Я поступила в университет (сборник)

Вот и «Стенка» прилипла к Витьке. Он был, знаете, парень видный – блондин, с густой челкой. У него были голубые глаза и очень красивый старший брат. Но когда он проходил мимо нас, девчонок нашего двора, мы все демонстративно отворачивались. «Ми его не замечаем (произносится голосом Аркадия Райкина). Ми на него пилиём. Он для нас – ну как стенка». И всё. Прилипло. А ведь многие девочки сохли по нему.

Но Витька был безнадежно влюблен в мою лучшую подругу Марину, а Марине нравился Фриц, то есть Димка, а в меня был влюблен лучший друг Стенки – Гришка. Гришка был тихим мальчиком, не хулиганом, не двоечником, не отличником, не фашистом, и мама у него была почтальон. Шансов на мою любовь у Гришки почти не было, потому что я была тайно влюблена тоже в Димку, но Гришка этого не знал и с завидным постоянством писал мне записки типа «Ты мне нравишься очень даже» левой рукой без подписи и бросал их в наш почтовый ящик.

Однажды у Димки был день рождения. Он пригласил нас всех к себе в гости, когда его родителей не было дома. Димка родился в начале ноября, и у нас как раз были осенние каникулы.

После завтрака мы с Мариной, как обычно на каникулах, болтались без дела во дворе, как вдруг подошли Гришка со Стенкой и пригласили нас прямо сейчас к Димке домой.

– Он зовет вас к себе на день рождения.

Мы с Мариной уже тогда не доверяли словам мужчин, поэтому побежали к Димке спросить: это правда, что у него сегодня день рождения? Димка сказал, что правда. Тогда мы потребовали, чтобы он всех девчонок пригласил, а то не придем.

Димка пригласил. Так и сказал:

– Позовите Ирэну и Арминэ.

– А Аллу из второго подъезда?

– Ладно, зовите и Аллу, – великодушно разрешил Димка.

На день рождения с пустыми руками не пойдешь, нужен подарок. Обсуждая, где достать денег, мы с Мариной зашли к Арминэ и Ирэне, пригласили их к Димке на день рождения и договорились встретиться через полчаса возле его подъезда. Тогда нам казалось, что полчаса, чтобы купить подарок и переодеться к празднику, – это вагон и маленькая тележка времени.

Сначала мы отправились к Марине и попросили Маринину маму, тетю Розу, дать нам денег на покупку подарка для Димки. Но тетя Роза, учительница начальных классов, сказала, что книга – лучший подарок, и предложила Марине выбрать какую-нибудь книжку из ее собственных, которую она уже прочитала. Марина нехорошо усмехнулась, и мы с ней не сговариваясь протянули руки к Пришвину.

Книгу Марина подписала: «На долгую память Димке от Марины». Потом подумала и зачеркнула букву «к».

Потом мы пошли ко мне домой. Мои папа и мама, как всегда, были на работе – в больнице, лечили людей. Я оглянулась по сторонам, и мой взгляд упал на великолепный чугунный якорь, гордо покоившийся на причудливо свитых чугунных корабельных канатах. Под канатами красивыми чугунными буквами было написано «Мурманск». Этот сувенир привезли нам бывшие сослуживцы папы, когда в прошлом году приезжали в гости с очень засекреченной базы где-то на Крайнем Севере. Мама очень обрадовалась их подарку, но когда они уехали, сказала папе:

– Жаль, места в кладовке нет, и не передаришь никому, придется так и оставить этот художественный чугун на обеденном столе.

Еле оторвав тяжеленный сувенир от стола, мы с Мариной спустили «художественный чугун» на первый этаж, останавливаясь передохнуть на каждой лестничной площадке.

– Вот Фриц обрадуется, – сказала я (мне для возлюбленного ничего не было жалко). – Помнишь, он говорил, что хочет капитаном дальнего плавания стать?

К Алле я пошла одна. Марина вызвалась покараулить чугун.

– К Фрицу на день рождения? – спросила Алла, открыв мне дверь. – Да никогда в жизни. Он еще за тот синяк на ноге не извинился.

Я очень завидовала Алле. Только она – большая и красивая, с чудесными медными волосами, раскосыми глазами белочки и бровями-кисточками – могла пренебрегать первым парнем нашего двора. Она была старше всех нас на два года, а когда ты в пятом классе, то семиклассница кажется тебе зрелой, все повидавшей в жизни женщиной.

– К тому же я роман интересный читаю, оторваться не могу.

И показала мне книгу А. Дюма «Три мушкетера». Я пожала плечами: никогда о такой не слышала (только в шестом классе мы все поголовно заболели Дюманианой).

– Там красивая девушка оказалась воровкой, – сказала мне Алла, – так что иди, не мешай. – И захлопнула дверь перед моим носом.

Еле дотащив якорь на второй этаж пятого подъезда, мы вручили его Фрицу. Тот скривился. Не знаю, то ли от тяжести дорогих подарков, то ли от счастья видеть Марину.

Полы в доме у Димки были великолепные. В них можно было глядеться, как в зеркало. Ровные, до блеска натертые мастикой, покрытые ковриками и половичками, которые опасно елозили по гладкой поверхности.

Мы сняли обувь. Но если все получили нормальные тапки с прорезиненными подошвами, то мне достались чусты с вельветовым верхом и войлочным низом. Они сразу заскользили по полу, по коврикам и половичкам. Держась за мебель, чтоб не упасть, я покатила на чустах, как на коньках, к дивану.

