Год некроманта. Книга 1. Ворон и ветвь

Долгая ночь Самайна. После полуночи

Голос хрипит и срывается. Стоящий на пороге смотрит на меня и на жертву в круге одновременно. Он видит каждую пылинку в проклятой часовне и слышит стук наших сердец, пляшущих в рваном ритме. За окном завывает буря, но как-то глухо, нестрашно. Трудно дышать. Его взгляд давит, как каменная плита, под ним хочется прогнуться назад, словно огромная рука толкает в сердце и голову…

– Я предлагаю свою жизнь за нее, – хрипло повторяю я. – Прими эту жертву.

В проеме позади него клубится тьма. Мелькают огни, оскаленные пасти, сверкающие красным глаза… Что, если я ошибся? Не хочу умирать. Не думать об этом. Нельзя думать…

– Что тебе до нее?

Грохот грома, шум леса, вой бури – вот что в этом голосе. Рычание дикого зверя, свист стрелы и лязг меча, шепот смерти за спиной – тоже в нем… Я и дышу-то еле-еле, а надо говорить.

– Мы заключили сделку, Самайн – свидетель.

– Сделку? – медленно переспрашивает он. – И какова цена твоей жизни, человек?

– Это наше дело. Ты принимаешь замену, Великий?

Он несколько мгновений смотрит на меня. Сердце, до этого грохотавшее, как копыта лошади в галопе, почти останавливается. Потом снова начинает биться, но медленно, с трудом проталкивая вязкую кровь по сосудам. Хватаю воздух ртом, дышу с трудом… В глазах темнеет. Или это просто мой светляк иссяк, придавленный чужой мощью?

– Выйди из круга, человек, – громыхает грозовой раскат.

«Выйди», – лязгает меч, ударяясь о щит где-то далеко, в невообразимой глубине времени.

«Выйди… выйди…» – шепчет лесная листва.

Я почти подчиняюсь. Почти делаю шаг из круга, навстречу манящим болотным огням его глаз. И только вскрик за спиной приводит меня в чувство. Дура, я же велел ей не смотреть! Но получилось кстати. Еще бы чуть – и вышел!

– Нет. Ты не пообещал мне, Охотник.

Серый камень скалы трескается от солнца и влаги. Узкая изогнутая щель в недрах камня – его улыбка…

– Да будет так. Третий раз предложишь ты свою жизнь – и я соглашусь. Выйди же из круга, и покончим с этим. Ночь слишком коротка, если она всего одна в году!

Но я упрямо мотаю головой, собирая остатки стойкости. Выйти сейчас – немедленная смерть. Не хочу умирать у его ног, разорванным на куски. Мое сердце – не для его ножа.

– Дай мне время. Я вправе просить об этом. Если верно то, что рассказывают о тебе, ты – Охотник, а не палач. Дай мне время уйти.

Колени дрожат, будто дня три не ел. Светляк почти погас, уже не сильнее свечки. Но я терплю. По каменному лицу ничего не прочесть, лишь голос колышет стены часовни, и они дрожат от его гнева.

– Сколько времени ты хочешь, человек?

Ритуалы… легенды… сказки… Я вспоминаю все, что может помочь. Свечей здесь нет. Но есть сухие щепки…

– Пока горит лучина.

То ли он чуть умерил свою силу, то ли я начал привыкать, но дышать стало легче. Или я просто трачу последние силы, даже не замечая этого. Плохо. Что ж, сам напросился.

– Нет.

Охотник все-таки переводит взгляд с меня. Ловлю воздух, жадно дышу полной грудью, с которой убрали надгробную плиту.

– Ты, женщина, купившая свою жизнь чужой смертью. Знаешь ли ты старые песни?

– Да, господин.

Голос у нее тихий, напряженный, но не слабый. Сколько же в этой чужеземке силы? Бринар – болван. Ему бы на руках ее носить.

– Тогда ты будешь петь, – слышится рокот морской волны.

«Петь… будешь петь», – откликается горное эхо.

