Солнце трусливо пряталось за тучами. Порывистый ветер гнул лысеющие кроны редких в этой местности деревьев. Сорванная листва вихрем носилась по воздуху в танце с песком. Печально выли провода, напоминая о голодных волках, которых в лунные ночи иногда было слышно издалека. Скрипела колючая проволока, плотной и острой спиралью украшавшая высокие заборы по периметру. Раздавались грозные матерные выкрики, гудки, грохоты, свисты, совершенно не пугавшие местное воронье.

Казалось, именно здесь, в этом богом забытом месте, – у самой большой в области исправительной колонии строгого режима, – родилась эта промозглая, ветреная, жутко холодная осень, чтобы затем начать свое торжественное шествие по миру.

Грунтовая дорога, уходящая от одностворчатых железных ворот, криво взбиралась на холм вдалеке и исчезала за ним. По этой дороге в сторону исправительной колонии медленно шел одинокий человек в серой тюремной одежде. Он буквально волочил ноги, шатаясь от изнеможения, и часто спотыкался о дорожные ухабы. При неровной ходьбе руки его неконтролируемо болтались вдоль тела, словно у безвольной мягкой игрушки.

На сторожевой вышке прямо над тюремными воротами скучал уставший от однообразия снайпер-надсмотрщик. Он хмуро наблюдал за небольшой группой заключенных, возившихся с мусором на территории тюрьмы. Его цепкий взгляд внимательно высматривал потенциальную жертву, а руки, державшие винтовку наготове, будто только и ждали повода для рокового выстрела. Каждый раз, когда он представлял убегающую от его пули спину, его покрасневшие от недосыпа глаза вдруг загорались недобрым огоньком, а бескровные губы сжимались в тонкую дугу.

Надсмотрщику наскучили вялые и прилежные мусорщики. Он решил оглядеть местность и только сейчас неожиданно для себя заметил устало приближающегося путника.

– Это еще кто? – буркнул снайпер-надсмотрщик.

Он молниеносно вскинул винтовку, нацелил ее на дорогу и вгляделся в оптический прицел.

В перекрестии тонких черных линий он разглядел следующее. Изможденный человек вяло шаркал заплетающимися ногами. На нем отсутствовала обувь; с одной лодыжки сползал дырявый носок, вторая ступня вовсе была боса. Грязные изношенные штанины заканчивались у колен рваными лоскутами. От ширинки расползалось темное пятно. Нижние пуговицы рубашки были оторваны; один рукав держался на клочке ткани, готовый сползти на запястье. Волосы были взъерошены ветром, а иссохшее и морщинистое лицо с впалыми щеками казалось выпачканным в саже. Рот приоткрыт, потрескавшиеся губы дрожали от холода, а пустой взгляд не выражал ничего, кроме вины и глубокого отчаяния.

Надсмотрщик узнал приближающегося путника и не поверил своим глазам.

– Охренеть, – выдохнул он. – Бродяга, это ты?

Человек, которого действительно когда-то прозвали Бродягой, из последних сил подошел ближе к тюремным воротам.

– Стоять! Стреляю на поражение! – послышался сверху крик надсмотрщика.

Бродяга остановился, сделав последний неуверенный шаг чисто по инерции. Руки его продолжали безвольно висеть вдоль туловища. Выпачканные в грязи кисти с застывшими пальцами и отросшими ногтями болтались у бедер.

– Бродяга, ты ли это? – крикнул надсмотрщик.

Человек без сил рухнул на колени и, дрожа от холода, поднял умоляющий взгляд на сторожевую вышку.

– Это я-а-а, – в отчаянии завыл он.

– Изменился немного, я смотрю. Прямо не узнать тебя. Брови выщипал, что ли? – Надсмотрщик громко рассмеялся, довольный своей шуткой, но затем грозно добавил: – Ты чего обратно вернулся, бестолочь?

Бродяга в голос зарыдал:

– Пожалуйста, впустите меня! Примите меня назад, умоляю вас. Простите меня за все. Я хочу назад. Впустите обратно.

У надсмотрщика это вызвало лишь ухмылку.

Конечно, он понимал, что Бродяга обращался не к нему лично, а ко всем сотрудникам тюрьмы, кто мог его в этот момент слышать, но снайпер-надсмотрщик решил принимать его мольбу лишь на свой счет.

– Я ведь умру так, – продолжил рыдать Бродяга.

