Сокровища чистого разума

– Чем гарантируешь? – перебил белобрысого Уру Клячик.

– Что? – не понял тот.

– Чем готов подтвердить свои сказки? – желчно повторил Клячик.

– Ах это… – Белобрысый простодушно улыбнулся, сменив маску зазывалы на образ хуторского болвана, и легко, как само собой разумеющееся, ответил: – Жизнью, разумеется. – Поразмыслил и на всякий случай, словно сомневаясь в интеллектуальных способностях собеседников, уточнил: – Своей.

Однако оскорбительный намёк прошел незамеченным.

Трое коллег Уру степенно кивнули, подтверждая согласие с обязательством белобрысого, кто-то из них даже шуточку отпустил, мол, никто дурачка за язык не тянул, а вот угрюмый Клячик помрачнел ещё больше. Он тоже не услышал оскорбления, но, в отличие от коллег, оценил скорость смены масок и недовольно отмахнулся от подлой мысли, что лохом в их скромном коллективе может оказаться отнюдь не белобрысый увалень, представившийся изобретателем с Кааты.

С другой стороны, как ему выкрутиться?

Бельгердейн – именно так представился якобы каатианец – назначил местом встречи укромную лесную поляну в трёх лигах от Шпеева. Тщательно оговорил время, состав участников и терпеливо ждал сбора, опершись на нечто, укутанное плотным брезентом. На охранников – а каждый из торговцев прибыл в сопровождении трёх боевиков – взирал равнодушно, словно двенадцать вооружённых до зубов громил ничего в его расчётах не меняли, и речь начал ровно, не сбиваясь, всем видом давая понять, что спокоен, как наевшийся удав. И столь же хладнокровен.

– До вас, добрые синьоры, наверняка доходили слухи об удивительном «Гаттасе», шестиствольном пулемёте, изобретённом Павлом Гатовым для кардонийской армии. Это мощнейшее оружие использует стандартный боеприпас «шурхакена» и прекрасно зарекомендовало себя как в воздушных, так и в наземных боях.

– Мы слышали, – коротко кивнул Уру. Упоминание «Гаттаса», производство которого пока не было налажено за пределами Кардонии, против воли заинтриговало Клячика, заставив позабыть о подозрениях. – Ты его привёз?

– Или можешь достать?

– Кардонийцы делают его только для себя! У них война идет!

– Поэтому я предлагаю не «Гаттас», а…

– Решил нас кинуть? – ощерился Рахи Лежан.

Двое боевиков неуверенно двинулась к белобрысому, но Уру, оценивший спокойствие Бельгердейна, жестом велел им остановиться. Коротким, решительным жестом, и боевики, несмотря на то что сопровождали Рахи Лежана, остановились: ни одна шпеевская шавка не смела противоречить Уру.

– У тебя есть что показать? – тихо осведомился Клячик, тяжело глядя на изобретателя.

– Разумеется, – с прежним хладнокровием отозвался тот. – Затем и пришёл.

Каатианец был одет по принятой среди учёных и механиков моде: поверх белой когда-то сорочки, рукава которой, по случаю тёплой погоды, были подвёрнуты до локтя, он носил кожаный жилет с накладными карманами, откуда торчали карандаши, блокноты, линейки и даже ручки какого-то мелкого инструмента. Из некоторых карманов не торчало ничего, однако сами они раздувались от чего-то мелкого и сыпучего, то есть тоже не оставались без дела. Штаны белобрысого стилистически продолжали жилет: те же карманы, петельки и застёжки для подсумков. Затем следовали перчатки с обрезанными пальцами, цепарские башмаки и круглая шляпа с загнутыми полями. Левую руку изобретателя украшали защищённые часы в массивной походной сбруе, левое ухо – золотое кольцо, а в правом поблескивал бриллиантовый «гвоздик».

Ничего странного. Ничего необычного. Ничего опасного. И настораживали Клячика лишь неподдельное спокойствие Бельгердейна и быстрая смена «масок» в начале разговора. Настораживали, но не пугали. В конце концов, мошенников за свою жизнь Уру повидал достаточно, и смерть ещё одного «хитреца» не станет ни первой, ни последней.

– Показывай, что у тебя есть, – распорядился Клячик.

Однако на каатианца магия его авторитета не действовала.

