– Что случилось? – Вадим дотронулся до её плеча. Она дёрнулась, как от удара током. Подняла голову. Вадиму стало не по себе от тяжёлого, мутного взгляда.

– Мистический коэффициент, – проговорила она. – Вернулся. Пришёл за мной.

На ступенях чётко отпечатались следы ботинок. Не Влад. У Влада были ножищи такого размера, что лет с пятнадцати приходилось делать обувь на заказ.

– Кто? Кого ты видела?

– Я домой хочу, – прошелестела она. – Домой.

– Да, конечно, – засуетился Вадим. – А ты где живёшь?

Она не ответила. Лишь неловкой, спотыкающейся походкой направилась к лестнице.

* * *

С неба то и дело срывались мелкие капли дождя. Диана брела по аллее – сгорбившись, опустив лицо. Молча. Вадим растерянно шёл рядом. Надо было вернуться в метро. Добежать до ближайшего участка полиции. Сделать хоть что-нибудь, ну хоть что-нибудь!

И всё же он шёл следом за ней. И зачем-то – молчать было совсем уж невыносимо – рассказывал ей про Влада. Про Революцию. Про то, что случилось на заводе и то, что было потом – неприятно удивляясь тому, что про восемь спокойных лет и сказать-то нечего, вот то ли дело последние деньки.

– Да я ведь сам по себе ничтожество, если уж начистоту. Пока был с братом – стоил чего-то. А тогда, на заводе, у меня наконец появилось время подумать. Кто я такой, что мне надо. И вдруг я понял, что плевать мне на этот завод. Что мне оно, в общем-то, и не надо, вписываться в пантеон мучеников революции.

Они остановились напротив новой семиэтажки, возвышающейся над кривыми двухэтажными домиками.

– Знаешь, как в газетах пишут – такой-то и группа соратников, или приспешников, – заторопился Вадим. – Так вот, я всегда был из этих – приспешников. Я бы при любом режиме стоял на стрёме, подавал патроны. Вот такой я есть. Нет во мне…огня, что ли? Но зато это я, я настоящий. А не тень героя.

– Всё в тебе есть, – она разомкнула бледные губы. – Болтаешь только много. Иди домой. Жена небось заждалась.

Вадим стоял, прислонившись щекой к жестяной табличке со списком жильцов, и слушал, как удаляется и гаснет где-то в сонной тишине подъезда стук каблуков.

Вадим в нерешительности замер на пороге. Трижды нажал на кнопку.

Пистолет оттягивал карман пиджака. Вадим намучился с ним за эти дни. Носить в портфеле – так, в случае чего, и достать не успеешь. Заткнуть за поясной ремень? Жмёт и страшно. В кармане, впрочем, тоже страшно…

Он встречал Надю с работы вечерами. Хмурый, настороженный, шёл, отставая на два шага, – чтобы видеть и её, и всё, что вокруг. А она семенила и щебетала про путёвки в санаторий, про Янину из книгохранилища, про то, что было бы неплохо несколько пар носков купить с зарплаты.

А ведь он ей всё рассказал. Не в формате ночной исповеди перед Дианой, конечно. Но в общих чертах. Мол, есть злонамеренный человек, против которого полиция не поможет. Надя поохала, пообещала, что в случае чего жизнь отдаст за Вадюшу ненаглядного, но переехать к сестре в пригород, пока всё не утрясётся, отказалась. Работа же. Начальник ругаться будет. Янина в декрет уходит, заменить некем. К тому же в коробке под библиотечным крыльцом жили котики. Пять штук. И кто же их, кроме Нади…

Он шёл – и ему хотелось выть. Как он слушал этот щебет восемь лет? И ведь нравилось! Жертвенность и ответственность на грани мазохизма (да уж, общение с Дианой бесследно не прошло). Носки. Котики.

* * *

Диана открыла. Распахнутый халат открывал застиранные кружева ночной рубашки, но в этом не было ни на грош соблазна.