– Все мы когда-нибудь умрем, – ответил ему надсмотрщик.

– Я хочу есть.

– А в тюрьме сейчас обед, макароны! – с известным акцентом крикнул надсмотрщик.

– Я замерз.

– Не май месяц на дворе.

– Пожалуйста-а-а! – во всю глотку завопил Бродяга.

– Хватит тут орать, шизик. Иди отсюда.

– Помогите мне!

– Ты уже сделал свой выбор, идиотина. – Надсмотрщик будто бы потерял терпение. – Надо было раньше мозгами своими шевелить. Смотри, какой простор вокруг, свобода, красота. Ты же этого всегда хотел, да? Так что кру-угом и шагом марш отсюда!

Бродяга, захлебываясь в рыданиях, склонился, словно в намазе, и уперся лбом в холодную землю. Крупные слезы капали из его глаз и мгновенно впитывались в почву. Из носа текла простудная жидкость, но он не мог ее утереть. Руки его безвольно распластались по земле, словно у покойника.

– Пожалуйста, – проскулил Бродяга. – Помогите мне.

* * *

В это время в одной из аудиторий административного здания четверо мужчин нетерпеливо ждали одного заключенного. Трое из них сидели в ряд за длинным столом; двое первых были приглашенными членами специальной комиссии.

Слева буквально утопал за столом полненький краснощекий мужичок с добродушным лицом. Он с интересом перебирал и изучал бумаги, лежащие перед ним.

Второй мужчина был его полной противоположностью. Своей худобой и сутулостью он больше напоминал фонарный столб. Его длинная шея, казалось, вот-вот могла переломиться, не выдержав веса головы со всей рыжей шевелюрой. Большие очки с толстыми, словно лупы, линзами еще больше делали его похожим на уличный фонарь.

– Долго еще? – простонал он.

– Уже ведут, – ответил третий сидящий за столом человек. Это был главный врач исправительной колонии в своем неизменном белом халате и стетоскопом на шее. Его тут знали практически все. Помимо того, что заключенные при поступлении в тюрьму проходили у него поверхностное обследование, почти каждый из них через некоторое время попадал в лазарет из-за несварения желудка, разорванного ануса или сломанных ребер.

Четвертым присутствующим в аудитории человеком был сам начальник тюрьмы. Этот крепкий мужчина с суровым лицом вызывал уважение с первого взгляда. Выглядел он богато и элегантно, будто перед собственной свадьбой, не хватало только цветка на лацкане. Он стоял у широкого окна и наблюдал за Бродягой, который в это время молил надсмотрщика о милосердии у тюремных ворот.

– Что же вы все суки такие? – донесся до аудитории очередной крик Бродяги. – Помогите мне, пожалуйста! Я ведь умру так.

– Бродилин, мать твою, – процедил сквозь зубы начальник, – какого хрена тебя обратно принесло?

В этот момент дверь открылась, и в сопровождении надзирателя в аудиторию вошел заключенный. Им оказался грустный мужчина под сорок в серых тюремных штанах и рубашке; такого же цвета вязаная шапка была скручена на макушке. Он был криво острижен, но небрит; короткая соломенная челка торчала над широким лбом; взгляд его был усталый, но большие карие глаза выражали решимость и упрямство.

– Наконец-то, явился, – буркнул начальник. Он отошел от окна и сел у края стола рядом с тюремным врачом.

Заключенного подвели к одинокому стулу.

Он стянул шапку и решительно взял первое слово:

– Лавров Андрей Сергеевич. Личный номер: пятьдесят один десять, восьмой отряд. Статья сто пятая часть первая Уголовного кодекса, предумышленное убийство, невиновен, двенадцать лет.

На слове «невиновен» заключенный сделал особый акцент.

– Садитесь, Андрей Сергеевич, – сказал толстячок.

– Уже сижу, – недовольно буркнул Андрей, но послушно сел на заранее предоставленный ему стул.

– Как-то вы не по уставу представляетесь, Лавров, – упрекнул заключенного фонарный столб.

– Это верно, – согласился начальник. – Всегда вставляет заветное для него слово «невиновен». Мы пытаемся его отучить, но он, собака, настырный.

– Вы же знаете, я не согласен… – начал Андрей.

– Помолчи, не об этом сейчас речь, – перебил его начальник.

Толстячок рассматривал заключенного, будто пытался прочесть мысли и понять его внутреннее состояние.

