Стокера, либо в краткой статье Британской энциклопедии. Порой они попадали под жернова всеядной мельницы желтой прессы или служили сырьем для фабрик второразрядных фильмов. От века к веку легенда становилась все более рыхлой и противоречивой.
А оказалась совершенно достоверной.
Роберт Невилл отхлебнул из стакана и, зажмурившись, ощутил, как холодная жидкость скользнула по пищеводу, согрела желудок.
«Да, невероятное оказалось правдой, – подумал он, – хотя никому так никогда и не удалось точно удостовериться в этом».
О, все знали, что за происходящим что-то кроется, но не может быть, чтобы… – нет, только не это. Сплошная игра воображения, чистое суеверие, этого нет и быть не может.
Но вскоре после того, как наука покончила с легендой, легенда сожрала и науку, и все на свете.
Сегодня он не нашел ни одной палки-заготовки для кольев. Не осмотрел генератор. Не убрал осколки зеркала. Не ужинал – аппетит пропал. Ну, это-то не страшно – он частенько терял всякий вкус к еде. Трудно как ни в чем не бывало сесть за обильный ужин после того, чем он занимался сегодня день-деньской. Даже если проделываешь эти операции уже пять месяцев.
Он подумал об одиннадцати – нет, двенадцати – детях, которых сегодня… и в два глотка допил стакан.
Веки дрогнули, комната слегка поплыла перед глазами.
«Вот ты и нализался, старина, – сказал он себе и сам же ответил: – Ну и что? Кто-то, а я на это право имею».
Невилл отшвырнул книгу в другой угол комнаты. Чтоб я вас больше не видел, Ван Хельсинг, Мина, Джонатан и ты, граф с кровавыми зенками! Прочь, все выдумки, все бредовые спекуляции на мучительной теме!
Из его горла вырвался кашляющий смешок. На улице Бен Кортман громогласно приглашал его выйти.
«Я сейчас, Бенни, – подумал он. – Дай только смокинг надену».
Поежившись, он скрипнул зубами. «Я сейчас, Бенни». А почему бы и нет? Почему бы, собственно, не выйти на улицу? Это верный способ отделаться от их приставаний.
Стать одним из них.
Он неудержимо расхохотался, сообразив, насколько это просто, потом заставил себя встать и доковылять до бара. Почему бы и нет? Эта идея не выходила у него из головы. Зачем утруждать себя всеми этими проблемами, когда можно просто распахнуть дверь, сделать несколько шагов – и порядок!
«Чтоб мне провалиться на месте, даже не знаю, что выбрать», – думал он. Конечно, есть слабая вероятность, что где-то уцелели такие, как он, – уцелели и пытаются жить дальше, в надежде вновь когда-нибудь оказаться среди своих. Но разве он может найти их, если до них больше чем день езды?
Пожав плечами, Невилл налил себе еще виски: мерными стаканчиками он давно не пользовался. На окна – чеснок, теплицу покрыть сеткой, трупы – сжигать, камни – вывозить, понемножку уничтожать их бесовские полчища. Зачем самому себе вешать лапшу на уши? Он никогда никого не отыщет.
Невилл бухнулся в кресло.
«Вот мы, ребятки, сидим, как клопики в коврике, сидим и в ус не дуем, нас взял в кольцо батальон кровососов, которые спят и видят, как бы нахлебаться моего патентованного, стопроцентного гемоглобина. Выпьем, друзья, это стоит обмыть».
Лицо Невилла исказила гримаса жгучей, беспредельной ненависти. «СВОЛОЧИ! Я не отступлю, пока не уничтожу всех вас до последнего!» Правая рука сдавила стакан – и на пол посыпались осколки.
Роберт Невилл тупо взглянул на стекляшки под ногами, на огрызок стакана, еще зажатый в его руке, на капающую с ладони смесь виски с кровью.
«А им, верно, захочется чуть-чуть попробовать», – подумал он. И в бешенстве вскочил, шатаясь, и уже потянулся к засову, чтобы открыть дверь, потрясти перед их носом рукой, услышать, как они взвоют.
Но тут же зажмурился; по телу пробежала дрожь.
«Не дури, приятель, – сказал он себе. – Иди перевяжи руку, будь она неладна».
Добрел до ванной, осторожно вымыл руку, намазал йодом зияющую рану, прикусив губы. Потом кое-как наложил повязку. Его широкая грудь судорожно вздымалась, со лба капал пот.
«Надо покурить», – решил он.
Вернувшись в гостиную, поставил вместо Брамса Бернстайна, закурил.