– Я вот пистолет принёс.

– Оставь, – поморщилась Диана. – Это не табельный.

– Ладно. А как…с метро?

– Очуметь как хорошо. Звонила вчера на работу – ты был прав. Мертвеца нашего, конечно, не нашли. Новых рабочих уже набрали. Начальство на них не нарадуется. И оклад-то их не интересует, и вкалывать готовы с утра до ночи, и дружные все. И работают, и прям молодцы.

Она посторонилась, пропуская Вадима в комнату. Беспорядок был жуткий. На столе красовался натюрморт из окурков, пузырьков со снотворным и кухонных ножей.

– Что-то случилось?

– Вот надо оно тебе, – Диана подошла к столу. Дрожащими, неловкими пальцами нашарила спичечный коробок. – Иди.

Через три сигареты она сказала – как будто невзначай, даже не глядя на Вадима:

– А ведь он сюда приходил.

– Тот?

– Да. Под окном стоял – с полчаса, наверное, – она зло скривилась. – А я – взрослая тётка, с оружием – сижу в кресле и реву. До сих пор выйти боюсь. Позвонила на работу, отгул взяла.

– А кто он? Я бы мог…

– Ты себе помочь не можешь, – разозлилась она. – Ну что тебе? Интересненького захотелось? Так ведь старо же, как мир. Жила-была девочка. С мамой и папой, как полагается. А потом папа возьми и умри. И мама приглашает пожить своего брата-профессора – чтоб мужчина в доме, и вообще. А я не так чтобы рада была дядюшке. Любила, знаешь, фыркать ему вслед, его пальто случайно с вешалки ронять. А ведь взрослая ведь уже была. Двенадцать лет.

Ну, он терпел. До поры. Потом заходит как-то в мою комнату с фотографическим альбомом и спрашивает: а ты знаешь, Дианка, где я работаю? И альбом – на стол. А там… Помнишь красоту из тоннеля? Вот такие вот. И говорит так спокойно: я ведь каждый день в специзоляторе бываю. Мало ли, инфекцию какую домой принесу. У меня-то уже практически иммунитет, а ты у нас натура нежная. И от всех комнат у меня ключи есть. Ты подумай, говорит.

И всё. И лежишь ночами в кровати и думаешь – а может, уже?.. Может, вчера ночью прокрался, инъекцию сделал? И считаешь, сколько колец на карнизе. Потому что если чётное, то значит, всё, а если нечётное, то пока ещё здорова. Бред такой! А в углу занавеска сбилась и непонятно, одно там или два. И лежишь. Потому что комната над его кабинетом, а пол скрипучий, а он не любит, когда шумно.

Точка невозврата. Сейчас ещё можно, пряча глаза: «Ужас какой, вы извините, но мне пора» – и к Наде, к непроверенным сочинениям, к собственному липкому страху. Потому что сейчас будет то самое, после чего уйти уже нельзя.

– А потом, за завтраком – бантики, сумка с учебниками, мам, передай сахар – сидишь и улыбаешься. Ему. И в коридоре, шёпотом, что будешь в его комнате в два. И нет, конечно, не задержишься. Ни на минуту.

Ужас какой, Диана Николаевна.

– И знаешь, выходит, я ведь сама напрашивалась. Он не заставлял. Ни разу. Только фотографии с работы нет-нет, да забудет на столе. Или придёшь комнату, а там – ерунда, мелочь – книжки на столе не так сложены. Или окно приоткрыто. Не как утром. И всё. Что? Мать, говоришь? Он же братик старший. Не поверила бы. Я ей потом – после войны, кстати, рассказала. Про всё, что он заставлял меня делать. Она орала минут пять, какая я лгунья, а потом, знаешь, так откинулась в кресле и говорит: ну зато у тебя с дисциплиной всё в порядке. Что? Ну зачем ты так смотришь? Иди уже…

* * *

Надя читала книгу за столом. Свет лампы падал на её лицо – мягкая, спокойная улыбка, ласковый взгляд.