– И пока длится ее песня, можешь бежать, человек! – а это уже мне. Каждое слово отдается в ушах и по всему телу ударами кузнечного молота. – Но прозвучит последнее слово, и я спущу гончих. Хочешь ли ты по-прежнему купить ее жизнь?

– Да. Сделка заключена.

На губах соленый вкус и липкая влага. Похоже, кровь носом пошла. Я даже не знаю имени убийцы. Откуда она? И какие там поют песни? Долго ли она сможет терпеть дикую мощь, льющуюся из его глаз? И захочет ли…

– Да будет так! – роняет он тяжело. – Пой, женщина!

– Стой! – кричу я.

Рву застежку плаща, скидывая мокрую кожу на пол. Плевать на дождь, если лишний фунт веса может меня убить. Прямо через голову тяну кольчужную рубаху. Безмолвие. Вязкая тишина, хоть ножом режь. Давит, лезет в уши.

– Не выходи из круга! – напоминаю своей должнице. Обреченно выдыхаю: – Пой…

И тихий, медленно крепнущий грудной голос начинает:

Мне слышать как-то довелось,Биннори, о Биннори,К двум девам-сестрам прибыл гостьУ чудных мельниц Биннори.

Разрываю границу круга. Выскакиваю мимо огромной фигуры в ночь, ледяную круговерть клыков, когтей, бьющих по воздуху копыт и горящих глаз. Замираю на крыльце. Впереди – клубятся вихри, секут небо ветви молний, глухо порыкивает далекий гром. Вся поляна залита густой клубящейся мглой. Но вспышка – и глаз выхватывает черные лоснящиеся шкуры, серебристые гривы, бледные огни копыт. Всадники – черные силуэты, чернее самой ночи, лишь светятся мертвым блеском глаза под капюшонами. Позади – гаснет светляк. И теплый женский голос медленно и четко выводит каждое слово:

Со старшей обручился он,Биннори, о Биннори,Но после младшей был плененУ славных мельниц Биннори.

Я знаю эту балладу. Губы мгновенно леденеют, когда прыгаю прямо с крыльца в седло храпящего и прижимающего уши Уголька. Не понес бы… Поляну пересечь – легко. Но до дороги – миля лесной тропы, темной, скользкой… Балладу о Биннори пела моя мать. У нее был красивый голос, даже лучше, чем у вдовы Бринара. Только пела она редко. Но сейчас у меня в ушах звучит, отсчитывая время:

В обиде старшая сестра,Биннори, о Биннори,В ней ревность, точно нож, остраУ чудных мельниц Биннори.

Вдали от беснующейся Охоты конь идет лучше. Дрожит, фыркает, запрокидывает голову и нервно закусывает удила, но идет ровно. Молодец, хороший мальчик… У меня всего несколько минут. Сумку с тяжелыми стеклянными колбами – прочь. Другую, с овсом, – тоже. Мгновение поколебавшись, роняю в кусты у дороги меч. Быстрее! Только не споткнись, дружок. Только не споткнись… Коня не нужно понукать. Он и сам чует, что надо убраться подальше. И остыть успел. А меня уже пробирает озноб. Наклоняюсь пониже, чтобы не зацепиться за случайную ветку. Сверху, с листвы, капает вода, и тонкой шерстяной куртке недолго оставаться сухой.

«Там приплыли отца ладьи,Биннори, о Биннори,Пойдем, сестрица, поглядим,Они уже на Биннори!»И вот пошли – в руке рука,Биннори, о Биннори,Смотреть на лодки с бережка,На воды быстрой Биннори.

Медленно. Как же медленно! Стискиваю зубы. Холод. Страх. Не жалуйся, Грель. И коли сам сварил пиво – сам его и пей, как говорил отец. Правда, тогда я был не некромантом Грелем, отродьем Тьмы, а сыном благородного рыцаря, наследником замка и земель.

