Очищение

Потом, после краткого перерыва, начались уже просто грабежи, убийства, пожары. Непрерывной чередой. Люди бежали из города днем и ночью, хотя никто из них толком не мог ответить – куда они бегут? Постоянно что-то горело и где-то стреляли. Это продолжалось больше месяца. И к тому моменту, когда полетели ракеты, все уже почти успокоилось. Владивосток казался вымершим – серый город под серым небом среди серых сопок на берегу серого океана, окаймленном серыми тушами покончивших с собой китов… Серый-серый-серый мир…

На самом-то деле в городе еще довольно много людей. Даже после всего – много. Сидят за наглухо запертыми дверями и ждут, чем все кончится. Молятся или просто ждут. Должно же кончиться, ведь правда?

Должно. И кончится. А вот чем?..

В конце набережной он повернул на лестницу, выводившую на улицу, вдоль которой моталась листва деревьев. Она тоже казалась какой-то неяркой, совсем не летней, хотя лето только-только настало. Казалось, деревья мечутся в тревоге, тоже пытаясь бежать куда-то – все равно куда, лишь бы прочь из города.

Возле некоторых подъездов стояли машины, но почти все – сгоревшие. Сгоревшие машины, взломанные или сожженные гаражи. Выбитые окна. Угол одного из домов вырван взрывом – наверное, рванул газовый баллон, торчат порванной странной паутиной гнутые арматурины. Кострище на детской площадке, кости, несколько собачьих черепов. На клумбе около одного из подъездов (дверь сорвана, домофон раскурочен) – две могилы с самодельными фанерными крестами, на которых что-то написано. Он не стал ни подходить, ни даже вглядываться – ведь все равно, что… Вдали – у перекрестка – улицу быстро переходил, перебегал почти, какой-то человек. Романов проводил его взглядом, удобней устроил под рукой автомат и вошел в подъезд. Просто так. Ему захотелось – он и вошел.

На лестничной клетке воняло, из-под ног шарахнулась куда-то вниз большая крыса. Романов по-прежнему не знал, зачем он сюда зашел, зачем поднялся на пару пролетов. Ни за чем. Рассматривал исписанные и изрисованные стены. Поверх старых надписей – немногочисленных, подъезд раньше хорошо охранялся, наверное, – было множество новых. Совсем других. Просьбы о помощи, адреса, фамилии. Лозунги – в основном полные религиозного безумия, вызванного страхом и бессилием. Крики отчаянья…

Он прошел по лестницам, останавливаясь, прислушиваясь. За некоторыми дверями ощущалась жизнь. Напуганная до предела и таящаяся. Другие двери были выбиты. Может, эти квартиры пустовали… а может, и за этими дверьми кто-то жил и надеялся, что его обойдет стороной происходящее. Он заглянул в одну – разгром, разграбление и запах тления. Из ванной. Туда старший лейтенант заглядывать не стал – зачем?

Романов вышел, заглянул во второй подъезд. Поднялся на пролет. На лестничной площадке сидел, раскидав ноги в дорогих туфлях, труп мужчины. Голова упала на грудь, свесившиеся волосы закрывали лицо, виден был только металлический штырь, торчащий из горла. Справа от трупа, у мусоросброса, лежали на полу два небольших свертка. Они чуть шевелились – как-то хаотично. Романов отлично понимал, что это за свертки и почему они так шевелятся, – и отвел глаза. На стене над сидящим мертвецом было размашисто написано черным маркером: «БОГ УМЕР. И НИЦШЕ ТОЖЕ».

Романов сделал несколько шагов вверх по лестнице. Одна из дверей второго этажа была приоткрыта. Именно приоткрыта, не выбита. Старший лейтенант помедлил. Ему стало вдруг любопытно – есть там кто-нибудь, и если есть, то как они выглядят, уцелевшие жители города? Поднялся на оставшиеся ступеньки и вошел внутрь. Тихо-тихо.

