Новая Орда

Подойдя к окну, молодой заозерский князь усмехнулся – вот уж сложа-то руки он не сидел! Ждать, конечно, надоело, оно так, но ведь и действовал – потихоньку, очень и очень осторожненько нащупывая подходы к ханскому «совету министров» – дивану. Еще лучше – к гарему бы, но там запросто башки лишиться можно, по первому же подозрению, все ж диван есть диван, а гарем – гарем! Ханские жены – это не какие-нибудь там вельможи, которых в любой момент одного на другого заменить можно запросто.

Со стрехи над окном – высоким, двустворчатым, со вставленным в свинцовый переплет стеклом – уже который день капало, и во дворе набралась изрядная лужа. С ней, конечно же, управлялись вооруженные метлами слуги, разгоняли воду, однако за ночь лужа набиралась вновь. Оттепель, предвестие весны.

– А весной дороги встанут, – отойдя от окна, вместо приветствия бросил Егор вошедшему Яндызу. – Скоро уже. Что скажешь, царевич?

Чингизид был в аксамитовом синем азяме – кафтане с длинными рукавами и сборками, щегольски накинутом поверх узкого чекменя из тепло-коричневого сукна с серебряным кружевом и узорочьем. Положив руку на эфес привешенного к поясу-татауру кинжала, он кивнул:

– Да, скоро. А ответа от Витовта до сих пор нет – вчера верный человек доложил.

– Чего ж сразу-то не сказал? – попенял сиятельному приятелю Вожников. – Договаривались ведь.

Яндыз пожал плечами, привычным жестом попытался поймать пальцами ус… ан не было уже длинных усов-то – сбрил в конспиративных целях.

– Я и хотел. Да поздно уже было – людина моя ночью явилась.

Вожников спрятал улыбку. Ага-ага… как же. Просто не хотел человечка своего подставлять, вдруг да Егор бы полюбопытствовал… или князь-орясина Хряжский – дурак дураком, но на подлость вполне способный. Все правильно, а как же.

Отношения между царевичем и заозерским князем установились ровные, можно сказать – дружеские: Яндыз из-за своего происхождения в бутылку не лез, разговаривал спокойно, и даже вот, докладывал князю, советовался, хоть он и чингизид, а Егор, честно-то говоря – черт-те кто и сбоку бантик. Нет, князь, конечно, и ватажников под его хоругвями почти десять тысяч… да! Еще две пилорамы и три лесовоза, два «Урала» с «фишками» и один «Вольво», тракторы и на дальней делянке – трелевочник. Вот! Есть у Яндыза трелевочник или «Урал» с «фишкой»? Ага, нету! Тогда и не фиг выпендриваться – и что с того, что чингизид и Тохтамышев сын?

Впрочем, Яндыз и не выпендривался, держался просто и явно был себе на уме.

– Значит, ответа нет, – указав рукой на скамью, Егор уселся за стол, налил из кувшина вина в два серебряных кубка, прищурился и повторил: – А дороги ведь вот-вот встанут.

Чингизид снова попытался покрутить ус, да махнул рукой:

– Думаю, эмир от лица Булата пошлет к Витовту новых людей. И очень скоро.

– Вот именно, – Вожников встрепенулся, пристально посмотрев в умные карие глаза собеседника. – Когда пошлет? Кого? Мы должны это знать.

– Должны, – кивнул Яндыз, задумчиво посмотрев на кубок. – И больше скажу – посланцы не должны выехать из Сарая!

Хорошо сказал, правильно. Именно так рассуждал и сам заозерский князь – мало ли чего еще пообещает Витовту эмир? Вдруг да литовский князь и прельстится да вместо Джелал-ад-Дина станет помогать Булату?

– Н-никогда! – видимо, подумав о том же, царевич гневно хватанул кулаком по столу.

– Александр Македонский, конечно, герой, – не выдержав, хохотнул Егор. – Но зачем же стулья ломать?

– Искандер? – Яндыз недоуменно похлопал глазами. – При чем тут Искандер? Витовт, конечно, великий правитель, но с Двурогим не сравнить же!