Миль десять отсюда – развалины моего замка. Пятнадцать поколений Энидвейтов хранили Воронье Гнездо, а оно берегло их. Я – шестнадцатый, не вступивший в права. А семнадцатого уже не будет. Впереди, между деревьями, просвет. Уголек ржет, тянет шею. Темнота давит на плечи, дождь лезет ледяными пальцами под куртку и рубашку. Ненавижу холод. За спиной тихо. Значит, она еще поет. Почему не выбрала балладу покороче? Неужели не догадалась? Или испугалась, что тогда Охота вернется за ней? Конь спотыкается, но выравнивает шаг…

И старшая, про честь забыв,Биннори, о Биннори,Сестру столкнула под обрывВ стремительную Биннори.

Маленьким я любил сидеть у ног матери, пока она шила шелком очередную икону для монастыря, и слушать негромкий голос. Когда она пела, как младшая сестра умоляет старшую о пощаде, а та зло и надменно торжествует, слезы начинали течь сами собой. Заметив, мать переставала петь, обнимала меня, прижимая к мягкому надушенному платью, перебирала жесткие, лохматящиеся, как ни стриги, волосы и начинала что-нибудь другое, веселое. Но я быстро научился не плакать. Мне хотелось, чтобы песня прозвучала до конца и убийца получила по заслугам.

А потом она стала петь все реже и реже. Жизнь в глуши тяготила дочь графа, против воли родителей вышедшую замуж за лихого, но бедного рыцаря. Когда одна за другой родились мои сестры – песни и вовсе прекратились. Разве что колыбельные звучали иногда, и я, уже выросший, ловил эти редкие минуты украдкой, стыдясь болезненной нежности к ее холодным рукам, бледной коже с просвечивающими синевой жилками, грустному взгляду. Теплый грудной голос тускнел, как гобелен, вытканный из дешевых ниток и висящий на ярком солнце. Зато все ярче вечерами цвели розовые пятна на прозрачной коже щек. А рядом с шитьем всегда лежал платок, в который она, кашляя, прятала губы…

Хватит! Не хочу вспоминать. Может, потом, добравшись до дома, открыв бутылку вина покрепче… А песня уже должна подходить к концу. Тело девушки прибило к берегу, бродячий певец срезал прядь золотых волос на струны для своей арфы и пошел во дворец…

Лес заканчивается! Ветер немедленно бросает мне в лицо пригоршни дождя, рвет с плеч куртку. Сколько до переправы? Миль пять. По мосту ближе, но мне к мосту нельзя. Мост – дорога для фэйри. А вот текущую воду Охота может пересечь, только пока не спустится на землю. Сияющие во тьме копыта уже, верно, истоптали всю поляну у часовни. Им придется объезжать по мосту. А мне – нет. И до брода всего мили две…

Прости, Уголек! Еще ниже, как только могу, прижавшись к теплой конской шее, даю коню шпоры. Зло и обиженно всхрапнув, он летит по пустой дороге. Стук копыт и моего сердца несутся наперегонки.

Девичьим голосом струна,Биннори, о Биннори,Поет, как умерла онаУ чудных мельниц Биннори.«Вот мой отец и мать моя,Биннори, о Биннори,Так пусть услышит вся семья,Кто сбросил меня в Биннори!»

О да, я быстро понял, что, как бы ни справедлив был конец, жизнь девушке это не вернет. Ничто не вернет жизнь тому, кто ее потерял. Так какого же Проклятого ты так рискуешь, Грель? Пять лет держаться от этого места подальше! Отказаться от мести. Забыть свое имя. Какой ты Энидвейт? Грель Ворон, Грель Кочерга… Вороны кружат над развалинами твоего замка, ветер свистит под его крышей. И никто не придет во дворец короля, чтобы спеть правду о твоей семье и о тебе. Да и кому теперь нужна правда? Она никого не вернет. А в ушах у меня вместо голоса матери звучит теперь голос незнакомки из часовни. Быстрее, Уголек! Чуть приподнявшись на стременах, я пронзительно и длинно вою по-волчьи. Конь шалеет. Вытянув шею, он несется по дороге, словно одно из чудищ Дикой Охоты…

А вот сестра – родная кровь,Биннори, о Биннори…

Далекий вой рога приходит с острыми колючками страха, мгновенно пронзающими тело. Она все-таки допела!

«Что, не ждала услышать вновьТу, что топила в Биннори?»