– Двенадцать лет, значит? – спросил он. – Сколько из них вы уже отбыли здесь, Андрей Сергеевич?

Заключенный кивком указал на документы, лежащие на столе.

– Там в досье все написано.

– Мы читать умеем, не переживай. – Фонарный столб даже не пытался скрыть свою неприязнь к заключенному. – А вы здесь, чтобы отвечать на наши вопросы, а не подковырками бросаться. Учтите, именно от нас сейчас зависит, выйдете ли вы на свободу и когда выйдете.

Андрей сжал в руках шапку, будто хотел выжать из нее влагу. Сильные пальцы его чуть слышно хрустнули.

– Один год, три месяца, двенадцать дней, – покорно ответил он на вопрос.

– Значит, вам осталось еще… сколько? – поинтересовался добродушный толстячок.

– Десять лет, восемь месяцев и девятнадцать дней.

С улицы снова донесся вопль Бродяги:

– Пожалуйста-а-а, помогите мне! Черти поганые, будьте же вы людьми.

– Да что ж такое! – Начальник резко встал, чуть не опрокинув стул, и снова подошел к окну.

Толстячок взял в руку один из документов, прочел несколько строк, затем бросил на заключенного странный взгляд.

– Так вы, как я понял, считаете себя невиновным?

– Я не просто считаю, – ответил Андрей. – Я действительно невиновен. Поверьте мне, я не преступник. Не такой уголовник, как остальные здесь. Я обычный человек, нормальный, добропорядочный и законопослушный гражданин. Бизнесмен. Был им, по крайней мере. Налоги всегда платил исправно. Никого никогда не обижал. – Андрей тяжело вздохнул. – Мне здесь не место. Я был задержан и осужден по ошибке. Следствие было проведено не очень добросовестно. Просто нашли козла отпущения, сунули в клетку и дело закрыли.

– Но вас задержали прямо на месте преступления, насколько мне известно, – уточнил толстячок. – Что вы на это скажете?

Андрей сильнее сжал шапку.

– Я просто оказался не в том месте и не в то время. Растерялся и повел себя немного по-дурацки. Если бы знал заранее, что все так обернется, взял бы ноги в руки, и хрен бы меня кто видел.

Каждый раз, вспоминая тот вечер, Андрей действительно жалел, что не убежал. Смертельно раненный мужчина лежал на полу прихожей в луже собственной крови, хрипел и стонал от боли. Он пытался дотянуться до рукоятки кухонного ножа, торчавшей между лопатками. На стене над ним висел старомодный телефонный аппарат, а снятая трубка болталась на проводе у пола. Все это Андрей помнил так ясно, будто это произошло вчера, а не два года назад.

– Устал уже всем повторять, – продолжил Андрей, – я не убивал того мужика. Зачем мне это надо было? Он мне ничего плохого не делал. Он жил в доме напротив, и я до того вечера его даже знать не знал.

Андрей снова невольно погрузился в воспоминания. Смазанные следы крови из прихожей тянулись на кухню. На грязном столе среди множества хлебных крошек лежала пустая бутылка из-под водки; была разбросана жирная и неаппетитная закуска в виде засохших котлет, соленых огурцов и кусочков сушеной воблы. На полу были рассыпаны осколки большой тарелки, измазанные в крови.

– Я тогда случайно нашел его с ножом в спине, – продолжил Андрей. – Что мне оставалось делать? Мимо пройти? Я помочь хотел. Но сразу же менты привалили. Даже трех минут не прошло. Словно караулили меня. Такое ощущение, будто меня кто-то подставил…

– Достаточно, Лавров. – Фонарный столб нетерпеливо замахал рукой, останавливая Андрея. – Эти подробности нам неинтересны. Мы не судьи, не присяжные и тем более не ваша мама. Перед нами не нужно оправдываться или жаловаться нам.

– Кто вам жалуется? – возмутился Андрей. – Меня спросили, и я ответил.

– Не умничай тут, – вставил начальник у окна, обернувшись на Андрея.

С улицы донесся очередной крик Бродяги:

– Давай, стреляй, убей! Я больше не хочу так жить. Только быстро, целься в голову. – Затем Бродяга душераздирающе завыл.

Члены комиссии с тревогой взглянули на начальника у окна. Тот сделал жест, что все нормально.

– Не волнуйтесь, никто ни в кого не выстрелит, – успокоил он присутствующих.