Чему радоваться-то? Муж возвращается за полночь.

– Вадюша, ты не замёрз? – она поднялась ему навстречу. – Там ведь дождь прошёл. Хочешь чая?

– Надя, я тебе изменил, – проговорил он – медленно, раздельно, ощущая свинцовую непоправимость своих слов. – Ты поняла?

– Вадюша, ну что же ты так переживаешь! – она всплеснула руками. – Ну бывает. Мужчины, они вообще полигамны. Это ведь была приличная женщина? А то я могу завтра пригласить Ивана Францевича из сорок пятой. Он специалист по…ну, всяким недугам. А сейчас – разувайся, тебе же на работу к восьми, надо выспаться…

И вот тут ему стало страшно.

Она вообще – человек?

Диана не сразу его заметила. Она, казалось, вообще ничего не замечала. Шла по улице неловкой, дёрганой походкой, на губах играла странная улыбка.

– Я тебя полдня искал! – Вадим подбежал к ней, схватил за руку. – Куда ты пропала?

– Я там была, – перебила она его. – В том доме. В его комнате. Там всё как тогда. И ничего, – взвился её голос. – Ничего! Я смогла, понимаешь?

– Убила его? – охнул Вадим.

– Пока нет, – она нехорошо усмехнулась. – Но это пока. Я знаю, где он. Там же все его документы остались. Слушай. Он работал в изоляторе на Старосвятской улице. Да знаю я, что такой нет!

Вадим поёжился, поймав сочувственный взгляд прохожего.

– Зато есть кладбище с таким названием. То самое, из-за которого старухи подписи против метро собирают.

– Но на кладбище нет никаких больниц!

– На кладбище – нет. А под кладбищем? Это центр города, там катакомбы ещё с пятого века. И понятно, кстати, как мёртвые девочки, которые не мёртвые и не девочки, в тоннель попадали.

– Да зачем же строить больницу под землёй? – беспомощно воскликнул Вадим.

– Не больницу. Специзолятор. Медицина – наука в первую очередь экспериментальная.

Вадим неуверенно кивнул. Вспомнилось что-то из детства – тихий голос Влада, рассказывающего про тайный город под землёй, где ждут своего часа живые мертвецы. Какие-то школьные страшилки про забытый лепрозорий.

– У них, похоже, симбиоз с твоим братишкой. Он им – защиту, так как с биологическим оружием режим свергать как-то веселей, они ему – исследования. Ну и парочку чудовищ напрокат. Зачем? Да это как раз понятно, – отмахнулась Диана. – Хорошая затея: распугать метростроевцев, чтобы на вакантные места пристроить своих людей. Ведь чем выше концентрация пламенных сердец среди станционного персонала, тем легче подстроить теракт после открытия. Я уже написала обо всём в полицию, отправила заказным письмом. Завтра оно дойдёт.

– Почему завтра?

– На сегодня у меня свои планы. Тебя не зову. Хотя почти уверена, что и твой брат там неподалёку. Ты ведь для этого меня искал?

– Не совсем. Ты послушай. Просто послушай.

Вадим достал из портфеля книгу с библиотечным штампом на обложке. Перевернул несколько страниц, начал читать:

– «Было ему немногим за пятьдесят. Высокий, молодцеватый, он носил волосы на косой пробор и не спускался в столовую без галстука – истинное дитя своей эпохи, чопорных восьмидесятых. Курил он всегда вишнёвый табак – этот запах, казалось, навечно»…

– Что это за дрянь? – хрипло спросила Диана. – Про галстук. Про табак. Я не говорила.

Он протянул ей книгу.