Допела до самого конца! По спине ледяными каплями то ли пот, то ли дождь. Я всего раз до этого видел, как мчится в ночной мгле Дикая Охота и земля искрится под лапами гончих и копытами лошадей. До переправы еще пара миль, не меньше. Зато за рекой – монастырь! В другое время я бы туда не сунулся, но сейчас не до выбора. Из-за церковных стен меня даже Охотник не достанет. Конечно, мерзко и ломать потом будет не на шутку, но до рассвета как-нибудь вытерплю. У камина в главном зале Вороньего Гнезда не только пели баллады. Там еще и рассказывали древние легенды. У Дикой Охоты всего одна ночь, чтобы загнать жертву.

Вой! Приближается так быстро, что даже не верится. Я не чувствую холода, только пальцы свело судорогой на поводьях. Мелькает огромный дуб с раздвоенной макушкой. Миля!

– Давай же, Уголек! Давай… давай… давай, – шепчу почти в бреду. – Еще немного!

Развилка. Влево – к броду. Вправо – к Вороньему Гнезду. До него меньше мили… Нет, только не туда. Уж лучше в монастырь! Конь дышит натужно и хрипло. У меня и самого уже болят легкие от студеного ветра. Ничего, не подохну. У Керена в учениках приходилось и хуже. Он хорошо знал, как я не люблю холод. Чередой ледяных волн вместе со звуком Рога накатывают боль и ужас. Стиснув зубы, я едва держусь в седле, изо всех сил пытаясь не свалиться. Что с этой женщиной? Охота ушла за мной. Теперь в часовне безопасно. Но что будет завтра? Не столкнуться бы с ней в монастыре, если задержат там дольше, чем до рассвета. Кровь, только капавшая из носа в часовне, льет тонкой струйкой, пачкает липким лицо, шею, метит для гончих мой след. Рог ревет и стонет уже совсем близко.

Подлетаю к спуску. Миг – и конь встает свечкой, дико ржа и запрокидывая голову. Бросив повод, я обнимаю горячую, резко пахнущую конскую шею, молюсь неизвестно кому, чтобы жеребец не опрокинулся назад и не поскользнулся на крутом склоне! Если бы не луна, выглянувшая из-за тучи! Еще миг – Уголек пятится назад, от мокрого глинистого склона на твердую дорогу. Третий миг – я вспоминаю, как дышать. Обрыв. Во имя Проклятого и его Бездны! Обрыв! То ли от дождей оползень, то ли землетрясение… Огромный кусок берега съехал вниз, отсекая спуск, и до реки добраться невозможно.

Ну, вот и все, Грель. Судорожный смешок оборачивается всхлипом. Поиграл в мстителя? Не будет тебе арфы и говорящих струн. И легенд тоже не будет. Только смрадное дыхание гончих за спиной. Только острые зубы и твердые копыта. Да кремневый нож Охотника, вырезающий сердце. Конечно, если оно останется там, когда до тебя доберутся призрачные собаки…

Прекрати! Я прокусываю губу, добавляя еще одну струйку крови. Зато боль моментально приводит в себя. Не сметь распускаться, некромант! Уголек возмущенно ржет, разворачиваясь в обратную сторону. Вернуться по дороге – никак не успеть. И я гоню коня по лугу, срезая путь, выворачивая к Вороньему Гнезду. О, я внимательно слушал сказки у камина. А Дикая Охота носится по небу и земле с незапамятных времен. Вой слышится уже почти за спиной. Стоит Угольку попасть копытом в сусличью нору, споткнуться о выбоину – и смерть. Стоило оно того, Грель? Да Бринар в могиле и впрямь перевернется – от хохота! В спину дует ледяной вихрь. Я уже различаю лай, непрерывный, монотонный, словно не живые звери там, позади, а порождения искусного механика. Рука сама тянется к ножу на поясе. Если что – чиркну по артерии. Обойдутся без радости рвать еще живую плоть.