– Давайте ближе к делу, – простонал фонарный столб.

Толстячок снова сосредоточился на Андрее:

– Я хочу понять причину вашего, как мне кажется, нелогичного решения. Вы добровольно подали заявление на детактоскомию? Без давления со стороны или чьих-то уговоров…

– Добровольно, – ответил Андрей. – А что вас смущает? У меня ведь есть законное право на это.

Начальник словно нехотя вернулся на свое место за столом.

– Да, право у тебя есть, – сказал он, – но заявления на детакто большая редкость. Все в курсе о возможных последствиях. Одно из них ты сейчас слышишь за окном.

– Вы хоть знаете, для чего в СИН, то есть в систему исполнения наказания, была введена процедура детакто? – спросил толстячок.

Андрей кивнул и сформулировал общеизвестный факт:

– Чтобы освобожденный преступник больше не смог совершить преступление.

– Совершенно верно. И на детакто раньше шли уголовники, которым грозило пожизненное заключение. А у вас, как вы сказали, всего лишь двенадцать лет срока.

– Уже десять и восемь, – поправил Андрей.

– Тем более! Через десять лет и восемь месяцев вы могли бы вернуться домой и продолжить нормальную, добропорядочную жизнь.

– Если вы, как утверждаете, законопослушный гражданин, – с сарказмом вставил фонарный столб.

– Но вы решили пойти на детакто, – продолжил толстячок, выпучив от удивления глаза. – Неужели ради скорейшей свободы вы готовы навсегда лишиться своих рук?

Андрей опустил взгляд на свои кисти.

Пальцы, сжимающие шапку, вновь хрустнули от напряжения.

– Да, – ответил Андрей и поднял взгляд. – Ради свободы и нормальной жизни рядом с супругой… да, готов.

– Нормальной жизни? – удивился тюремный врач. – После детакто? Это будет уже не нормальная жизнь, уверяю тебя.

– Думаю, мы с ней справимся. Не пальцем деланные. К тому же ведь как-то живут другие люди с ампутациями. Инвалиды, ветераны…

Тюремный врач жестом остановил Андрея.

– Подожди-ка. Кажется, ты не совсем понимаешь. Поверь мне, с ампутированными конечностями гораздо проще. Их можно заменить подвижными бионическими протезами. Уровень медицины сейчас это позволяет, если, конечно, не повреждена кора головного мозга. Но в твоем случае это будет уже невозможно. Физически руки останутся с тобой, но будут уничтожены все нервные окончания и нейронные связи. В той области коры головного мозга, которая отвечает за чувствительность и подвижность рук, будет блокирована генерация и передача электрических импульсов. Нарушится моторика, вернее, она вовсе исчезнет. И еще… может, ты не знал этого, но я тебе прямо скажу: эта процедура необратима.

– Вот именно, – согласился толстячок.

Тюремный врач продолжил:

– После нее ты больше никогда – слышишь меня, никогда! – не вернешь рукам способность двигаться и ощущать ими предметы. Ты это понимаешь?

– Если о вас некому будет заботиться, то ваше решение – это практически самоубийство. Медленное мучительное самоубийство. – И толстячок указал пальцем на окно.

– Да, – согласился тюремный врач. – После детакто жизнь превратится не просто в существование. Она станет не больше чем ожиданием смерти. Подумай, каково сейчас Бродилину. Он осознал свою ошибку и теперь кричит у ворот, моля нас о помощи. А мы не обязаны ему помогать, поскольку это был его личный выбор. Он заключил договор, поставил свою подпись, отказавшись от претензий. Если за тобой тоже некому будет ухаживать…

– Меня ждет жена, – решительно заявил Андрей. – Она каждую неделю пишет, скучает сильно. Она меня любит, готова всегда помогать и поддерживать, несмотря ни на что. Мы с ней давно уже вместе, я ее знаю как облупленную. Она будет обо мне заботиться. А жизнь в любом случае не больше чем ожидание смерти. Мое решение окончательное. Мы с вами только зря время теряем. Давайте закончим быстрее, мне еще мусор на складах собирать. Ваши уговоры все равно бесполезны.

– Я согласен, – вставил фонарный столб. – Это его право. Так что пусть, черт с ним.

– Спасибо хоть за это, – сказал ему Андрей.

Зависла пауза.

Толстячок досадливо покачал головой.

Тюремный врач разочарованно цыкнул.