– Двадцать пятый год. «Дилемма отца Якоба». Ты не могла не читать. Тогда все с ума сходили по этим историям про прелата-детектива. И когда ты вчера рассказывала мне, я вдруг вспомнил, кого твой дядя мне напоминает. Ну смотри, один в один! И там ещё дальше…

– То есть я его выдумала, – медленно, врастяжку произнесла Диана. – Вся комната заставлена его барахлом. Одежда. Документы. Старые фотографии. Но я его придумала, конечно. Прочитала эту твою книжку – и придумала зачем-то. Зачем, не подскажешь?

Сейчас никакие слова не могли быть правильными.

– Тебе нужен был ужас, чтобы его преодолеть. Чтобы почувствовать себя сильной, – жалкие, картонные слова давались с трудом. – Он был тебе нужен, чтобы ты стала собой.

– Очень нужен. Прям-таки необходим. Разве можно сформироваться как личность без дядюшки-извращенца? – её голос был спокойным. – Знаешь что? Ты сейчас разворачиваешься и уходишь. Очень быстро, потому что я, чёрт возьми, не железная!

* * *

Вадим тупо таращился на потёртый переплёт. Надо обратно в библиотеку отнести. Вернуть Наде ключи от зала. А она будет улыбаться. Она ведь всегда улыбается.

А ещё никогда не болеет. Ни о чём не просит. Ни на что не обижается. Не задаёт неудобных вопросов. Любовь, мать её, и забота. И ничего кроме.

Края обложки впились в пальцы.

Идеальная жена. Такое же амплуа, как и учёный-маньяк. Как и фанатик-пассионарий.

Вадим рванул на себя дверь зала каталогов. Полная женщина, привстав из-за конторки, что-то гневно залопотала ему вслед.

Нади не было. На спинке стула висел её бежевый жакет, на столе лежала раскрытая книга. Та же, что и неделю назад.

– Да что вы себе позволяете! – толстуха вцепилась в его рукав. От неё пахло дешёвыми духами, лекарствами и квашеной капустой. Почему-то это нелепое сочетание успокаивало. – Это государственное учреждение!

– Где Надя?

Сейчас она спросит: «Какая Надя?». И останется только шагнуть в окно. Хотя ведь невысоко. Высота – метра три…

– Вышла. На пять минут. К посетителю. И нечего тут дверью хлопать!

Мальчишка сидел на кладбищенской скамье и задумчиво жевал рогалик. При появлении Вадима сразу вскинулся, развернул газету – с проверченными дырочками, надо полагать – и стал изображать увлечённое чтение.

На кладбище. Под дождём.

Это было так глупо, что у Вадима отлегло от сердца. Живой. Настоящий.

– Эй, товарищ! Нельзя! – окликнул он Вадима, когда тот свернул на заросшую аллею.

– Влад запрещает?

– Вы кто? – растерялся парень.

– Человек, у которого есть пистолет, – скривился Вадим. – Достаточно?

* * *

– Всё, дальше уж сами, – проворчал юнец, локтем открывая дверь неприметной сторожки – дотрагиваться до ручки он, видимо, побаивался. – Только там страшно, жуть!

Вадим спустился в подвал по крутым стоптанным ступеням. Длинный извилистый коридор освещался тусклыми электролампочками. Стены, выложенные кафелем. Ряды стальных дверей по обе стороны. Грязные разводы на полу.

Страх, перебродив, превращается в ярость, – мелькнула в голове фраза из теперь уже дважды сожжённого романа. Ох, если бы так… Но страшно не было. Это точно.

В тёмной нише вповалку лежали статуи химер – видимо, сколотые с надгробий во времена народовластия, да так и не пристроенные обратно. Львиные лики скалились из-под слоя пыли. Заляпанные известью, прикрытые нелепой цветастой тряпкой, химеры вызывали не ужас, а брезгливую жалость.

А что, славный способ проверки, скривился Вадим. Смена контекста. Настоящее – меняется вместе с ним. Неживое, рукотворное – остаётся собой.