– А мы не будем сравнивать, – улыбнулся Вожников. – Мы действовать будем. Твой человек как? Сможет все разузнать вовремя?

– Сможет, – уверенно сказал царевич. – Булат когда-то отобрал у него красавицу жену.

– И после этого допустил к себе? – искренне удивился князь.

– Он маленький человек. Не мирза, не вельможа, не бек… Кому они нужны – маленькие люди? Кто их всерьез опасается? Конечно, никто. Да никто моего человека и не проверял, а мозольщик он знатный.

– Кто-кто?

– Моет хану ноги, мозоли срезает, ногти стрижет.

– Понятно, – кивнул Егор. – Галантерейщик и кардинал – это сила! Хорошо, славный Яндыз, еще немного подождем известий от твоего человека. И если посольства к Витовту не последует…

– Они не выедут из Сарая, – сверкнув глазами, еще раз заверил молодой чингизид.

Хан Пулат-Темюр – Булат, распахнув красно-желтый бухарский халат, сидел в низеньком креслице, опустив ноги в серебряный таз с горячей водой, и, блаженно прищурив глаза, внимал рассказчице – слепой старухе Гаиде-ханум, вдохновенно повествующей о подвигах славного Чингисхана.

– И повелел господин убить всех своих врагов, – нараспев струился тихий скрипучий голос. – Одного убили на охоте, второму отрубили голову, третьему сломали спину и бросили собакам.

– Вах-вах, – покачал головой Булат. – Собакам! Вот так всем им и надо, врагам! Ах, как бы я хотел вот так сломать спину Джелалу! Что ты притихла? Говори, старая Гаиде, сказывай дальше!

Старуха продолжила свою песнь, и хан все так же внимал в полудреме, то проваливаясь в сон, то вновь поднимая голову. Желтокожий, с круглым лицом и светлыми, чуть скошенными глазами, Булат не был красавцем, однако считал себя самым сильным мужчиной в Орде – а как же, у кого ж еще имелся такой вот гарем?! Даже у эмира Едигея, и у того… впрочем, эмир уже стар, и власть его становится все слабее, что с одной стороны – плохо, потому что эмир всегда поддерживал Булата, а с другой – хорошо: зачем поводырь зрячему человеку? Может, пришло время и совсем избавиться от него? Нет, рано – слишком много кругом врагов. Вот бы договориться с Витовтом, и… Или лучше принять помощь Москвы? Но московиты всегда помогали Тохтамышу! Так и Витовт помогал Тохтамышу! Ах…

Хан скривился, словно от зубной боли, и, потянувшись к распахнутому сундуку, вытащил оттуда горсть серебряных монет – дирхемов:

– Возьми, славная женщина. Эй, слуги! – правитель Орды хлопнул в ладоши. – Живо зовите мозольщика. А ты, Гаиде-ханум, пой еще.

Старуха, довольно улыбнувшись, спрятала деньги под юбку:

– Эта песнь уже кончилась. Какую другую желаешь ты, мой повелитель?

– О белой верблюдице. Ну, ту, что поет Ай-Лили.

Ай-Лили… Старая Гаиде скривилась, услыхав имя ненавистной соперницы – молодой, красивой, богатой. О, она сама сочиняла песни, эта гнусная кобылица Ай-Лили, правда, песни-то все выходили глупые, особенно та, что про белую верблюдицу… Но мужчинам они почему-то нравились: и сама Ай-Лили, и ее глупые песенки. Ну, понятно, почему… Эх, быть бы помоложе! Хотя… можно привязать к себе хана другим, сделавшись нужной. О, нет, вовсе не песнями, и не… ну, об этом и говорить-то уже поздно, а вот о другом… Сказительница Гаиде-ханум хоть и старая – недавно пошел пятый десяток – и слепая, однако далеко не глухая и не такая глупая, как эта гнусная дурочка Ай-Лили. О, кое-что Гаиде-ханум услышала, прямо здесь, во дворце – уверенный в себе и давно забытый голос. Сперва даже подумала – обозналась, послышалось, однако вот теперь полагала, что нет. Тот был голос, тот…

– Эй, старая! Ну, так ты поешь про верблюдицу?