– Сначала я должен увидеть деньги, добрые синьоры, – широко улыбнулся белобрысый. – Позвольте напомнить, что у нас коммерческая встреча, а не благотворительная лекция в познавательных целях.

– Ты ничего не показал.

– Я один, я полностью в вашей власти, добрые синьоры. – Изобретатель растопырил пальцы, пытаясь как можно полнее представить чистоту помыслов, и выдал умильную улыбку деревенского пьяницы. – Так дайте мне сил продолжить выступление. Покажите золото.

Торговцы переглянулись, затем их взгляды устремились на самого авторитетного – на Уру, а тот, помедлив, кивнул.

Они ничего не теряли от демонстрации.

Собирая встречу, Бельгердейн особо подчеркнул, что его интересует аукцион: он предлагает нечто уникальное, торговцы соревнуются в выкладывании цехинов, победитель получает всё. Стартовый взнос определили в сотню монет, и теперь помощники торговцев выставили на походный столик шкатулки с золотом.

– Какое приятное зрелище, чтоб меня пинком через колено, – прокомментировал происходящее изобретатель. – Говорят, на золото можно смотреть бесконечно. Я, конечно, не пробовал, но…

– У нас нет лишнего времени, – грубовато оборвал каатианца Уру. – Ты увидел деньги, теперь продолжай.

– С удовольствием. – Тот легко прикоснулся к шляпе. – Так вот, добрые синьоры, «Гаттас» достаточно сложное в производстве оружие, и потому вы обречены покупать его в других мирах. Однако к нашей общей удаче, мне повезло побывать на Кардонийской военной выставке, а там – покопаться в устройстве этой удивительной машины, в результате чего я разработал упрощённый четырехствольный пулемёт, который можно производить даже здесь, на Менсале.

Клячик изогнул бровь, что означало крайнюю степень удивления. Лежан отпустил негромкое ругательство. Двое оставшихся торговцев переглянулись, мысленно подсчитывая возможные барыши. А довольный собой Бельгердейн откинул часть брезента:

– Встречайте, добрые синьоры: «Бельгер-4»!

Выглядел пулемёт внушительно. Четыре ствола, которые опытные менсалийцы определили как стандартные «шурхакенские», скреплялись меж собой двумя круглыми пластинами и уходили в чёрную коробку, хранящую основные секреты конструкции. Справа в коробку подавалась патронная лента, снизу приходили электрические провода, а сзади были приделаны рукояти, за которые сразу же взялся каатианец.

– Дистанция двести метров, – сообщил он притихшим торговцам. – Не забудьте про беруши и бинокли.

И открыл огонь прежде, чем удивленные зрители воспользовались советом.

В двухстах шагах от места встречи была установлена мишень – большой деревянный щит из четырёхсантиметровых досок, – и именно её щедро поливал свинцом Бельгердейн. В конкретное место не целился, просто лупил по дереву, постепенно стирая его в труху и вызывая всё большее и большее изумление у видавших виды менсалийцев. Дикий рёв, крутящиеся стволы, гильзы, вылетающие со скоростью опилок из-под циркулярной пилы, но главное – результат: бессчётные пули не просто растерзали щит, они его уничтожили, испарили, оставив на месте мишени лишь щепки да облако пыли, – всё это заставило торговцев и их телохранителей раскрыть рты.

– Привод электрический! – рявкнул изобретатель, отпуская гашетку. – Скорострельность не высчитывал, но она огромна, приходится соединять по три-четыре ленты. Мощь… Ну, вы видели сами. – Бельгердейн картинно облокотился на слегка разогревшееся устройство. – Делайте ваши ставки, добрые синьоры, мне до крайности требуются наличные.

– Гкхм… – кашлянул Уру, потирая вислый нос.

– Серьёзная бандура, – признал Рахи, ковыряясь в ухе.

– Щит в щепки, – протянул третий, отнимая от глаз бинокль. – А он даже минуты не стрелял.

– Сколько лент ушло?

– Четыре.

Торговцы переглянулись.

– И ты сможешь делать эти пушки здесь?

– Победитель получит подробную информацию о производстве, – серьёзно подтвердил изобретатель. – Я лично обучу ваших мастеров и не уеду, пока не удостоверюсь, что они способны самостоятельно создавать оружие. Я подарю вам золотую жилу. – Затем каатианец широко улыбнулся и поинтересовался: – Кто начнёт торги?

– Гкхм… – повторил Уру. И почти с грустью произнёс: – Полагаю, что никто.