Нет, страшно не было.

Хотя руки всё равно дрожали.

* * *

Вадим подошёл к призывно приоткрытой двери. Заглянул в комнату.

Вот они, оказывается, какие, когда его нет рядом – сидят рядом на койке, бессмысленно глядя на противоположную стену; Надя улыбается…

Влад вскинулся, схватил со стола пистолет.

– Отпустите! – крикнула Надя надорванным голосом. – Ну что, что я вам сделала?

– Вадь, заходи, – Влад смерил его презрительным взглядом. – Да уж… Такой был славный мальчик. А стал учителишкой с мелкобуржуазными замашками. Самому-то не противно?

– Зато ты не изменился. Хотя вообще-то людям это свойственно.

Он не понял. Или не подал вида.

– Значит, так. Я до сих пор считаю, что каждый имеет право на работу над ошибками. Правильно, господин словесник? Твоя полицейская знает о нас. Мои друзья утверждают, что утром вы с ней болтали о некоем письме. Письмо мы изымем, а вот с бабой надо что-то делать. Тебе она доверяет…

Незаметно взвести курок не вышло – щелчок отдался эхом в тёмных углах комнаты.

– Ясно, – поскучнел Влад. – Второй вариант.

Он приставил пистолет к виску Нади, притянув её к себе, как куклу.

– Понимаю, чувства остыли. Но смерти её ты не хотел бы, а?

– Вадим, не думай обо мне! – страдальчески выкрикнула Надя. – Делай, что подскажет сердце!

– Надя, кто ты? Что ты за существо?

– Человек, – удивлённо ответила она. – Твоя жена!

Тварь. Восемь лет жрала его, топила в своей липкой заботе. Восемь лет врала ему – и продолжает врать.

– Что ты задумал? – Влад растерянно глядел на него. Чёрное дуло всё так же прижималось к виску Нади. – Вадь, я ведь правда… Я её убью, если ты…

– А пусть сама решит. Надя, убить тебя?

– Как скажешь, Вадюша. Как считаешь нужным, – она лучезарно улыбнулась.

– Считаю до трёх! – жалобно, визгливо выкрикнул Влад, прижимая к себе Надю.

– Бывай, – бросил Вадим. И нажал на спусковой крючок.

На один жуткий, бесконечный миг ему показалось, что он ошибся.

Кровь у них была человеческая. И вместе с кровью постепенно уходило то, что делало их похожими на людей. Лица разглаживались, приобретая безжизненную симметрию, глаза теряли цвет, превращались в круглые слюдяные озёрца.

Не люди – наброски.

Он дотронулся до Надиной щеки, до гладкой сухой кожи, похожей на папиросную бумагу. Брезгливо отдёрнул пальцы. Хотя чего кривиться? Это же его химеры. Те, кого он создал, чтобы стать человеком.

Влад появился, когда ему хотелось бурь. Надя пришла вместе с покоем.

Только кто он – теперь? Без них?

Он в последний раз окинул взглядом комнату – и бросился прочь.

* * *

Пальцы Вадима впились в кладбищенскую ограду. Из горла вырвался нервный смешок. Подышал воздухом, да.

Сколько же их было – сияющих, радостных химер…

Парень, влюблённо заглядывающий в безглазое лицо. А за ним в двух шагах – поникшая девушка с дрожащими, искусанными губами. Та, что создала заведомо счастливую соперницу. Ведь нелюбимой быть как минимум поэтично.

Младенцы в колясках – вот на них смотреть было страшно – и больное, воспалённое счастье в глазах матерей, только так сумевших утвердить свою жертвенность и незаменимость.

Существо в нарочито неприметном сером костюме – службист. Их-то кто сотворил? Народ, привыкший, что просто так ничего не даётся, и за счастье нужно пострадать?

Где-то там, под землёй, грохнул выстрел. Вадим, вздрогнув, разжал побелевшие пальцы. Бросился обратно в сторожку, поскальзываясь на размокшей от дождя земле.