– Нет, мой господин.

– Что-что?

Непонятно, чего было в голосе великого хана больше – удивления или гнева? Наверное, все-таки удивления: как это так, какая-то там слепая старуха…

– Мой господин, я хочу предупредить тебя об опасности, – понизив голос, уверенно произнесла Гаиде-ханум.

– Об опасности? – хан удивленно моргнул. – Ты?! Что же ты можешь знать?

– Кое-что могу, мой повелитель, – встав на колени, старуха поклонилась, коснувшись лбом кошмы – гибкая еще была все же.

– Ну… говори, – подумав, милостиво согласился правитель. – Что там у тебя?

– Нам бы с глазу на глаз…

– Вот мерзкая карга! Да нет здесь никого… Говори!

– Совсем недавно я слышала голос, мой повелитель. Здесь, в твоем дворце.

Булат саркастически рассмеялся:

– Голос, ну надо же! Я тоже иногда слышу голоса. Да и вообще, в моем дворце немых нет… ну, разве что кроме некоторых особо доверенных слуг и евнухов. Голос она слышала… И чей же?

– Это был голос царевича Яндыза!

– Что-о?!! – Гневно дернув ногой, хан Булат выплеснул воду на пол: – Яндыза?! Этого гнусного выродка? Так он же в Москве! Подвизается в слугах у лесного князька Василия… чингизид называется! Срам! Постой, постой, старая! Яндыз – здесь, в Сарае, во дворце, в моих покоях?! И никто его до сих пор не узнал?!

– Дворец большой, мой повелитель. Я слыхала голос Яндыза в людской, на заднем дворе. Ну, там, куда привозят дрова, припасы, где всегда толчется много народу, самого простого народу, мой господин.

– Еще раз говорю тебе, глупая: его б узнали тотчас!

Гаиде-ханум упрямо покачала головой:

– Узнали б, если б приглядывались. Но кто будет приглядываться к простолюдину? До мелких людишек никому и дела нет. Усы можно сбрить, бороду и волосы подстричь, перекрасить – переменить внешность легко, мой государь. А вот голос… Голос не сменишь!

– Это точно был Яндыз?! Ты утверждаешь? – Поразмыслив, хан счел за лучшее отнестись к словам сказительницы на полном серьезе – слишком много при дворе плелось интриг, а хан Булат вовсе не был глупцом, хоть иногда и производил подобное впечатление.

– Да. Яндыз. Раньше я слышала его голос часто. Запомнила, как зрячие запоминают лица.

Гаиде-ханум не стала вдаваться в подробности и упоминать о том, что когда-то была подругой той верной няньки Яндыза, казненной по приказу Булата. Что было, то быльем поросло, никогда не нужно жить прошлым.

– Так-так, – озадаченно промолвил правитель. – Значит, если верить тебе – Яндыз здесь, в Сарае! Интере-е-есно, с какой целью пожаловал? Что он говорил?

– Ничего тайного. Обычные слова, о чем говорят на людях. О погоде, о скоте, о детях. Даже имени ничьего не назвал.

Хан недовольно прищурился:

– И что? Где его теперь прикажешь искать, старуха? Сарай-ал-Джедид нынче, конечно, не такой большой, как до разорения Хромцом, но все же… тысяч сто жителей, пожалуй, наберется. Урусуты говорят – иголку в стоге сена легче найти.

– Найдем, – спрятав ухмылку, заверила Гаиде-ханум. – Я запомнила и второй голос. И не раз слышала его во дворце… как раз в твоих покоях. Услышу еще раз – обязательно вспомню, кто.

– Хорошо, – согласился хан. – Я подумаю, как это лучше сделать. Пока же можешь идти и явишься по первому моему зову… Эй, слуги! Да где ж наконец этот шайтан мозольщик?