В коридоре было темно, но из кухни падал свет за окном и пахло кашей. Рисовой. Слышались какие-то звуки. Тихие, но неопасливые, обычные звуки. Романов подошел ближе к открытой кухонной двери, держа наготове автомат…

…Стоявшая у плиты старушка посмотрела на вошедшего офицера спокойно и отрешенно. Кивнула:

– Добрый день, – и продолжала помешивать ложкой в кастрюльке, стоящей на небольшом примусе-керосинке.

– Добрый день, – сказал Романов. Помялся, продолжил (слова были нелепыми, наверное, от неожиданности): – У вас дверь открыта. Вот я и зашел. Вы бы запирались.

– А, это сквозняком… Да зачем запираться? – улыбнулась старушка. – Все равно. Хотите каши? Не стесняйтесь, у нас еще есть рис. Нам много не надо…

– Нет, спасибо… Вы одна?

– Мы с мужем. Он там, в комнате. Внука ждет.

Романов оглянулся через плечо. Через коридорчик и еще одну открытую дверь увидел полутемную комнату, стариковский силуэт в кресле у стола, на котором бездонно чернел экраном неработающий ноутбук. И – неожиданно ярким пятном – большая цветная фотография, стоящая на том же столе: смеющийся мальчик лет десяти-двенадцати в яркой куртке, обнимающий белого щенка, весело вывесившего алый язык.

– А внук где?

– Наверное, умер. – Старушка снова улыбнулась, и у Романова по позвоночнику скользнул холод. – Он у нас один был, мы его из детдома отбили, дочка наша его туда сдала, перед тем как в Германию сбежать… – Старушка легко и спокойно делилась с вооруженным незнакомцем своим прошлым. – А тут в лагере специальном отдыхал на Камчатке, по путевке, он конкурс рисунков выиграл. Очень ему там нравилось, еще неделя оставалась. Когда все началось, как раз старик мой с ним по этому… по скайпу говорил. Санечка смеялся, говорил, что там хорошо, но все равно соскучился, а потом так оглянулся и говорит: «Ой, а это что та…» – и пропала связь. И все. Вот старик мой и сидит, ждет, когда Санечка опять позвонит. Да пусть себе. Он думает, что вот-вот, ему и хорошо…

– Я пойду, – сказал Романов. Ему было страшно. Страх оказался живым и очень сильным чувством. Вместе со страхом было еще одно чувство, и Романов опознал его – стыд. – Мне пора.

– Заходите еще-то, – кивнула старушка. – А то скучно. Почтальонша только заходит, да тоже уже два дня не было. Да и зачем ей, почта-то вся вышла.

Романов попятился. Вышел на лестницу, старательно закрыл дверь. Долго и тяжело дышал, пытаясь изгнать из мыслей яркое пятно фотографии. Потом медленно пошел вниз – мимо трупа с арматуриной в горле и шевелящихся свертков…

Снаружи, на спуске на набережную, стало немного легче. Тут тоже было пусто, серый океан набегал на пляж. Поодаль виднелся похожий на кита лежащий на боку катер, на нем тоже «паслись» чайки – хмурые какие-то, нахохленные, молчаливые. Романов оперся бедром на тумбу лестницы и стал смотреть на воду.

Неужели конец? Всему конец и навсегда конец? Или что-то еще будет – потом? И когда – потом? И какое – что-то? И зачем оно?

Он посмотрел на рукоять пистолета, выглядывающую из кобуры. Провел по усам сгибом большого пальца, неторопливо расстегнул ремешок-клапан. Движения старшего лейтенанта были медленны, но в то же время уверенны. Даже из бессмысленного мира оставался один надежный выход. Киты хорошо его знают. Умные звери – киты…

Позади послышалась торопливая прыгающая побежка. Он быстро обернулся. По лестнице вниз бежал, прижимая к груди какой-то пакет, мальчишка лет двенадцати-тринадцати: грязное лицо искажено безмолвным отчаяньем, разбитые кроссовки мягко шаркали по ступеням. Романова он не видел, как не видели его и выпрыгнувшие следом на лестницу трое – молодые мужики в удобной полуспортивной-полувоенной, хотя тоже грязной, одежде. У двоих были бейсбольные биты, у третьего – пистолет и большой тесак.