Многие обыватели Герметикона искренне считали, что главным источником дохода Омута является рэкет. Другие ставили на торговлю наркотиками или оружием. Третьи напоминали о проституции и азартных играх, но никто, абсолютно никто из обывателей не мог представить, что самую большую прибыль в Омуте приносила честность.

Соединив разбежавшиеся во Вторую Эпоху Распада миры, Герметикон создал для преступных сообществ уникальные перспективы и широчайшее поле деятельности, на которое они не преминули выйти, занявшись контрабандой всего и вся. Прибыль от нелегальной межзвёздной торговли достигала тысячи процентов, но возникла проблема: человеческая природа. Криминальные группировки охотно шли на контакт друг с другом, но соблазн «кинуть» партнёров был прямо пропорционален расстоянию между мирами, и многие перспективные проекты умерли – и хорошо, если без крови, – из-за банальной жадности участников. Перспектива создания колоссального криминального спрута, раскинувшего щупальца по всему Герметикону, оказалась под угрозой, и именно тогда на сцене появились деятели вроде Умного Зума: авторитетные ребята с длинными руками, способные не только гарантировать честность сделки, но и жестоко покарать обманщиков.

Они не участвовали в сделках, они обеспечивали их, получая небольшой процент с каждого цехина, что гулял в криминальных карманах, и они фактически являлись хребтом Омута.

Систему, созданную Умным Зумом и его коллегами, поняли. Систему оценили. И довольно быстро – всего за пару лет – внедрили по всему Герметикону.

Систему, основанную на честности.

Гарантированные Омутом сделки проходили без сучка и задоринки, но Бельгердейн не продемонстрировал свою связь с межзвёздным криминалом, и жадные менсалийцы сочли его законной добычей.

– Гкхм… – повторил Уру. И почти с грустью произнёс: – Полагаю, что никто.

– То есть я не смог заинтересовать вас своим изобретением? – печально осведомился каатианец.

– Как раз наоборот: мы крайне заинтересованы в твоих секретах, но платить за них не станем. – Клячик скрестил на груди руки и благодушно ощерился.

– Ты просто всё нам выложишь, – пообещал Лежан.

– Иначе мы будем тебя пытать.

– И ты всё равно выложишь все подробности.

– Решили меня кинуть?

– Пулемёт разряжен, – с гадливой усмешечкой напомнил Лежан. – Мы видели, как закончилась лента.

Два или три боевика коротко и весело гыкнули, но даже шагу не сделали в направлении подавленного изобретателя. Во-первых, не велено. Во-вторых, они чувствовали себя хозяевами положения: страшный «Бельгер» молчит, поляна окружена, каатианец один, и если хочет выжить, то примет менсалийские условия. Те условия, которые на предварительной встрече торговцам озвучил Клячик: полгода рабства – за это время он расскажет всё, что знает, – после чего, возможно, щедрая премия в десять цехинов и билет прочь.

– Извини, парень, ты просто не рассчитал, с кем имеешь дело, – почти добродушно произносит Уру.

– Как раз наоборот – рассчитал, – отзывается Бельгердейн и небрежно машет рукой, как будто слова авторитетного мужчины из Пекарни Ли это не более чем надоедливые мухи, которых можно разогнать одним движением.

Но Бельгердейн не просто машет. Перед тем как сделать жест, он с ловкостью фокусника извлекает из кармана жилета маленькую бомбу и взмахом отправляет её в полет. И в то мгновение, которые она движется к земле, Уру успевает осознать, что место встречи выбирал каатианец и у него была тысяча возможностей подготовить его по своему вкусу.

Уру успевает осознать, но не успевает ничего сделать. Да и никто не успел бы.

Грохочет первый взрыв.

Бомбочка из рукава становится детонатором, который приводит в действие всю минную систему поляны.

Взрыв.

Первый. Короткий. Но оглушительно громкий. У него две задачи: вызвать цепную реакцию и ошеломить. И он справляется с обеими на сто процентов.

Взрыв.