Луг сменяется подъемом на холм. Загнанный Уголек хрипит, отдавая последние силы, а в затылок уже несется лавина воя, визга, рева рогов. Ворота! Длинный, вымощенный камнем двор! Угрюмо нависает над приземистым строением единственная башня – Воронье Гнездо Энидвейтов. И я скатываюсь кубарем с коня, едва успев выдернуть ноги из стремян, прыгаю на крыльцо главного входа. Оборачиваюсь лицом к налетающему месиву оскаленных морд, черных плащей, огня и клубов тумана и изо всех сил, срывая остатки голоса, ору:

– Я зову тебя в гости, Охотник! Во имя Самайна я приглашаю тебя гостем в мой дом!

Глава 3

Долгая ночь Самайна. Перед рассветом

Тишина рушится на двор, как топор палача, – мгновенно, беспощадно, милосердно. Такое безмолвие бывает в самом центре страшной бури. Но это лишь на миг, а потом я глохну от гнева в голосе Охотника:

– Как. Ты. Посмел. Насмехаться. Надо мной!

Он не кричит, и это куда страшнее. Роняет слова, как капли расплавленного свинца, и камни под его сапогами дрожат и трескаются. Тихий хруст, словно Охотник идет по льду, широкие шаги… Его взгляд сбил бы меня с ног, но сзади чудом сохранившаяся дубовая дверь, и я прижимаюсь к ней спиной. Дверь моего дома, от которого я отказался много лет назад.

– Смертное ничтожество! Добыча для моих псов!

Это он мне? Левой ладонью сжимаю выступ гранитного косяка, чтобы не упасть, но правая сама ложится на рукоять ножа. Глупо и бесполезно. Я ничего не смогу сделать с воплощенной стихией. Но откуда-то из глубин души поднимается волна раскаленной тяжелой ярости, выжигая по пути страх и слабость. Она подхватывает меня восхитительным безумием, взмывает вверх, и я становлюсь каменной башней замка, вороном в ночной мгле, травой у ворот, скалой в глубине земли, на которой покоится основание Вороньего Гнезда. И при этом стою, шатаясь, на крыльце, глядя в лицо приближающейся смерти. Это я ничтожество? Ну уж нет… Ярость смывает остатки рассудка. Ярость говорит за меня, и губы в запекшейся крови сами выталкивают слова:

– Не тебе оскорблять меня на земле моих предков, Охотник! И не я посмеюсь над обычаем, если ты, его хранитель, убьешь того, кто пригласил тебя гостем в ночь Самайна. Мой дом пуст, вороны кружат над ним. Где был твой закон, когда слуги нового бога лили здесь кровь? В этом доме никогда и никому не отказывали в гостеприимстве. Днем и ночью его дверь была открыта для гостей. И где теперь его хозяева? Почему никто не пришел им на помощь в час беды? Где был твой закон, когда той женщине пришлось убить тварь в человеческом обличье, защищая своих детей? Да, я пригласил тебя, спасая свою жизнь. Но я не твоя добыча! Я не проливал кровь родни. Я не предавал. Я не нарушал клятв. Перед тобой и древними богами я чист. А где были боги, когда я молил о помощи или достойной смерти? Хочешь убить – убивай! Но не смей звать меня ничтожеством! Пятнадцать поколений Энидвейтов лежат в этой земле, и даже тебе я не позволю марать их честь!

Вот теперь и правда – все. Я хочу только одного: не упасть раньше, чем он нанесет удар. Ноги дрожат. Спустя мгновение я понимаю, что это дрожит сама земля. Тихий гул пронизывает меня насквозь густой мощной дрожью, а сердце замедляет бешеный стук и бьется ровно, гулко, отзываясь голосу земли. Это не магия. Или не та магия, что я знаю. Просто Воронье Гнездо откликается мне, последнему из рода, не вступившему в права. И лишь теперь, за мгновение до смерти… Забавно. Двенадцать лет я отрекался от того, кто я есть. И понадобилась Дикая Охота, чтобы привести меня к этим дверям и принудить принять наследство. Но теперь я странно счастлив и спокоен. Я смотрю в болотные огни глаз Охотника и безмолвно благодарю его. Страх так и не возвращается. Зато усталость и холод наваливаются неподъемной тяжестью. Да что же он медлит?!