– Стой!

– Стой, сучоныш!

– Стой, все равно поймаем!

Мальчишка прыгнул через несколько ступенек, не удержался на ногах, упал, не выпуская пакет. Это были макароны, теперь Романов видел. Преследователи взревели радостно, тоже запрыгали через ступеньки. Мальчишка вскочил, но тут же странно, как-то безголосо вскрикнул. С усилием выпрямился, захромал прочь по пляжу – видимо, понимая, что не убежит, но просто не в силах покорно остановиться. В его мучительно ковыляющей фигурке, закутанной в драную спортивную куртку, в его движениях, полных отчаянья и ужаса, было что-то такое, отчего замирало сердце.

Те трое догнали его. Мальчишка завертелся между окруживших его троих, стискивая пакет и беспомощно оглядываясь. Двое с битами хрипловато ржали (теперь Романов видел, что у одного из них сзади за ремень тоже заткнут пистолет, у другого за спиной в самодельном чехле крепится обрез двустволки), третий сказал зло:

– Отбегался, все. Тебя предупреждали по-хорошему. А теперь готовься. Живым отсюда не уйдешь, крысеныш!

Мальчишка рванулся на прорыв очертя голову. Его отбросили, подставили ногу, прижали к гальке. Макароны рассыпались рядом, и мальчишка резко повернул голову к ним, извиваясь в сжимающих его руках.

– Снимайте с него штаны, – приказал тот, что с пистолетом и ножом. – Биту дай, – он толкнул в плечо одного из подельников. – Натянем его на нее как следует и бросим тут. Если выживет – пусть уползает.

– Не выживет, я постараюсь, – осклабился тот, что с обрезом. – Да и бросать-то его зачем? На мясо пойдет… – Мальчишка, издавая странные звуки, пытался вырваться, брыкался, жмурил глаза. По щекам текли яростные слезы. – Ну что, подставляй попочку… и не дергайся, не дергайся, быстрей отмучаешься, га-га-га!

Почему он не кричит, не зовет на помощь? – подумал Романов. А хотя кого звать? Нету никого. Умерли все. Ушли все.

Он вздохнул и лениво поднял автомат…

Тяжело, сипло дыша, мальчишка, одной рукой подтягивал штаны, другой судорожно собирал в разорванную коробку макаронины. Быстро посмотрел на труп рядом, явно на торчащий из-за пояса пистолет. Романов покачал головой:

– Не лезь, не надо.

То, что при нем были убиты три человека, мальчишку явно ничуть не волновало. Но на Романова он косился со страхом. И в то же время – еще как-то непонятно. То ли даже с надеждой? И молчал. Все время молчал.

– Ты что, немой? – Романов закончил обшаривать карманы убитых, пистолеты, «макаров» и китайский «ТТ», вместе с патронами сложил в рюкзак. Больше ничего интересного там не было – за исключением двух солидных мешочков с женскими украшениями да большой плитки шоколада.

Согласно кивнул.

– С рождения?

Голова мотнулась из стороны в сторону.

– Родители где?

Мальчишка помедлил, провел по горлу пальцем.

– Ясно… – Романов снова посмотрел на валяющиеся на гальке трупы.

«А ведь я правильно их убил…»

Он вдруг ощутил, что внутри само собой развязался какой-то узел. Казалось, он даже видеть стал лучше. Зорче, что ли.

– Тебя как зовут?