– Ты должен понимать, мы не будем нести ответственность за твое решение, – добавил он.

– Я это понимаю, – сказал Андрей.

– Что ж, – выдохнул толстячок. Он задумчиво посмотрел на бумаги перед ним, затем обратился к начальнику: – Документы его уже готовы ведь?

– Да, но они еще не подписаны.

– Медкомиссию полную прошел?

– Кроме МРТ, – ответил тюремный врач, – но отсканировать мозг можно при самой детактоскомии. Мы делали так в прошлый раз, с Бродилиным, на той неделе.

– К черту этого Бродилина, – буркнул начальник.

Толстячок вновь посмотрел на Андрея с сомнением и тревогой.

– Что ж, Андрей Сергеевич. Воля, конечно, ваша. Мы не будем вас отговаривать, да это и не входит в наши обязанности. Если уж сами так решили, то подпишите сегодня все необходимые документы, пока еще способны на это. К вечеру мы пришлем сюда передвижной центр для детакто, потому что он все еще в нашей области. Надеюсь, вы не пожалеете о своем решении.

– Спасибо вам. Могу идти?

– Иди, – разрешил начальник.

Андрей резко встал со стула, натянул шапку и в сопровождении надзирателя направился к двери.

Толстячок взял в руки печать, повертел ее в руках и, бросив последний взгляд сомнения на выходящего заключенного, поставил отметку в одном из документов.

Надпись на штампе гласила:

«Детактоскомия. Согласовано. Добровольно».

* * *

– Ты рехнулся? – воскликнул Наган, когда Андрей признался, что подписал все бумаги на процедуру детакто. – Ты что наделал, придурок? Ты больной на всю башку? Чем ты думал?

– А что мне оставалось, Наган? – спросил Андрей.

– Терпеть. Жить. Ждать. Червонец быстро пролетит.

Разговор этот происходил в камере Андрея и Нагана вечером того же дня. Андрей сидел на шконке, держа в руках фотографии жены. Рядом на одеяле была рассыпана внушительная стопка писем от нее. Андрей задумчиво рассматривал каждое фото, а перед ним по камере взволнованно ходил взад-вперед Наган, хмурый темноволосый мужчина лет сорока пяти с военной выправкой и мягкой поступью.

– Первые два-три года тяжело, я понимаю, – продолжил он, – но потом свыкаешься. Мне-то уж поверь. Через сто два дня у меня пятнашка. Прикинь, целых пятнадцать лет я тут чалюсь! Лучшие годы коту под хвост. Но теперь дембель почти. Дотерпел, дождался, дожил. Посмотри – живой и здоровый. Ничего со мной не случилось.

– У тебя особая репутация, – ответил Андрей, не поднимая головы. – Если большого косяка нет, тебя даже охрана лишний раз не трогает.

Наган остановился перед Андреем.

– Думаешь, я откинусь и тебе кранты? Ты вроде тоже мужик не фуфло. С характером.

Андрей решил направить беседу в другое русло.

– Наган, ты ведь за дело сидишь? – спросил он.

– За дело, не спорю. И заметь, я ни о чем не сожалею. Даже больше скажу: если бы можно было вернуть время назад, наверное, я бы так же поступил. – Наган погрузился в воспоминания. – Тот выродок реально заслуживал пулю в морду, когда невинных людей на смерть отправил. Хотя хрен с ним, даже думать об этом ублюдке не хочу.

– А я не собираюсь мотать весь срок ни за что, – решительно заявил Андрей. – Я домой хочу, жить в нормальных человеческих условиях. Горячая еда, кофе, выпивка, теплая ванна с пеной, трахаться хотя бы по четвергам. – Андрей, листая фотографии, задержался на одной из них, стал нежно рассматривать и гладить пальцем. – Меня Ленка ждет. Она ведь молодая еще. Ей в этом году всего тридцать стукнуло. А через десять лет… ну, ты сам понимаешь. На, посмотри и скажи, неужели она не стоит того?

Андрей протянул фото Нагану, но тот отмахнулся.

– Сколько раз говорил, я на чужих баб не смотрю. – Он сел на шконку и, казалось, немного успокоился. – Ты должен был сначала все хорошенько обмозговать, хотя бы на денек извилины напрячь, а не с плеча рубить.

– Я десять дней это обмозговывал.

– Десять? – удивился Наган.