«Что я буду делать, если у меня вдруг закончатся эти гвозди в крышку моего гроба? – подумал он, глядя на синие кольца сигаретного дымка. – Ну, до этого еще далеко. Примерно тысяча блоков лежит в шкафу, в комнате Кэ…»
Он стиснул зубы. В кладовке, кладовке, В КЛАДОВКЕ.
В комнате Кэти.
Он сидел, уставившись мертвым взглядом на фотообои с океаном, – а в ушах пульсировал «Век тревоги».
«Век тревоги, значит, – думал он. – Ты, Ленни, думал, что в твое время были тревоги. Ленни и Бенни – хорошая бы из вас получилась парочка. Вы оба на „К“ – композитор и кровохлеб. „Мама, когда я выласту, я хочу стать вампилом, как папа“. – „Станешь, зайка, обязательно станешь“».
Виски, журча, лился в стакан. Ощутив боль в ладони, Невилл с гримасой перебросил бутылку в левую руку.
Сидел, прихлебывая из стакана.
«Да потонет в водах этого потопа последний островок моего здравомыслия. Да пойдет наперекосяк хрупкое равновесие моей ясноглазой дальновидности, только, пожалуйста, поскорей. Как же я их ненавижу!»
Пол постепенно начинал раскачиваться, стены и предметы колыхались, набегали на кресло волнами. Глаза застилала приятная, пушистая по краям пелена. Он глядел то на стакан, то на проигрыватель. Голова клонилась то на левое, то на правое плечо. За окном рыскали, бормотали и выжидали.
«Бедные вампирчики, – подумал он, – бедные деточки, ходят на цыпочках вокруг дома, такие голодные, такие всеми забытые».
Идея. Он оттопырил указательный палец, закачавшийся перед его глазами, как тростинка.
«Друзья, я пришел, чтобы рассказать о вампирах – об этом самом угнетенном из угнетенных меньшинств.
К делу: я по-быстрому перечислю аргументы, доказывающие мой тезис, а тезис мой таков: вампиры – жертвы предвзятого отношения.
Ключевая причина предвзятого отношения к меньшинствам в обществе: их недолюбливают, потому что боятся. Следовательно…»
Он налил себе еще стакан. До краев.
«Когда-то, а именно в темные века Средневековья, власть вампиров была колоссальна, а страх перед ними – бесконечен. Их предали анафеме, и анафема по сей день тяготеет над ними. Общество пылает ненавистью к ним – бездумной и безмерной.
Но разве их потребности более ужасны, чем потребности других животных или даже людей? Разве их деяния более возмутительны, чем деяния отца, который уничтожает в своем чаде веру в собственные силы? Говорите, при встрече с вампиром сердце бешено колотится, волосы встают дыбом. Ну-ну. Но кто хуже – вампир или отец, по чьей вине общество получило очередного невротика? Особенно если этот невротик подался в политику. Кто хуже – вампир или фабрикант, который, состарившись, жертвует на благотворительность деньги – то, что нажил, поставляя чокнутым националистам винтовки и бомбы?! Кто хуже, вампир или винокур, который гонит дешевое некачественное пойло, чтобы вконец сгноить мозги тем, кто даже в трезвом виде не способен связно мыслить? (Н-ну, за эту клевету я дико извиняюсь: больше не буду возводить поклепы на тот напиток, что поддерживает во мне силы.) Кто хуже, вампир или издатель, чьей смакующей похабщину и убийства продукцией набиты киоски на каждом углу? Давай-ка, дружок, на себя погляди: так ли ужасны вампиры?
Они просто пьют кровь.
К чему тогда эти ожесточенные предубеждения, эта бездумная предвзятость? Почему вампиры не могут жить, где пожелают? Почему они должны искать себе убежища, где никто не может их разыскать? Почему вы хотите их уничтожения? О да, вы превратили простодушное, невинное существо в загнанного зверя. У вампира нет средств к существованию, нет возможности получить нормальное образование, нет права голоса. Неудивительно, что он вынужден вести жизнь ночного хищника».
Роберт Невилл угрюмо хмыкнул.
«Конечно, конечно, – подумал он, – вот только позволите ли вы вашей сестре выйти замуж за вампира?»
Он пожал плечами.
«Этим вопросом, дружище, вы меня срезали: не в бровь, а в глаз».