Мальчишка помедлил, достал откуда-то из рванья школьное удостоверение, такую карточку, без которой в последнее время войти-выйти из школы было просто нельзя – все для детской безопасности, да-да… Карточка оказалась перемазанной, но фото сохранилось. С фотографии смотрел не он, но Романов, вглядевшись, признал: нет, все-таки это тот самый мальчишка, что на фото, с озорной полуулыбкой, русой челкой, в синей аккуратной рубашке с темным галстучком, явно «рекомендованной Уставом школы»… Белосельский Евгений Антонович, тринадцать лет… Вернул удостоверение мальчишке. Тот быстро спрятал карточку и вдруг вскинул на Романова блестящие глаза, сложил перед грудью ладони. Потряс ими. Показал на себя, на Романова, потом – изобразил пальцами идущего человека. Снова умоляюще потряс ладонями, зажмурил глаза, снова потряс ладонями, мучительно скаля зубы – неожиданно белые…

– Со мной?

Почти яростный кивок.

– Хорошо.

Мальчишка вздрогнул, уткнул, снова уронив коробку, лицо в руки. Вздернул плечи, задрожал. Поспешно сделал шаг – и тут же припал на правую ногу, скривился. Поглядел на стоящего Романова с ужасом, снова затряс головой, попытался идти опять, всхлипнул, чуть не упал и вцепился руками в бушлат старшего лейтенанта. Замычал тяжело, снова и снова мотая головой и не сводя глаз с лица офицера.

– Я тебя не брошу, – не пытаясь успокоить мальчишку, сухо, но при этом искренне, ответил Романов. Огляделся, кивнул на лестницу, на нижнюю широкую ступень: – Сядь там, я ногу посмотрю.

Мальчишка кивнул, заковылял к лестнице. Сел, завозился с кроссовкой, стащил ее, кривясь и кусая губы. Романов подошел, пытаясь понять, что и зачем он делает, и одновременно зорко оглядываясь. Конечно, вряд ли кто-то придет на выстрелы. Но, с другой стороны, «кто-то» бывают разные… Девяносто девять – прочней припрут дверь. А сотый прибежит да и шарахнет вон оттуда, из-за парапета, картечью.

Мальчишка между тем с трудом стаскивал носок. Потом неожиданно поднял на стоящего рядом офицера блестящие глаза, мигнул и потупился. Уши у него покраснели.

Романов понял, в чем дело. Носок буквально расползся под пальцами мальчишки. А нога цветом напоминала уголь. Впрочем, это не мешало разглядеть уже распухшую щиколотку. Старлей присел, взял в ужасе вытаращившегося мальчишку за ступню. Посмотрел ему в лицо – губы у спасенного дрожали, кривились.

– Если закричишь – брошу здесь, – предупредил Романов. – Понял? – Мальчишка кивнул. – Молчи.

Мальчишка зажмурил глаза – так, что веки мелко забились. И когда старлей коротким умелым рывком поставил на место сустав, только издал тихий стонущий звук. Еле-еле слышный. Потом открыл глаза, искательно посмотрел на Романова.

– Ты молодец, – сам того не ожидая, сказал старлей.

Мальчик шевельнул уголками губ и коротко, быстро улыбнулся. Лишь на секунду.

Но Романов неожиданно ощутил какой-то теплый толчок в груди. Кивнул, распрямляясь:

– Обувайся, вставай. Пойдешь осторожно. Нам спешить некуда… – закончил он. И неожиданно подумал непонятно для самого себя: а так ли это? Некуда? Или… – Понесешь рюкзак. И еще вот что… – он нагнулся, достал из рюкзака «ТТ». – Умеешь пользоваться? – Мальчишка помедлил, покривился, покрутил пальцами, потом кивнул. – Немного? – Снова кивок. – Все равно. Научишься. Это твой пистолет. Понял, Евгений Белосельский?