Орясина князь Хряжский от безделья устроил во дворе караван-сарая забаву: велел слугам вкопать у забора кол да наперебой со своими воеводами швырялся в него комьями глины – кто скорее собьет. Веселая вышла забавушка, истинно молодецкая. Жаль, зрителей маловато было – постоялый двор отдали посольству целиком, и местная шантрапа тут не шлялась. Правда, мальчишки, услыхав богатырский смех, за забор все же заглядывали, и даже, обнаглев, забрались на растущие рядом деревья, смотрели во все глаза, ставки, стервецы, делали.

– Эй, Айгиль! Свистульку свою, новую, против твоей пращи – на того вислоусого!

– Моя праща против твоей дрянной свистульки?! Да ты совсем страх потерял, Аллахом клянусь!

– А победит-то не вислоусый, а вон тот здоровенный батыр! На него, Айгиль, ставь – не ошибешься.

– Батыр? Вислоусый… Ладно, покажь твою свистульку! Она хоть свистит?

Егор тоже вышел на галерею – полюбоваться, поглазеть – с чего такой шум? Сразу узрев плечистую фигуру Хряжского, поискал глазами Яндыза и, не найдя, удивился – что же царевич-то, спит еще? Не похоже, никогда не дрых чингизид до полудня, даже если и ложился поздно.

Подозвав одного из своих воинов, Вожников послал его в каморку царевича – именно так, в каморку, опять же, отведенную Яндызу в чисто конспиративных целях.

– Нету господина Абыза, – вернувшись, доложил слуга. – Говорят, и не возвращался еще.

– Ну, нет так нет. Как вернется, доложишь.

Абыз – так звали в обозе царевича. Князь Хряжский, конечно, обо всем осведомлен был, однако, помня наставления Василия Дмитриевича, язык зря не распускал – уж на это-то ума хватало. И еще кое на что – ишь, какую забаву нынче удумал!

Моросивший с утра дождик перестал, и в прорывах желто-жемчужных облаков проглядывало широкими полосками зеленовато-лазурное небо. Со двора пахло верблюжьим и конским навозом, у хозяйского птичника, важно переваливаясь в грязи, галдели гуси. С галереи – караван-сарай стоял на невысоком, спускавшемся к Волге холме – неплохо просматривался город. С мощеными улицами, кирпичными и каменными домами, керамическими трубами канализации и водопровода, с мечетями и церквями – ордынская столица являлась центром православной Сарайской епархии – и круглыми уютненькими площадями, чем-то – наверное, платанами и фонтанчиками – так похожими на парижские. Вот выйдешь на улицу, закроешь один глаз – и вылитый бульвар Сен-Мишель или, скажем, Клиши, разве что без секс-шопов. Честно сказать, Егору нравился город – чистый, уютный, зеленый, правда, так толком и не оправившийся от разорения Тимура. Вообще же, не везло в последнее время Орде – то чума, то тот же Железный Хромец Тамерлан со своими непобедимыми туменами. Не везло. Однако и того, что еще возрождалось, для общего впечатления хватало, а уж Вожникову – точно имелась возможность сравнивать. Та же канализация, водопровод, фонтаны, стекла в окнах, сады… ах, сады! Они уже и сейчас, казалось, пахли яблоневым и вишневым цветом, хотя и рано было еще.

– Ай, вай! Давай, давай, батыр! Не промажь!

Ах, как орали мальчишки! Впрочем, не только они, среди зрителей хватало уже и взрослых, тем более, что князь-орясина Хряжский, желая славы, велел распахнуть настежь широкие ворота. Смотрите, любуйтесь русской удалью молодецкой!

– А ну-ка, гони свистульку! Обещал!

– Так я…

– Давай, кому говорю! А не то ка-ак плесну в морду!

Тот паренек, что со свистулькой, попытался было, соскочив с дерева, убежать, затеряться, как парижский гаврош в Сент-Антуанском предместье, да не успел малость – ухватили его за шиворот, хряснули в нос да, пустив юшку, отобрали свистульку. А и поделом: не играй почем зря, не хвастай! На прощание еще и пинков надавали – совсем скис пацан, заныл, заплакал, потащился вдоль улицы, воровато кулак недругам своим показывая: мол, ужо, позову старшего брата, он вам…

– Бача! Эй!