Пластинка кончилась. Иголка, скрипя, совершала круг за кругом по последней, бесконечной бороздке. Он сидел в кресле, чувствуя, как вверх по ногам бегут холодные мурашки. Плохо слишком много пить – становишься невосприимчив к приятным сторонам алкоголя. Спиртное больше не успокаивает. Отрубаешься раньше, чем захорошеет. Комната уже начинала выравниваться, а в барабанные перепонки снова стучались звуки с улицы:
– Выходи, Невилл!
Его кадык дернулся, судорожный вздох исказил губы. «Выходи». Там стоят женщины, расстегнув или вообще сбросив платья, их тела ждут твоих прикосновений, их губы ждут…
«Крови. Моей крови!»
Невилл посмотрел на свою руку, точно на чужую, наблюдая, как она сжимается в кулак, костяшки белеют и трясущийся кулак медленно поднимается, чтобы изо всех сил стукнуть по коленке. От боли он шумно втянул ртом вонючий воздух своего дома. Чеснок. Вездесущее чесночное амбре. Въелось в одежду и в мебель, в еду и даже в виски.
«Позвольте вам предложить чеснок с содовой», – попробовал сострить его мозг.
Грузно поднялся, начал мерить шагами комнату.
«И чем я теперь займусь? Снова сказка про белого бычка? Наперед все знаю. Читать-пить-звукоизолировать дом… И женщины… Женщины, похотливые, изголодавшиеся по крови, голые женщины, выставляющие на твое обозрение свои горячие тела. Выставляют, ага, только тела вовсе не горячие».
Жалобное хныканье вырвалось из его горла, тело затряслось мелкой дрожью. На что они рассчитывают, сволочи? Что он выйдет с поднятыми руками?
«Может, и выйду, может, и выйду».
И действительно, Роберт обнаружил, что судорожно сдвигает засов на двери.
«Иду, девочки, иду. Послюните губки».
Снаружи услышали скрип засова, и вопль предвкушения разорвал темноту.
Завертевшись волчком на месте, Невилл стал долбить кулаками по стене, пока на штукатурке не появились трещины, а на руках не проступили синяки. Тогда он замер, беспомощно дрожа, стуча зубами.
Через какое-то время его отпустило. Он вставил засов в прорезь и пошел в спальню. Свалился на кровать, со стоном уронил голову на подушку. Левый кулак слабо ударил по одеялу.
«О господи-и-и, – подумал он, – сколько еще, сколько еще?»
4
Будильник так и не зазвонил, потому что Невилл забыл его завести. Он спал без единого звука, без единого движения, тело словно налилось чугуном. Когда он наконец открыл глаза, было уже десять утра.
Ворча, Невилл еле-еле приподнялся, спустил ноги с кровати. Тут же в голове началась какая-то пульсация: словно мозг пытался удрать из черепа.
«Отлично, – подумал он, – вот и ты, бодун. Только тебя мне и не хватало».
Постанывая, придал себе вертикальное положение, доковылял до ванной; ополоснул лицо водой, подставил голову под струю.
«Зря стараешься, – пожаловался рассудок, – зря стараешься. Мне все равно погано».
В зеркале отражалось его лицо – изможденное, обросшее щетиной лицо человека, которому далеко за сорок.
«Любовь, на всем твоя волшебная печать» – эти строки бессмысленно колыхались в его мозгу, как мокрая простыня на ветру.
Он медленно дошел до гостиной, отворил дверь на крыльцо. При виде женщины, валяющейся кулем на тротуаре, с губ сорвалось хриплое проклятие. Он было приосанился, негодуя, но вибрации в голове усилились до невозможности, пришлось умерить ярость.
«Все, я заболел», – подумал он.
Небо было мертвенно-серым.
«Класс! – подумал Невилл. – Еще день не смей даже высовываться из этой осажденной крысиной норы!» Он в ярости хлопнул дверью, и тут же со стоном дернулся от грохота в раскалывающейся голове. Выйдя на крыльцо, он услышал за спиной звон: остатки зеркала, вывалившись из рамы, посыпались на цемент. Чудесно! Его рот скривился, поджатые губы превратились в белый шнурок.
Две чашки обжигающего черного кофе только еще больше расстроили желудок. Роберт грохнул на стол чашку и пошел в гостиную.
«Катись все к черту, – подумал он, – лучше опять напьюсь».
Но виски на вкус показался скипидаром, и Невилл с сиплым воплем швырнул стаканом в стену. А потом стоял и пялился, как виски пятном расплывается по ковру.
«Черт, я так скоро без стаканов останусь».
Эта перспектива настолько взбесила его, что Невилл чуть не задохнулся. Воздух еле-еле проходил через нос и с клекотом вырывался из горла.