Долгая, долгая ночь. Тишина в сердце бури. Холодная древняя земля под ногами. Ни камни двора, ни высокое крыльцо не могут отсечь нас обоих от этой древней земли. И мы стоим, глядя в глаза друг другу, пока что-то не меняется. И падают остывающей лавой слова Охотника:

– Да будет так. Я принимаю твое приглашение, Энидвейт из рода Энидвейтов. Благословение на этот дом и его хозяина в ночь Самайна и за ее пределами.

Камень косяка леденеет под сведенными пальцами. Что, вот так? Я выиграл? Сумасшедшей дерзостью? Мгновением без страха? Неважно. Это лишь отсрочка. Я только что пригласил в дом одного из древних богов. И стоит хоть в самой малости повести себя неправильно – мне Дикая Охота милостью покажется… Ощущение причастности к замку уходит, как вода в песок. И я остаюсь один на один со своей слабостью и тем, что натворил только что. Но делать нечего. Сварил пиво – пей. Да, отец, я помню…

– Будь гостем, Охотник, – повторяю я охрипшим голосом. – Войди в мой дом.

Повернувшись, толкаю тяжеленную дверь, ожидая, что ржавые петли насмерть заклинило, но они поддаются легко и сразу. Деревянные брусья пола качаются под ногами и скрипят. В широком коридоре перед главным залом пахнет гнилью и сыростью. Подвесив светляка под потолок, вижу остатки поломанной мебели, обломки досок, щепки. Это кстати. Дрова мне пригодятся. Зацепив охапку деревяшек, плечом открываю дверь. Сзади обычные шаги. Тяжелые, но доски пола не ломаются, как я ожидал.

Внутри холодно, темно и пусто. Лестница на верхний этаж почти завалилась, да и нечего мне там делать. На противоположной стороне – огромный камин, где можно зажарить теленка. Из мебели остался только длинный дубовый стол на дубовых чурбаках вместо ножек да чудом уцелела пара скамей. Наверное, просто в дверь не пролезли. Отец рассказывал, что эти скамьи и стол сделали еще при его деде прямо здесь, в зале. Вешаю светляк над столом и, обернувшись к гигантской фигуре в дверях, предлагаю:

– Присядь к столу, Великий. Позволь, я разведу огонь. Здесь давно не живут люди.

Он молча проходит, опускается на широкую доску скамьи. Потревоженные летучие мыши очумело носятся по залу, едва не цепляясь за верхушки его рогов. Дивное зрелище, если подумать: забытый бог в покинутом замке. Больше двух веков ему не молятся здесь. Но отказавшись по принуждению от старой веры, эта земля так и не приняла новую. Зависла между прошлым и будущим, как летучие мыши между зверьем и птицами. Свалив дрова возле камина, я складываю в его устье щепки, клочки сухого мха и листья, принесенные ветром через провалы окон. Снаружи в них смотрит ночное небо с крупными, по-зимнему ясными звездами. Значит, будет холодно. И чем разводить огонь? Если по правилам, то магию использовать нельзя. Раньше в эту ночь гасили все огни и зажигали новые, чистые от трения дерева. А я даже огниво и трут давно не ношу. Что ж, мой дом – мои правила.

Поджигаю сушняк маленьким огненным шариком, подкладываю дрова. Огонь пожирает их жадно, освещая часть зала, бросает золотые отблески на темное, будто вырезанное из камня, лицо Охотника – его глаза в отсветах пламени по-волчьи горят янтарно-желтым. Хочется сесть к камину и не отходить от него до утра: замерз я так, что все тело ломит, а пальцы почти ничего не чувствуют. Но, вспомнив, я возвращаюсь через весь зал и коридор, выхожу на крыльцо. Там к стене жмется взмыленный Уголек, бешено косящий глаза на жеребцов Дикой Охоты. Всадники застыли в седлах безмолвно, и псы смирно лежат посреди двора. Но лошади время от времени по-звериному скалятся на моего коня. Ближняя как раз открывает пасть: зубы у нее совсем не лошадиные – острые клыки сделают честь любому волку.