Андрей размышлял о детакто с того момента, когда узнал, что все документы на эту процедуру подписал Бродяга. Два дня спустя тот навсегда лишился чувствительности и подвижности рук, затем еще через трое суток был выпущен на свободу. Бродяга радовался как ребенок. Он обматерил всех надзирателей и со свойственным ему оптимизмом умчался в большой мир, где мотался пять дней, пока холод, голод, жажда, грязь, экскременты в штанах, вонь, отчаянье, а также осознание своей ненужности и никчемности не заставили его вернуться к тюремным воротам, чтобы просить о помощи…

– Десять дней! – громко воскликнул Наган, вырвав Андрея из мыслей. – И мне даже ни слова не сказал?

– Ты бы отговаривать стал.

– Конечно, стал бы. Я и сейчас тебя отговариваю. Сам посуди. За все время, сколько существует эта процедура… сколько?… семь лет уже вроде… только три человека пошли на нее. Три дурня за семь лет, прикинь! Ты четвертый.

– Четвертый дурень? – улыбнулся Андрей.

– Кто же еще! Первый, ходят слухи, до сих пор с мамкой живет. Он взрослый бугай, а она кормит его с ложки, как ребенка, одевает, жопу подтирает. Походу, еще и болт ему держит, чтобы он мимо толчка не промазал. Ты такой судьбы хочешь для себя и Лены?

У решетчатой двери камеры появился надзиратель. Он громко стукнул дубинкой о железные прутья и гаркнул:

– Лавров!

– Не прошло и полгода, – огрызнулся Андрей.

– Надо отвечать «я».

– Головка ты от стабилизатора, – буркнул Наган. – Якает он тут еще.

Надзиратель усмехнулся и вновь обратился к Андрею:

– Ну что, Лавров, готов на процедуру или заднюю дашь?

Андрей всегда причислял себя к тем людям, кто никогда не дает задний ход. На «слабо» его не взять, считал он.

– Готов, – ответил он надзирателю.

– По пояс раздевайся, и пошли.

– Прохладно ведь. Там раздеться нельзя?

– Кому там твое шмотье нужно?

Андрей взволнованно вздохнул, собрал с одеяла конверты и фотографии, аккуратно сложил их на тумбе, затем начал расстегивать пуговицы рубашки.

Надзиратель терпеливо ожидал, наблюдая за Андреем сквозь прутья решетчатой двери.

Наган решил продолжить:

– А второй дурень, кто на детакто пошел, через три дня кони двинул. Знаешь почему?

– Замерз насмерть, я слышал, – ответил Андрей.

– Верно. Ему при освобождении накинули на плечи какое-то старое пальто, он так и не смог потом его нормально надеть. Чувака нашли на тридцатом километре. Он на дороге валялся, окоченевший весь. А Бродягу ты сам знаешь. Он с утра за забором орет, слышал? Его выпустили… когда?.. даже недели не прошло вроде.

– Пять дней назад, – поправил Андрей.

Он снял рубашку, оголив хорошо сложенный торс. При каждом движении развитых рук шевелились рельефные мышцы. Но на спине, боках и ребрах разноцветно переливались ссадины, синяки и шрамы.

– Но он вернулся, прикинь, – продолжил Наган, оглядывая спину сокамерника. – Это как же нужно отчаяться, чтобы проситься сюда обратно?

– Он сам виноват. Знал ведь, что у него ни дома, ни семьи, ни родных. Поперся на детакто, когда пришли холода. Свободу хотел ощутить, видите ли, простор увидеть, общество посетить, оптимист хренов. Теперь назад приполз, умолять начал. А я не вернусь, отвечаю. Не собираюсь позориться и унижаться.

Андрей бросил рубашку на шконку.

– Может, не надо, Андрюха? – с надеждой спросил Наган. – Может, подумаешь хорошенько?

Надзиратель потерял терпение:

– Давай быстрее, Лавров. Потом добазарите.

Он позвенел ключами и открыл дверь камеры.

Андрей намеревался выйти, но Наган задержал его за руку.

– Откажись, пока не поздно. Богом заклинаю. У тебя еще есть право…

– Спасибо за все, Наган. Но это моя жизнь, мой выбор. Я сам решаю. И в Бога я не верю.

– Да поможет Он тебе, братишка.

Андрей медленно вышел из камеры, поднял руки над головой и повернулся лицом к стене.

Надзиратель с грохотом закрыл решетчатую дверь и запер ее.

Наган приник к прутьям.