Боевики машинально отшатываются, стараясь оказаться подальше от опасного места. Трусливые торговцы пригибаются, надеясь, что охранники справятся с проблемой. Ступор овладевает менсалийцами, и две следующие секунды принадлежат каатианцу. Точнее, другим его бомбам. В следующие две секунды взрываются ещё двенадцать заложенных ранее снарядов, и поляну заполоняет не только грохот и огонь, но и густые клубы жгучего дыма, рвущего лёгкие и заставляющего слезиться глаза. Бомбы изобретатель установил алхимические и, судя по действию газа, высочайшего класса: достаточно лишь вздоха, чтобы надолго выйти из игры, и все присутствующие менсалийцы успевают этот вздох сделать. Теперь они катаются по земле, ругаются, стонут, плачут и рычат. Трава истоптана, перепачкана выделениями, поляну окутывает отвратительная резкая вонь, вызывающая дополнительные рвотные позывы, и всё это будет продолжаться до тех пор, пока ветер не рассеет газ.

Бельгердейн же свои две секунды потратил с умом: вытащил из-под брезента маску и натянул её на круглую физиономию, которую теперь никто не назвал бы простодушной. Обезопасив себя от газа, каатианец полностью сбрасывает брезент – как оказалось, пулемет был смонтирован на мотоциклете галанитского производства, – заводит двухколёсную машину, лихо подруливает к столику, сгребает драгоценные шкатулки в седельную сумку и даёт по газам. Двигатель ревёт, обдаёт катающихся по земле менсалийцев вонью сожжённого бензина, и мотоциклет уносит разбогатевшего седока прочь.

* * *

Война.

Плохое слово, придуманное для обозначения плохого дела. Слово, состоящее из крови, насилия, смерти, ужаса, грязи, жестокости… И при этом – понятное каждому. Не требующее перевода и объяснений. Беспощадное, будто удар сабли. Меняющее всё и сразу. Меняющее навсегда, поскольку рубец войны, даже самой маленькой и быстрой, ложится не только на тех, кто воевал, но на его семью, на детей и внуков. Ложится рассказами переживших кровь, насилие, смерть, ужас, грязь и жестокость. Ложится грубо и глубоко, а заживает плохо, потому что желание мстить медленно и очень неохотно превращается в главу из учебника истории, очень неохотно.

Война рвёт жизнь, но у любой кровавой мясорубки существует цель: дойти, захватить, освободить, уничтожить… Любая мясорубка заканчивается, и лучшая война – короткая, пусть кровавая, но быстрая, чтобы армия не успела устать, а победа не превратилась в поражение. Худшая же – гражданская, война всех против всех, без надежды и милосердия. Война народа, но не народная.

Война самоубийц.

Именно такая полыхала на Менсале вот уже двадцать с лишним лет. Иногда жаркая, когда горел весь континент, в воздухе бились цеппели, а бронетяги вытаптывали целые города; иногда вялая, огрызающаяся пограничными перестрелками да бесчинствами «свободных сотен», но всегда идущая, непрекращающаяся. На Менсале росло уже второе поколение войны, росли дети, которых с пелёнок учили убивать, которым нравилось убивать, которые не знали другой жизни, кроме одной – отнимать жизнь чужую. Здесь было больше оружия, чем на любой другой планете Герметикона, а в сферопорту отсутствовало такое «ненужное ограничение», как таможенный контроль: экипажи приходящих цеппелей в обязательном порядке показывались Братьям Доброй Дочери – за нарушение этого правила Астрологический флот мог демонтировать Сферу Шкуровича, – но в грузовые отсеки никто не лазил. И это обстоятельство инженер Холь ценил очень высоко, поскольку оно позволило, не привлекая ненужного внимания, перевезти на планету необходимое для экспериментов оборудование.

Хотя нет, пожалуй, больше отсутствия таможни Холя обрадовала возможность заполучить в полное распоряжение действующую точку перехода – место, откуда цеппель нацеливался и прыгал в соседний мир. На Луегаре, родной планете инженера, все точки использовались с такой интенсивностью, что о сохранении эксперимента в тайне не могло быть и речи, и потому предложение Вениамина Мритского Алоиз расценил как чудо: укромный уголок планеты, гарантирующий отсутствие свидетелей, действующая, но при этом неудачно расположенная и потому почти заброшенная точка перехода – об этом можно было только мечтать.

Что же касается кровавой и вечной менсалийской войны, то она Холя интересовала слабо: Вениамин сказал, что поблизости войны не будет, а он слов на ветер не бросал.

– Сколько уловителей установлено?

– Триста два, – доложил Тогледо, не сверяясь со своим вечным спутником – блокнотом.