Мальчишка остановился, огляделся, зыркнул вокруг глазами заплаканными зелеными – его, что ль, звали? Иль показалось, ослышался? Да нет, по уху-то не били.

– Парень!

Из-за дерева да меж заборами, где рос старый платан – оттуда и звали. Тихо так, но слышно. Подойти? Ага… Башир подошел как-то… лучше и не рассказывать.

– Монету хошь?

Ага, ага, бедолагу Башира именно так и зазывали, а потом…

– Да нужна мне твоя медяха!

– Так не медяха. Дирхем.

– Дирхем?

Снова показалось, что ослышался. Нет, правда – неужто о дирхеме речь шла? Это ж сколько свистулек можно будет у косого Хайнуллы на старом рынке купить! Дюжину! Да что там дюжину – больше, намного больше! И пусть этот шайтан Айгиль со своими дружками описается от зависти! Да. Так!

– Так как насчет дирхема? Или я другого кого попрошу.

– Не, не надо другого! – совсем позабыв про печальную судьбу Башира, парнишка подбежал к платану. – А чего делать-то?

– А то, чего я скажу. И зря языком не болтать – это лишнее.

Шмыгнув носом, ордынский гаврош – звали его Зуятом – с надеждой воззрился на прятавшегося за платаном человека в синем азяме поверх коричневого, испачканного чем-то бурым – то ли грязью, то ли кровью – чекменя. Карие глаза, русые волосы, бородка, шапки нет – потерял, видно, или украли, ухарей тут, в этом районе, хватало. На вид человек вполне приличный, не какой-нибудь там махробатный пес. Махробат – так багдадские да ургенчские купцы развалины старые называли – трущобы. Может быть, это даже и не простой человек, а… скажем – приказчик! Или даже – сам торговый гость, торговец живым товаром, уважаемый всеми человек! Напали на него нехорошие люди, видно, вот и…

И дирхем! На ладони – маленький, блестящий… дюжина свистулек! Больше!

– Ну, что смотришь? Бери.

Зуят несмело протянул руку… оп! Есть монетка! Теплая! За щеку скорей ее, чтоб не потерять.

– Фто делать-то?

– Вон караван-сарай, видишь?

– Уву.

– Зайдешь, найдешь – сам найдешь, особенно не выспрашивая! – Егора-князя, скажешь, здесь я, ранен – помощь нужна… Быстро и тайно. И не в караван-сарай. Понял все?

– Уву, уву…

– Да вынь ты дирхем – подавишься. Все сладишь – еще один получишь.

– Еффе?!

– Беги, давай.

Застонав, незнакомец схватился за руку и откинулся к толстому стволу дерева, впрочем, Зуят этого уже не видел – со всех ног мчался к караван-сараю.

– О! Гляньте-ка! Плакса Зуят прибежал. А что, Зуят, у тебя еще есть свистулька?

Эх, сказать бы вам – срыгнули бы с зависти! Дирхем! Ва! Два дирхема – ва, Алла! Господи, господи, не сглазить бы.

Никто за гаврошем и не смотрел – кому надо-то? Шмыгнув в ворота – а там уж вся толпа и была, – мальчишка пробрался к дому, заглянул на галерейку… Ап! Кто-то крепко ухватил его за ухо, да так, что аж искры из глаз – не вырвешься!

– Ты что тут, пес, шастаешь? Небось украсть чего хочешь?

– Не-а, я к хозяину, Казиму-хаджи.

Неместный схватил – урусут – то Зуят понял сразу, потому про хозяина караван-сарая и вспомнил, если б другой кто схватил – по-другому бы разговаривал. Дирхем… Ммм… Нет, один дирхем все же лучше тетушке Фатьме отдать. Да, так лучше будет. Зато на другой – свистульки!

– Ай, пусти, да?