Мальчишка взял «ТТ», опустил в карман своей спортивной куртки – осторожно, но быстро. Поднялся, перекинул за плечи рюкзак и всем своим видом выразил полную готовность. Но теперь уже Романов остановил его:

– Погоди. Слушай-ка… – И поднял ствол автомата, заставив нажатием руки мальчишку присесть за основанием лестницы. Тот сразу опустился на колено и достал пистолет. Положил руку с ним на плоский срез перил. Чуть прищурился. В его движениях была злая решимость человека, который замучился убегать и бояться и наконец-то получил возможность дать отпор. Романову это понравилось.

Впрочем, он уже определил, что тревога, пожалуй, была напрасной. По звуку определил. А через какие-то полминуты над краем набережной показался угловатый черный борт бронетранспортера – БТР-80 с развернутым куда-то внутрь города длинным стволом крупнокалиберного пулемета. На броне сидели трое – в форме морской пехоты, они смотрели сюда, вниз, на пляж. В одном из них – сидевшем у башни с «РПК» на коленях – Романов узнал капитана Муромцева. Игорь Борисович был старше Романова лет на пять-семь. Он здорово «засиделся» в капитанах из-за угрюмо-неуживчивого характера – впрочем, благодаря этому характеру он, разводясь три года назад с женой, сумел настоять на том, чтобы детей – шестилетнего тогда сына и трехлетнюю дочь – оставили с ним (они сейчас находились на базе). Временами Романов нет-нет да и думал, что Муромцева можно было привлечь в Систему. Но оставался верен своему правилу – не искать контактов «в реале» и рядом с собой.

Сейчас капитан смотрел оттуда, сверху, на пляж, трупы на нем, лестницу, Романова и мальчишку. Двое солдат-контрактников тоже смотрели, и старлей кивнул мальчишке:

– Пошли, это свои. Доедем как люди.

Мальчишка кивнул, но пистолет, хоть и убрал в карман, продолжал держать в руке – куртка оттопыривалась. Они зашагали вверх по лестнице. Все это время, пока они поднимались, Романов ощущал на себе пристальный взгляд Муромцева.

Они остановились около передка боевой машины. Мальчишка тяжело сопел, исподлобья рассматривая БТР и сидящих на нем людей. Романов молчал. Сам не зная почему.

И наконец…

– Послушай, – сказал Муромцев, спрыгивая с бронетранспортера и становясь перед сослуживцем. – Вот что, Коль… – Капитан покачался с пятки на носок. Повторил: – Вот что… Пожалуй, бери-ка ты командование на себя. Ты, похоже, знаешь, что надо делать. Или хотя бы думаешь, что знаешь. У нас-то и мыслей никаких нет… ну надо же кому-то?

Глаза Муромцева были спокойно-умоляющие. Глаза человека, который попал в ад и готов сейчас сделать все, чтобы оттуда выбраться.

Глава 2

Власть: нагнись и подбери

…Обрыдло быть

Этикеткой для голых задниц…

Нынче днем я зарезал всех,

Финку выправив на ремне,

Взял надежду сухим пайком,

Соль со спичками бросил в ранец…

Я готов отправляться в путь.

Все, что нужно, уже при мне…

О. Медведев. Баллада о кроликах

Романов проснулся от тянущего опасливого ощущения – ощущения того, что в квартире он не один. По окну шуршали ветви – не унимался ветер, но было хотя бы солнечно, не то что вчера. Раннее утро. Это старлей отметил только краем сознания, уже сидя в постели с пистолетом на изготовку. Часы на тумбочке показывали пять, и он вспомнил, что в шесть назначено совещание.

Сейчас он вспомнил все. В том числе и кто ходит по кухне. Он же там и спал, в спальнике старлея. На диване, единственном в бедно обставленном служебном жилье спальном месте, им в любом случае вдвоем бы не уместиться. И Романов окликнул:

– Ж… Евгений!

Мальчишка всунулся в дверь почти мгновенно. Наверное, ждал, когда офицер проснется. С такой улыбкой, что Романов не удержал ответной. Но прежде чем он сказал, что собирался («Доброе утро!»), Женька вошел в спальню «целиком», показал, как пьет из чашки, и ткнул рукой на кухню.