Я подхватываю повод и завожу похрапывающего Уголька в коридор. Конь мокрый, а здесь хотя бы нет ветра. Расседлав и торопливо обтерев его попоной, вешаю Угольку на шею торбу с остатками овса и достаю из седельной сумки припасы, взятые в недоброй памяти трактире. Хотя почему недоброй? Сидел бы там, не влип бы во все это, верно, Грель? Не могу думать о себе как об Энидвейте. Отвык…

В зале ничуть не теплее, но как-то уютней. Наскоро стерев пыль взятым в дорогу полотенцем, выкладываю лепешки и курицу на стол, срезаю кожаную, залитую сургучом пробку с вина. Стаканов нет. Ни тарелок, ни солонки, ни таза для омовения рук…

– Прости, – говорю негромко сидящему напротив. – Когда-то здесь принимали гостей куда радушнее.

– Не в богатстве радушие, – звучит с другой стороны стола. – Как твое имя, человек из рода Энидвейтов?

Я кромсаю курицу и уже хочу сделать то же с лепешками, но вовремя вспоминаю: «Нож – для мяса, для хлеба – руки». Ломаю большой румяный хлебец пополам и кладу половинку перед Охотником.

Он, конечно, сейчас мой гость. Но никто никогда не говорил, что назвать собственное имя одному из Древних – здравая мысль. Да и что называть? От родового имени я действительно отказался. Имя Грель дал мне Керен. Даже не знаю, почему я не придумал себе другое прозвище. Под пристальным нечеловеческим взглядом откусываю от своей половины лепешки.

– У меня больше нет имени, данного при рождении. Зови меня Вороном.

– Можно отказаться от имени, но от крови и судьбы не откажешься. Тебя хорошо учили, человек. Ты осторожен и учтив.

Он медленно берет свою долю лепешки и подносит ко рту. Не ест – вкушает. Откусывая понемногу, тщательно жует, глотает и снова откусывает. Мне становится немного спокойнее. По крайней мере, мы преломили хлеб. Значит, он в самом деле признает себя гостем. Хотя не думаю, что существо вроде Охотника способно на лукавство.

– Разве не назвал ты себя Энидвейтом, Ворон?

Первый подводный камень? Может быть.

– Люди всегда звали мой род Воронами, – спокойно сообщаю я. – Этот замок зовется Воронье Гнездо. Сам видишь, я мало похож на местных жителей.

Опаска опаской, а есть хочется. Впиваюсь зубами в сочное копченое мясо. Вот еще бы запить…

– Это так, – гулко соглашается он. – Мой народ светловолос и светлоглаз, а ты как головешка, вытащенная из костра, Ворон Энидвейт.

Каждый раз, когда он произносит мое родовое имя, – как удар хлыста. Не думаю, что он не видит этого.

– Мои предки давным-давно приплыли на эти земли, – парирую я. – Теперь никто не вправе назвать нас чужаками.

– Бывают люди, которые остаются чужаками везде. Что ты ищешь, Ворон?

– Стаканы, – честно признаюсь я, обшаривая взглядом все вокруг. – Или хоть что-нибудь для вина. Плохой из меня хозяин, если не смогу угостить гостя. Да и сам выпил бы.

Удивительно, но из полумрака до меня доносится смешок. А потом на стол, тихонько стукнув, опускается маленькая, вырезанная из дерева чаша. Похоже, не просто из дерева, а из куска толстого корня. На стенках и ножке – наплывы. Древности она неимоверной, и у меня холодеет внутри.

– Можем выпить из моей, если отважишься.

Пить из одной чаши с богом? Почему бы и нет? Я устал бояться, хмельное безрассудство отчаяния гуляет по крови. Осторожно наполняю чашу вином, подношу к губам и делаю, по обычаю, один глоток. Ставлю на стол. Огромная корявая кисть, сама напоминающая древесную корягу, обхватывает ножку. Охотник выпивает до дна и ставит посудину на стол. А я чувствую, как по жилам катится огонь. В глазах темнеет, в висках звонко стучат молоточки. Сквозь их перезвон я слышу, как льется вино.