Триста два из трёхсот шестидесяти. С одной стороны, работа почти закончена. С другой – последний уловитель на этом аппарате следовало закрепить и откалибровать как раз сегодня. Алоизу не терпелось приступить к эксперименту, и возникающие то и дело задержки приводили инженера в неистовство.

Опытный Тогледо без труда заметил на лице Холя признаки зарождающейся бури и поспешил с объяснением:

– Отставание от графика существенное, но два калибровщика свалились с лихорадкой, а один Винс едва справляется.

– Действительно заболели? – отрывисто осведомился Холь.

– Искупались на Камышовом пляже, – сообщил Тогледо. – Вода там особенно теплая, приятная, но грязновата. Застаивается…

– Знаю! – с прежней отрывистостью бросил инженер, продолжая разглядывать пустые ячейки под уловители. – Всех предупреждали о Камышовом.

В ответ на это замечание Тогледо оставалось лишь руками развести, показывая, что не в силах держать ответ за человеческую глупость.

– Когда поправятся?

– Медикус надеется, что послезавтра утром хотя бы один вернётся в строй.

– Тогда завтра я буду калибровать лично, – решил Холь. – А при расчёте на Луегаре оштрафуешь обоих.

– С удовольствием, синьор инженер. – Тогледо позволил себе улыбку.

– На недельное жалованье.

– С удовольствием.

Алоиз достал платок, приподнял шляпу и вытер вспотевшую лысину.

– Менсалийская весна оказалась жарче бахорского лета. Боюсь представить, что будет дальше.

– Искренне надеюсь, что вы завершите эксперимент до наступления местного лета.

– Согласен. – Холь водрузил шляпу на место и глубоко вздохнул: – Иначе мои шестерёнки расплавятся.

Крупные люди, как правило, с трудом переносят жару, а Алоиз был именно таким: рост два метра, кость широкая, размашистая, мяса на неё наросло соразмерно, так что выглядел инженер великаном. Пусть потным, зато действительно большим. Его чёрные, с густой проседью, волосы давно отступили с макушки, сосредоточившись за ушами и на затылке, а чтобы им не было скучно, Алоиз отрастил на лице роскошные вислые усы, не менее роскошные, пышные, как сельбартанская сирень, бакенбарды, и брови, которые сделали бы честь бровастому прыгунчику с Хамоки, если бы Лингийское Географическое общество сумело подтвердить факт его существования. Голубые глаза Холя когда-то называли умными и весёлыми, сейчас же – только умными. Его большой нос добродушно нависал над густой растительностью, а толстый подбородок упрямо выдавался вперёд, деловито расталкивая усы.

Другими словами, выглядел Алоиз Холь солидно, в строгом соответствии со своим положением промышленника и изобретателя.

– Что у нас ещё плохого?

– Дальше – только хорошее, – поспешил заверить Тогледо. – Монтаж второго аппарата движется чётко по графику.

– Потому что ещё не брались за уловители.

– Там их понадобится вдвое меньше.

– Единственное утешение… – Ещё один взгляд на пустые ячейки, короткое проклятие в адрес бестолковых монтажников, и Холь повернулся к подошедшему радисту: – Новости?

– Десять минут назад на связь вышел доминатор «Повелитель неба», флагман губернатора Мритского, – доложил тот. – Они прибудут в Карузо через полтора часа.

– Они? – Инженер удивлённо приподнял брови – он ждал одного Вениамина.

И тут же последовал ответ:

– Синьор губернатор изволит путешествовать с супругой.

Камнегрядка наступала постепенно, неторопливо, не удивляя внезапностью, а с ленивой медлительностью подготавливая наблюдателя к своему появлению.

Сначала закончился лес. Северо-восток Мритии славился им, густым, влажным, тянущимся на сотни лиг, за которые глаз успевал свыкнуться с ветвистой зеленью, и когда она внезапно сменилась мягкостью длиннющей, выше человеческого роста, травы, Агафрена не сдержала изумленного восклицания:

– Трава?!

– В ней водится больше зверья, чем ты можешь представить, – подтвердил стоящий рядом Вениамин. – Деревья здесь приживаются плохо, но в траве полно жизни.

И почти сразу же молодая женщина разглядела среди трепещущих травяных волн чёрные рога антилоп. С высоты полёта – а цеппель шёл примерно в четверти лиги над поверхностью – каждое отдельное животное было бы не различимо, но стадо двигалось плотным потоком, вот и попало на глаза. И не было сомнений в том, что антилопами животный мир не ограничивается.