– Чай?

Мальчишка кивнул и показал большой палец. На бедре у него косо была надета старая барсетка Романова со сломанной «молнией» – из нее торчала прямая рукоять «ТТ».

Старлей ничего не сказал. Что тут можно было сказать? Он сел, откинув одеяло, и строго спросил:

– Умывался?..

Женька умывался. Кажется, даже душ принимал – в ванне было сыро. Романов это отметил, когда чистил зубы и думал, что же он будет делать на совещании. И что делать в том случае – скорей всего, так и будет, – если на совещание просто никто не придет? Ну, может, кроме Муромцева. Который, кстати, запросто мог просто спятить. Когда капитан подходит на набережной к старшему лейтенанту и предлагает ему спасать мир – это ж явно признак сумасшествия… Мысли были навязчивые и тяжелые. Он искренне обрадовался, когда вышел в столовую и снова увидел улыбку Женьки, который стоял около накрытого стола. С гордым видом. Хотя любая женщина бы удивилась, узнав, чем он гордится, – мальчишка просто вскипятил чайник, заварил чай и открыл упаковку галет из сухого пайка.

В пайке был и тюбик со сгущенкой. Романов увидел бело-голубой хвостик над краем мусорного ведра, стоящего сбоку от двери. Мальчишка проследил взгляд мужчины и, приоткрыв рот, тяжело задышал, глаза мгновенно наполнились ужасом, как будто закрутились темными водоворотами…

– Ты что? – Романов снова посмотрел на пустой тюбик и прямо спросил: – Тебя били за еду? – Мальчишка кивнул. Романов покачал головой: – Нет, я тебя не трону. Даже не думай. Во всяком случае, не за сгущенку… Давай садись. Чаю мне налей и садись. Садись, садись за стол. И себе наливай. Садись, я говорю…

Чай был крепкий и сладкий – то ли Женька тоже любил такой, то ли догадался, что Романов любит именно так. Старлей пил чай с удовольствием, хрустел крекерами. Мальчишка сидел напротив и тоже ел – быстро, жадно, но довольно аккуратно. Он был одет в спортивный костюм Романова, который тот дал ему вчера, – с подвернутыми рукавами и целиком закрывающими ноги смешно завязанными штанинами, из-за чего штаны костюма делались похожими не то на клоунский наряд, не то на детские ползунки или колготки. Собственная одежда мальчишки – кроме спортивной куртки, которую старлей замочил вчера в ведре, – была пропитана грязью насквозь, и Романов выкинул ее в мусоропровод. Хорошо еще, что у мальчишки почему-то не оказалось вшей. Сейчас его промытые вчера и высохшие за ночь волосы были похожи на взлохмаченную светло-русую копну-гриву, и Романов подумал, что никогда в жизни не стриг никого, а работает ли еще в части парикмахерская – знать не знает… А еще вспомнил, сколько на мальчишке было синяков и жутких рубцов от ударов, кажется, палкой. И свежих, налитых кровью, и превратившихся в желто-бурые синяки… Кашлянув, офицер строго спросил не самое умное и тактичное:

– Почему ты не переодевался ни разу? Взял бы в магазинах…

Женька тут же вынул из бокового кармашка штанов блокнот и карандаш. Блокнот был дешевый, сувенирный, с эмблемой части, – наверное, мальчишка взял его из тумбочки, – а карандаш двусторонний «офицерский», красно-синий. Судя по всему, подготовился к такому «разговору»… Сейчас он вопросительно покачал блокнотом, и Романов кивнул.

Мальчишка открыл первую страничку, секунду подумал, тыча себя карандашом в нос, потом быстро написал – косым, довольно четким почерком, но с ошибками: «Все своровано. А где не своровано то стреляют».

Посмотрел на Романова, пододвигая ему блокнот, потом отдернул неожиданно, дописал еще строчку и почти силой сунул тонкую гибкую книжечку Романову в руки. Старлей прочел на белом листе: «Я с вами останусь. Не праганяйте. Можно?»