Он плюхнулся на кушетку и долго сидел, медленно качая головой. Все бесполезно; они взяли над ним верх, взяли над ним верх, черные гады.
Снова появилось это тревожное ощущение: будто он, Роберт Невилл, растет, а дом съеживается, и в любую секунду его тело может взорвать стены, и к небу взлетит фонтан из плоти, кирпича и штукатурки. Он встал и с трясущимися руками ринулся к двери.
Застыл посреди газона, жадно давясь сырым утренним воздухом, повернувшись спиной к ненавистному дому. Но точно так же он ненавидел соседние дома, ненавидел мостовую, тротуары, газоны – все, что было на Симаррон-стрит.
Ненависть нарастала и нарастала. И внезапно он понял, что должен выбраться отсюда. Пасмурно или нет, а выбираться надо.
Невилл закрыл дом на замок, отпер гараж, откинул вверх массивную дверь. Выехав из гаража, поленился выйти из машины, чтобы снова опустить дверь.
«Я же скоро вернусь, – сказал он себе. – Просто немного покатаюсь».
Он быстро вывел фургон на улицу, развернулся и изо всех сил надавил на акселератор, направившись в сторону Комптонского бульвара. Невилл сам не знал, куда едет.
За угол он повернул со скоростью сорок миль в час, а к следующему перекрестку разогнался до шестидесяти пяти. Автомобиль так и рвался вперед; Невилл все давил и давил на газ затекшей ступней. Руки, стиснувшие руль, казались изваянными изо льда, лицо – ликом статуи. Разогнавшись до восьмидесяти девяти миль в час, он пронесся по безжизненному, пустынному бульвару – маленькая ревущая точка среди великого покоя.
«О мерзость! Это буйный сад, плодящий одно лишь семя; дикое и злое в нем властвует»[1], – припомнил Невилл, медленно пересекая кладбищенский луг.
Тяжелые ботинки с хрустом ломали траву, которая так разрослась, что сгибалась под собственным весом. Вокруг ни звука – только его шаги да пение птиц, теперь потерявшее всякий смысл.
«Когда-то мне казалось, что они поют, потому что с миром все в порядке, – подумал Роберт Невилл. – Теперь я знаю, что ошибался. Они поют, потому что ни хрена не смыслят».
Он промчался шесть миль, до предела вдавливая педаль газа, прежде чем сообразил, куда направляется. Странным образом его рассудок и тело сохранили цель поездки в тайне от его сознания. Он знал только, что болен и подавлен, что должен удрать из дома. Он и не догадывался, что едет навестить Вирджинию.
А сам, никуда не сворачивая, приехал сюда, так быстро, как только мог. Остановил машину, вошел в ржавые ворота, и теперь его ботинки топчут и мнут густую траву.
Сколько он здесь не был? Не меньше месяца, наверно. Жаль, что не принес цветы, но как он мог? Он только перед воротами сообразил, куда приехал.
Невилл прикусил губы, вновь обуянный давним горем. Почему нельзя было положить здесь и Кэти? Почему он слепо послушался идиотов, установивших во время чумы свои дурацкие правила? Если бы только она могла лежать здесь, уткнувшись в бок мамы!
«Про это даже не начинай», – приказал он себе.
Приблизившись к склепу, он весь напрягся, заметив, что железная дверца слегка приоткрыта.
«О нет, только не это!» – подумал он. И помчался бегом по сырой траве.
«Если они до нее добрались, я спалю город, – поклялся он. – Даю обет перед Богом, что оставлю от этого города один пепел, если к ней притронулись».
Он пнул дверь, она распахнулась, ударилась с глухим звоном о мраморный постамент, на котором стоял запечатанный гроб.
Напряжение ослабло; Невилл перевел дух. Гроб на месте, нетронут.
Перешагнув через порог, Невилл увидел в углу склепа какого-то мужчину. Тот лежал на холодном полу, свернувшись калачиком.
С яростным воплем Роберт Невилл подскочил к лежащему, сгреб его за лацканы пиджака. Потащил волоком по полу, вышвырнул на траву. Мужчина перекатился на спину, обратив белое лицо к солнцу.
Роберт Невилл вернулся в склеп. Его грудь ходила ходуном. Он закрыл глаза и замер, положив руки на крышку гроба.
«Я здесь, – произнес он про себя. – Я вернулся. Не забывай меня».
Он выбросил цветы, принесенные в прошлый раз, вымел листья, залетевшие через открытую дверь.
Потом присел у гроба, прижавшись лбом к его холодному металлическому боку.
Тишина обняла его своими прохладными, ласковыми руками.