Диана стояла, сгорбившись, над лежащей ничком долговязой фигурой.

– Не подходи, – сказала она, не оборачиваясь. – Потому что если ты – такая же тварь, то я…

– Тварь, – кивнул Вадим. – Но другая. Посмотри на меня.

– Не надо, – всхлипнула Диана. – Уходи. Уходи, пожалуйста.

А что если и она?

Холодок пробежал по спине Вадима.

Ведь она тоже появилась так вовремя. Невозможная. Со своей руганью, солдатскими папиросами, туфлями… Невозможная и необходимая.

– Обернись, – попросил он мягко. И бросил пистолет на землю.

Потому что если даже и так…

Охота на зайцев по первому снегу

♂ Виктор Точинов

1. Витебский-Главный – Сортировочная

– Баловство, – сказал Капитоныч, повертев нож и вернув Веймарну. – Я их руками добиваю. За шкирятник приподыму и вот так вот позвонки ломаю. Хрусь – и все.

И он показал – как. Сжал пальцы левой руки в кулак, изобразил нечто вроде головы с шеей, а ребром правой ладони по «шее» легонько рубанул.

Капитоныч был мужик на редкость крупный и дородный. Фигура и длинные отвислые усы делали его похожим на моржа. Ладони размерами напоминали моржовые ласты, а кулак был с дыньку-«колхозницу». Такая ладонь и мамонту позвонки без натуги переломит, считал Славик. Он не любил Капитоныча.

Веймарн выглядел обиженным пренебрежением к своей обнове. И стал горячиться, доказывать, что нож хорош, и настоящей немецкой работы, и не здесь куплен… Он-то, Веймарн, вообще его не покупал, но даритель привез из Пассау, вот и клеймо – голова волка – имеется, и сертификат дома лежит, со всеми печатями.

Славик не стал разочаровывать профессора и говорить, что присматривался к точно такому же охотничьему ножу в оружейном на Апрашке. И голову волка осмотрел, и с сертификатом ознакомился… Славик понимал немецкий после школы с пятого на десятое, но все же уразумел: сделан нож хоть и под присмотром владельцев бренда, да не в Германии, а руками формозских китайцев… Знакомец профессора мог и не соврать, где купил нож: ничто не мешает продавать в Пассау клинки, сработанные за тридевять земель.

Сам Веймарн языком исторической родины не владел. За три века жизни в России Веймарны обрусели настолько, что из немецкого осталась у них лишь фамилия, да и та сто лет назад видоизменилась: с началом германской войны, когда Петербург обернулся Петроградом, предки Иван Иваныча поддались общему патриотическому порыву и отбросили приставку «фон». Петроград в конце концов стал снова Петербургом, но фон Веймарны так и остались Веймарнами…

– Все одно – баловство, – равнодушно ответил Капитоныч на горячую речь профессора. – Заяц не кабан, нечего об него нож марать. А коль за руки свои хирургические опасаешься, так прикладом сработай, и вся недолга.

2. Сортировочная – Проспект Героев

Проехали Сортировку, новых пассажиров в вагоне не прибавилось.

Электричка была не самая последняя, за ней с вокзала отходили еще две, но на Павловской развилке те уходили на другие ветки. Так что можно сказать, что последняя.

В вагоне пока находилась лишь их компания, но Славик знал: в Купчино, где метро, возможно подсядут еще несколько человек. Но наверняка вскоре сойдут, – пассажиры, что едут далече, все собираются в передних вагонах: платформы на дальних маленьких станциях короткие, на четыре вагона, иногда на шесть. Их же компания устроилась в самом конце состава: тамбур за спиной был последним по ходу поезда.

3. Проспект Героев – Ручьи

На Героях снова никто не подсел, они и дальше ехали впятером.