– Конечно, можно, – вздохнул Романов. Собственно, он произнес эти слова машинально, потому что удивился вопросу. То, что Женька останется, было само собой разумеющимся, ему просто не приходило в голову ничего иного.

Но мальчишка засиял…

Было тепло, совсем как и положено летом, тепло, хоть и ветрено. Что, впрочем, во Владике летом далеко не редкость и не странность. Плац пригревало, и Романов подумал на ходу, что, может быть, все не так уж плохо, и на самом деле… Но тут же вспомнил берег. И китов. И яркое пятно фотографии в молчаливой комнате.

Нет. Все плохо. Все, может быть, еще хуже, чем он может себе представить. Все, быть может, вообще подошло к концу. Но это не причина, чтобы сложить руки и умереть покорной скотиной.

Где-то вдали раздались выстрелы – несколько вперемешку. Потом еще один. Словно бы точку поставил в сомнениях.

Он прошел мимо КПП, где стояли часовые. Интересно, – подумал старлей, – а кто их туда ставит вообще? Лично он этим не занимался последнее время вообще. Так что, сами встают, что ли? Неужели сами?! Он задержался. Стоявший сбоку от двери сержант отдал честь – от этого его движения почему-то стало легче. Романов козырнул в ответ. Подумал о мальчишке в своей служебной однокомнатной квартире. Споткнулся – словно бы кто-то развернул перед его глазами где-то в мозгу стремительную ленту: сотни, тысячи, миллионы детских лиц. Сколько из них погибло уже? Сколько погибнет в каждую секунду его нерешительности, его бездействия?!

В! Каждую! Секунду!

Скольких он мог бы спасти, если бы еще вчера… месяц назад… если бы… «Всерьез возомнил себя спасителем Отечества, что ли? – раздался в мозгу насмешливый мерзкий голос. – Тупой летеха, ты просто тупой летеха, растерявший все, чего добился! Да и что ты сделал?! Собрал интернет-кучку бездельников, диванных спецназовцев, вравших тебе и самим себе о своих достижениях и балаболивших о «часе Ч» и «большом песце»?! Беги обратно и запри дверь за собой покрепче, в наступившем мире ты ничуть не сильней и не лучше этого мальчишки – думаешь, ты его спас?! Отсрочил его гибель, и все! Потому что – все кончено! Прими это, идиот!»

– Заткнись, – процедил Романов вслух. И решительно, легко взбежал на крыльцо штаба бригады…

Офицеров в большой комнате для совещаний было около полусотни. В сущности, все офицеры бригады, кроме десятка в разное время сбежавших, такого же количества пьющих сейчас по квартирам и нескольких покончивших с собой, в том числе командира бригады, который застрелился сразу после приказа о капитуляции, еще до начала ядерной войны. И еще с десяток каких-то незнакомых, кто-то во флотской форме даже… а двое в гражданском… Романову неожиданно стало страшно. «Я же взялся не за свое дело! – подумал он в ужасе. – Эти люди, они все смотрят на меня как на последнюю надежду, а я еще вчера собирался застрелиться и совершенно не знаю, что я могу сделать, чем помочь!»

Муромцев – с автоматом на бедре (впрочем, то или иное оружие было у всех присутствующих) – пожал Романову руку, кивнул на стол у торцевой стены под зашторенной картой и бессмысленными ныне портретом и гербом:

– Давай, – сказал он тихо. – Я с тобой. И еще люди, я с ними говорил. Давай. В общем, спокойно, решительно и последовательно. Или сейчас – или все.

Романов кивнул, прошел к столу, оглядывая собравшихся с этой непривычной точки, – обычно он сидел вместе со всеми, сейчас он оказался один перед всеми. И эти все – ждали. Кто-то непонимающе, кто-то с надеждой. Но все ждали его. Его слов. И морпехи. И другие военные. И оба гражданских ждали.