– Местные называют эту область Сочностью.

– Местные? – удивилась Агафрена. – Здесь живут люди?

В её представлении большую глушь невозможно было представить.

– Живут, и их довольно много, – подтвердил Мритский.

– Твои? – помолчав, осведомилась женщина.

– Мнят себя свободными, – хмыкнул Вениамин.

Неприятно хмыкнул. Не со злобой, а презрительно, словно обещая «мнящим» крупные неприятности.

Агафрене не нравилось, когда муж начинал вести себя подобным образом, и она поспешила в каюту, отделавшись заурядным объяснением насчёт заболевшей головы. К тому же её действительно слегка укачивало в цеппелях, и потому следующие два часа супруга губернатора провела на диване: горничная читала ей вслух и периодически делала уксусные компрессы. За это время поймавший попутный ветер «Повелитель» преодолел почти сотню лиг, а Сочность сдалась на милость Камнегрядке.

Сначала трава стала ниже, потом желтее, а ещё через десяток лиг островки жухлой растительности превратились в редких гостей на голой и твёрдой, словно вытоптанной миллионами марширующих солдат, неплодородной земле, которую в массовом порядке вздыбливали крупные камни, валуны и даже небольшие скалы, – началась знаменитая и безжизненная Камнегрядка, занимающая весь северо-восток главного менсалийского континента.

– Первые сотню лиг ещё попадаются оазисы, но они быстро заканчиваются, – объяснил Вениамин поднявшейся на капитанский мостик супруге. – На основной части Камнегрядки ничего не растёт и никто не живёт.

Угрюмый пейзаж, на который ложилась тёмная тень цеппеля, подтверждал слова Вениамина и, казалось, был воплощением Мертвенной Безнадёжности.

– Зачем же она нужна? – не удержалась Агафрена. – Камнегрядка безжизненна, как смерть.

Кошмарное пространство пугало мрачной бледностью образа, ощущением заброшенного кладбища и отсутствием души. Казалось, словно сама Пустота взяла эту часть континента в аренду, и женщина против воли вздрогнула.

Ей словно привиделся Знак.

– Так было задумано, – спокойно отозвался Мритский. – Даже в этой проклятой земле есть частичка замысла Создателя и капелька благочестия святого Игвара.

– Не сомневаюсь, – негромко произнесла женщина.

– Куда уж тебе, – так же тихо, чтобы язвительное замечание осталось неслышным капитану «Повелителя», бросил Вениамин.

Агафрена привычно подавила короткий вздох. Подобно высокородным адигенам, губернатор Мритский являлся убеждённым олгеменом, требующим от буйных подданных если не почитания, то хотя бы почтения к древней религии, и именно в его столице, а не в сферопорте, как обычно, располагалась резиденция архиепископа Менсалийского и кафедральный собор планеты.

Вениамин верил искренне, и это было здорово.

И это было страшно, учитывая, что он творил.

– Форт Карузо находится в самом большом из оазисов Камнегрядки, – продолжил тем временем губернатор. – Несколько лет назад геологи предположили, что в этой глуши есть залежи валериция и убедили меня начать экспансию. Я построил форт, наполнил его припасами – он должен был стать форпостом моего продвижения в Камнегрядку, – снарядил две экспедиции, но валериция не нашёл.

– Ты был зол тогда, – обронила Агафрена, припомнив жуткие истерики, что случались с разочарованным Вениамином в течение целого месяца.

– Было жаль средств и противно за несбывшиеся надежды, – легко ответил Мритский. И протянул жене бинокль: – Видишь палку над воротами?

– Вижу.

Доминатор приблизился к крепости настолько, что с помощью хорошей оптики можно было разглядеть даже столь мелкий объект.

– А череп на ней?

– Да.

Она не вздрогнула, несмотря на то что зрелище вызывало у неё искреннее отвращение. Вениамин не был «добреньким» губернатором, поскольку добренькие среди менсалийских князей не попадались, но никогда не позволял себе столь варварских жестов.

– Это всё, что осталось от Фернандо Карузо, геолога, который убедил меня вложить кучу денег в освоение никому не нужной Камнегрядки. Как видишь, ему повезло: не всякий бестолковый рудознатец удостаивается чести стать географическим названием.