Освободили ухо, оно запылало, да не до него сейчас – Зуят живенько в дом бросился, на заднюю, для слуг, половину. Там вдруг и углядел на лестнице важного господина – красивого, как весеннее солнце, в алого аксамита кафтане с золотой тесьмой, при сабле. Тут уж никаких сомнений не оставалось: повезло – вот он, Егор-коназ. Сразу-то к нему гаврош, конечно, не сунулся – наказ раненого накрепко запомнил. Выждал, проследил, прошмыгнул – поскребся, как кот, в дверь.

– Ну, входи, кто там?

– Я, господин, к вам.

Егор-коназ, как видно, хорошо понимал по-татарски и даже ничуть не удивился, на лавку кивнул – садись, мол. Уважительный и, видно, не злой, хоть и князь! Сильно он этим Зуяту понравился.

– Вы, господин, Егор-коназ? – все же уточнил мальчишка.

– Ну-ну! – князь моргнул с таким нетерпением, будто только Зуята и ждал. – Тебя послал кто-то? Говори, не бойся.

– Я, господин, и не боюсь. Друг твой в азяме синем тут, недалеко, за платаном, раненый.

– Понял. Молодец. На вот!

Золотой!!! Вот это да! Вот это подфартило!

– Идем, господин, я провожу.

Князь Егор покусал ус:

– Беги пока. Жди за воротами. А я сейчас.

Проводив задумчивым взглядом нежданного вестника, Вожников быстро позвал к себе самых верных людей:

– Местечко тайное в городе присмотрели, да?

Те поклонились:

– Так мы докладали, княже.

– Помню, – Егор нахмурился. – Теперь другое придумать надобно – как туда кой-кого доставить, чтоб не прознал никто.

Питейный дом – майхона – Федохи Утырка, как и положено всем подобным заведениям в мусульманских странах, находился за городской чертой. Впрочем, вполне в зоне свободного доступа, поскольку в ордынских городах не было стен – ханы опасались восстаний и предпочитали не иметь укреплений, чтоб, в случае чего… в общем, действовали по принципу «бей своих, чтоб чужие боялись».

Федохе Утырку отсутствие городских стен было на руку – клиенты приходили часто, распивали, конечно – за тем и являлись, – развлекались с падшими девками, играли в зернь и прочими нехорошими излишествами занимались, за что платили хозяину майхоны сполна кто звонкой монетой, кто продуктами, кто ковер из дома тащил, а кто-то и последний халат снимал – всякое бывало. Обо всех своих клиентах-пьяницах, в магометанском обществе явно порицаемых, Утырок, как и подобает, во всех подробностях рассказывал начальнику округа, вернее, конечно, не самому начальнику, а его заместителю, кривобокому Кариму Истузи, по совместительству – смотрителю местного рынка. Так себе был рынок, мелкий, в основном рыбники, зеленщики да торговцы всякой теребенью – да Карим не жаловался, мзды хватало, да еще вот майхонщик Федоха информацию сливал. Сливал осторожно, далеко не на всех – иные и самому по крайней нужде могли пригодиться-понадобиться, как, к примеру, тот же Рустам-хали, смотритель фонтанов, или даже… Нет. Такие люди обычно и не «светились», приезжали тайно. Вот как эти парни, мелкие приказчики из Бельджамена, застрявшие в Сарае до схода льда. А что? Приплыли по осени с караваном судов, теперь летней водной дорожки ждали. Скучали, а сюда, в майхону, приходили веселиться, да уже, похоже, спускали последние денежки, вот уже и до имущества докатились – ишь ты, богатый какой ковер волокут! Неужто хорасанский?

– Здоров, Федоша, нам бы в покои отдельные.

Ясно, что в отдельные. Майхонщик потеребил рыжую бороду, поклонился: платили эти парни исправно, а то, что до ковра пропились – так с кем не бывает? Федоха всегда относился к людским порокам терпимо, с них ведь и жил.

– Вона, по лествице поднимайтеся, покуда другие питухи не пришли. Ковром-от платить будете?

– Им, Федоша, им!