«Вот сейчас бы и умереть, – подумал он, – спокойно, тихо, без трепета, без крика. Если бы я мог быть с ней. Если бы я только мог поверить, что буду с ней!»
Его пальцы медленно напряглись, голова упала на грудь.
«Вирджиния. Забери меня к себе».
Слеза, прозрачная слеза, скатилась по его неподвижной руке…
Невилл не знал, сколько просидел там. Однако через какое-то время даже самое глубокое горе начинает тускнеть, лезвие острого, как скальпель, отчаяния – притупляться.
«Тот, кто занимается самобичеванием, со временем привыкает даже к ударам бича – подумал он. – Это-то и плохо».
Роберт Невилл выпрямился, встал.
«Я еще жив, – напомнил он себе. – Сердце бессмысленно стучит, кровь без толку бежит по венам, все кости, мускулы и ткани живут и работают без всякой цели».
Еще минуту он простоял, глядя на гроб, потом со вздохом повернулся и вышел, осторожно прикрыв за собой дверь – словно скрип мог разбудить Вирджинию.
Про мужчину он совсем позабыл. И теперь, чуть не споткнувшись о него, отскочил в сторону, придушенно выругавшись.
Потом резко обернулся.
Что такое? Он недоверчиво оглядел вампира. Тот был мертв; по-настоящему мертв. Но как это могло случиться? Метаморфоза произошла очень быстро, но теперь мужчина выглядел и вонял так, словно умер несколько недель назад.
В голове Невилла все забурлило от нежданной радости. Вампира что-то убило; что-то зверски эффективное. Сердце в целости и сохранности, чеснока здесь нет, и все же…
Разгадка пришла сама собой. Разумеется… Дневной свет!
Невилла как громом ударило. Верх идиотизма – пять месяцев знать, что днем они не выходят на улицу, и ни разу – НИ РАЗУ – не задуматься почему! Он даже прикрыл глаза от стыда.
Солнечные лучи; инфракрасное и ультрафиолетовое излучение. Должно быть, дело в этом. Но почему? Черт побери, почему он ничего не знает о воздействии солнечного света на организм человека?
И другой вопрос. Этот мужчина был одним из настоящих вампиров – живым трупом. Будет ли солнечный свет оказывать то же действие на еще не умерших вампиров?
Впервые за много месяцев чувствуя радостное возбуждение, Невилл бегом помчался к фургону.
Захлопнув дверцу, он спросил себя, не следует ли убрать покойника. Может, труп привлечет других и они завладеют склепом? Нет, они в любом случае не подойдут к гробу – он запечатан чесноком. Кроме того, теперь мужчина мертв по-настоящему, его кровь – кровь мертвеца, и…
Логическая цепь снова оборвалась – он наткнулся еще на один вывод. Должно быть, солнечный свет что-то делает с их кровью!
Тогда получается, что все связанное с ними имеет какое-то отношение к крови?! Чеснок, крест, зеркало, колья, дневной свет, земля – некоторые из них спят в могильных ямах. Он не понимал, какая между всем этим связь, но все же…
Придется очень много прочесть, провести множество исследований. Возможно, такие занятия его излечат. Он давно планировал за это взяться, но в последнее время, казалось, напрочь выбросил все проекты из головы. А сейчас новая идея возродила в нем тягу к знаниям.
Невилл завел машину и понесся по улице. Свернул в жилые кварталы. Затормозил перед первым попавшимся домом.
Вбежал в ворота, подскочил к двери, но она была заперта и никак не поддавалась. Подвывая от нетерпения, он помчался к соседнему дому. Не заперто. Пробежал через затемненную гостиную к покрытой ковром лестнице, взбежал наверх, перемахивая через две ступеньки зараз.
В спальне он обнаружил женщину. Без колебаний сорвал с нее одеяло и схватил ее за руки. Ударившись об пол, она замычала. И продолжала тихо стонать все время, пока он волок ее по коридору и вниз по лестнице.
Когда он втащил женщину в гостиную, она зашевелилась.
Ее пальцы сомкнулись вокруг его запястий, тело стало извиваться и биться на ковре. Глаза были по-прежнему закрыты, но она хрипела и бормотала, пытаясь вырваться. Темные ногти вонзились в кожу Невилла. Он с воплем высвободился и дальше волок ее за волосы. Обычно Невилл испытывал угрызения совести от осознания, что эти люди, невзирая на постигшее их непонятное бедствие, – такие же, как и он сам. Но сейчас, охваченный неистовством экспериментатора, он не мог думать ни о чем постороннем.