Ездить на охоту именно в таком числе – традиция давняя, и если иные традиции в их компании иногда, в виде исключения, единократно нарушались, то эта – никогда.

Нерушимое правило соблюдалось уже не первое десятилетие. И даже не первый век, вот так-то…

Традицию привез издалека один из первых фон Веймарнов и внедрил на русскую почву в своем поместье под Ямбургом. Ничего сакрального цифра «пять» не содержала: именно столько людей вмещали охотничьи сани-розвальни фон Веймарна, – четверо седоков и кучер.

Езда на санях давно ушла в историю, да и место проведения охоты неоднократно менялось, – но охотились лишь впятером, и никак иначе. Если кто-то не мог принять участие: заболев, например, или уехав по срочному делу, – выезд откладывался до его поправки или возвращения.

Если охотник выбывал насовсем – по причине серьезной болезни, или старости, или смерти – к нему, или же на его поминки, приходили все четверо и справляли ритуал прощания… После чего выбывший навсегда исчезал из их жизни.

А компанию пополнял один из кандидатов, поджидавших своей очереди. Так здесь очутился Славик, почти два года назад. Верность традициям, пронесенная сквозь войны и все катаклизмы, сотрясавшие страну, очень нравилась Славику. И нравилась бы еще сильнее, если бы не Капитоныч…

4. Ручьи – Купчино

Капитоныч был неформальным главой компании охотников и главным хранителем традиций. Он не обладал абсолютной властью и не мог навязать решение, противное воле большинства. Но имел право вето: если говорил нет – значит нет, не обсуждается.

Когда Капитоныч покинет компанию (Славик весьма надеялся, что радостное событие на долгие годы не отложится), хранителем традиций станет Иван Иванович Веймарн. По возрасту полагалось бы Валентину Арнольдовичу, но тот загодя отказался: дескать, здоровье уже не то, и он подумывает о завершении охотничьей карьеры… Так что он пас, и очередь переходит к следующему.

Да и то сказать, Веймарн лучше годится на роль главы коллектива: аристократ, голубая кровь, белая кость и все такое…

Только они двое, Веймарн и Капитоныч, были прямыми потомками самых первых охотников. Вернее, Славик подозревал, что предок Капитоныча был кучером, вывозившим охотников-дворян на заячью стрельбу… Какая уж тут голубая кровь, смешно даже. Потомственное быдло.

Очень жаль, что Веймарн станет последним представителем своего славной фамилии в их рядах. Сын у него есть, но… Но там какая-то мутная история, Славику ее толком никто не рассказывал, слышал лишь обмолвки да намеки: не то сын с детства ненавидит охоту, не то что-то еще…

Обидно, до слез обидно, человек по фамилии Веймарн среди пятерых охотников – сам по себе живая традиция… Может, еще одумается непутевый отпрыск… Или вдруг профессор заведет себе позднего ребенка, ему в районе полтинника, но на вид еще ого-го, может и замутить с какой-нибудь молоденькой аспиранткой.

5. Купчино – Ольгино

Славик угадал – в Купчино и впрямь вошли несколько пассажиров, человек шесть или семь, но расселись поодаль, разговору не мешая.

А вплотную к охотникам не подсесть: впятером занимали весь шестиместный отсек электрички, поклажи хватало. Еще одна традиция предписывала: едешь на охоту на день, бери припасов на неделю. Соблюдали, и брали не только продукты, но и палатки, и спальники, – один раз старое мудрое правило выручило, когда случилась сильнейшая вьюга, никакими прогнозами не предугаданная: разбили лагерь и больше суток пережидали непогоду.

После Купчино электричка поднырнула под КАД, и вскоре за окном замелькали поля, покрытые снегом и залитые лунным светом. Сердце Славика забилось сильнее в предвкушении первой в сезоне зимней охоты.

Веймарн, напротив, завел речь об охоте минувшей, осенней:

<1 2 3 4...8 >

На страницу:

Перейти

2 из 8