Идущий впереди молодец с усиками и бородкой, подмигнув майхонщику, засмеялся. Судя по накинутой поверх обычного кафтана дорогой однорядке на волчьем меху – он и был в этой компании за старшего, видать, сам купец или его ближний помощник. Что ж, люди – по всему – надежные, опять же – не в первый раз. Можно и ковром взять, можно. Уж не краденый же, хотя… а хоть бы и краденый – так что с того? Честно сказать, барыжил частенько Утырок, разбойным товаром вовсе не брезгуя.

– На ковер-от взглянуть надоть.

– Так приходи, погляди. Заодно вина принесешь.

– Уж в этом не сумлевайтеся!

Четверо знакомых парней, плюс их главный приказчик – пятый. Ничего и никого подозрительного, да. А ковер-то можно потом соседке продать, молочнице Рашиде, она возьмет с удовольствием и откуда ковер – не спросит.

Пока Федоха распоряжался насчет вина и закуски для новых гостей, пока бегал самолично проверить доставленных осетров, пока с рыбаками ругался, пока то да се, время и пролетело – оглянуться не успел, как уже ближе к вечеру, пора б и ковер посмотреть, а то, бывает, подсунут всякую рвань, потом ни за что не продашь и никаких денег не выручишь. Пора! Пора ковер посмотреть, а как же!

Прихватив с собой кувшин с красным вином, майхонщик ловко вскарабкался по приставной лесенке на второй этаж, куда до того спровадил «приказчиков» вместе с ковром. Те уже веселились, пили, усевшись прямо на кошму в низеньком, под самой крышей, помещении с небольшой жаровней. Сидели не так просто, один все ж за входом поглядывал, как лестница заскрипела – высунулся:

– Кого там несет-то? Ты, что ль, Федоха?

– Я. Кому ж-от и быть?

– Оно и правда. Влезай… Парни! Кабатчик еще вина принес! Цельный кувшин.

– Вот это славно! Ковер-то растаскивайте – пущай поглядит.

Когда, передав кувшин, хозяин питейного заведения влез-таки в каморку, ковер уже был растянут вдоль дальней стеночки, придержали за кромочку, насколько смогли. Смеркалось на дворе, а тут-то и давно было темно, лишь тускло горела свечечка. Однако ж Федохе Утырку света вполне хватило – разглядел опытным глазом и ворсистую шерсть, и изысканно витиеватый рисунок. Он! Хорасанский! Такой ковер немало серебра стоит.

Кто-то прошептал в ухо, обдав перегаром:

– Щупай, щупай ковер-то, гляди!

– Да я уж вижу… помятый. А тута, в углу – моль.

– Сам ты, Федоха, моль! За ночь пропьем – возьмешь?

– За ночь? – прикрыв рукой алчно сверкнувшие глаза, Утырок еле сдержал радость. – Возьму, пожалуй – больно уж вы люди хорошие.

– А еще, – подмигнув, все так же настойчиво зашептал главный, – с купцами из Кафы-города нас сведешь иль с гостями сурожскими. И ковер – твой. Лады?

– Лады. Как раз сегодня, может, и заглянет сурожец один – почти кажный день заходит.

Тут же по рукам и ударили, а сурожского гостя, как тот только явился, кабатчик живенько под крышу настропалил-спровадил. Мол, компания там веселая, а внизу, в майхоне – скучновато нынче.

Сурожец не упирался – влез. Там, наверху, и выпили, и договорились. Караван синьора Сергио Карабатти, купца из Солдайи-Сурожа, отправлялся в Крым завтра с утра – лучше и не придумаешь.

– Возьмете с собой нашего товарища – он из тех мест, – рекомендовал веселый молодой парень со щегольской бородкой и усиками.

– Из тех мест? – Карабатти недоверчиво посмотрел на молодого человека с бледным – даже в свете тусклой свечки – лицом и несколько болезненным взглядом. Кстати, и правая рука его оказалась перевязанной кровавой тряпицей, видать, совсем недавно бедолаге изрядно досталось.