Димка угощал тортом и чаем. Съев необыкновенно вкусный торт до последней крошки, мы осоловели, расслабились и согласились на предложение мальчишек играть в «бутылочку». Стенка крутанул бутылку от лимонада так сильно, что она завертелась, как волчок на «Что? Где? Когда?», разве что не заржала. Мы следили глазами за бутылкой, попихивая друг друга в бок и хихикая. Как вдруг Фриц (фашист проклятый) ногой остановил бутылку так, чтобы она показывала прямо на Марину.

От такой неприкрытой наглости – или любви (нужное подчеркнуть) все ошалели. Наступила тишина. Димка встал и направился к Марине.

В те целомудренные времена в лучшем случае он бы поцеловал Марину в щеку, в худшем – получил бы по башке чем-нибудь (книжкой, диванной подушкой, кулаком). Но Марина вскочила и побежала к входной двери. Схватила пальто и шапку, прыгнула в сапоги и выскочила на лестничную площадку.

Я же – следом, крича: «Марина, ты куда? Постой, я с тобой. Чтоб ты провалился, фашист, фриц!». Солидарность, одним словом.

Но чусты за моим порывом не поспевали, половички превратились в водные лыжи, ноги разъехались в разные стороны, и, пытаясь сохранить равновесие, я сначала прыгнула четвертной Плющенко, выкидывая невиданные коленца, а потом приземлилась на скрученный коврик в шпагате не хуже растяжки Волочковой (хотя тогда мы не подозревали об этих грядущих знаменитостях). Чусты улетели в другую комнату, а я заорала нечеловеческим голосом: «Я так и знала!».

Мой ор потонул в хохоте друзей. Мои еще недавно товарищи просто стонали. Кто упал на диван, кто под стол, кто головой в тарелку. Они ржали так зажигательно, так заразительно, что мои слезы досады высохли, не пролившись.

Только один Гришка не смеялся. Он молча подошел ко мне, помог подняться с пола, снял с вешалки мое пальто и свою куртку. Не прощаясь, мы вышли с ним из квартиры Фрица и побежали догонять Марину.

Ну, подумаешь, упала, поскользнулась на зеркальном паркете, я даже заплакать не успела. Но влюбленный Гришка заметил, как недобро блеснули глаза Фрица, как он толкнул локтем Стенку. Тот показал другу непристойный жест, оба заржали.

Гришка часто потом дрался со Стенкой и Фрицем за гаражами, ходил с разбитым носом и синяками: они были сильнее и почти всегда выходили победителями.

Отца Стенки со всей семьей перевели куда-то в Забайкалье. Перед отъездом Витька долго караулил Марину, чтобы передать ей записку, но так и не решился.

Его старший брат неожиданно промелькнул в сериалах 90-х про криминальные разборки. Играл братков, крышующих «новых русских».

«Как был красавчиком, так и остался», – усмехнулась Марина, увидев его в телевизоре лежащим с простреленной грудью в луже крови.

Фриц с родителями уехал в Мурманск. Он долго писал мне интересные и смешные письма. Надеялся, что я прочитаю их Марине. Я пыталась, но Марина не находила их ни смешными, ни интересными. Переписка прервалась, когда Дима поступил в военно-морское училище. В последнем письме прислал свою фотографию с родителями в их квартире в Мурманске. Фриц, как и обещал в детстве, вырос в «истинного арийца».

– На какого-то фашиста из «Семнадцати мгновений весны» похож, – сказала Марина, разглядывая фото. – Ой, ты видела? Позади Фрица на столе наш художественный чугун!

– Не могу поверить, что они перли эту тяжесть через весь Советский Союз обратно в Мурманск.

– Подарок от любимой девушки.

– От тебя, ты имеешь в виду?

– От тебя, балда! Неужели непонятно? Он же в тебя был влюблен! Я была лишь для отвода глаз. Он делал всё чтобы ты не догадалась. Такая натура. Гордость, замешанная на чрезмерной ранимости и боязни быть отвергнутым. Отсюда – ненужная грубость. Никогда ему крапиву не прощу. Да и письма Димка писал только тебе и больше никому.

Детские влюбленности прошли у всех. Взрослая жизнь закрутила, разбросала по странам и континентам. Что сталось с ними, друзьями детства? Не знаю…

И только что случилось с Гришей, знали все. Его отец, прапорщик, нелепо погиб во время ежегодных стрельбищ на полигоне – шальная пуля. Провели проверку, кому-то вынесли строгий выговор. Мама Гриши решила остаться в Ереване, где служил и погиб ее муж. Они оба были детдомовские, и возвращаться ей было некуда. А тут была квартира, работа на почте.

Если бы знать заранее, какая тебе судьба уготована, а еще лучше – твоим детям. А, может быть, лучше всё-таки не знать?

Гришка пошел служить в ту же часть, в которой когда-то погиб отец. Мама гордилась сыном: офицер, танкист. А потом началась Карабахская война. Советский Союз приказал долго жить. Гришкину часть расформировали.

В звании младшего лейтенанта он присягнул на верность молодой независимой Армянской республике.

Через год русский парень Григорий Яковлев сгорел заживо в танке с тремя товарищами под селом Каринтак Шушинского района.

Гришиной маме похоронку никто не принес. Она ее сама получила. Еще утром, придя на работу, сразу обратила внимание на большой конверт с гербом Армении. Ей уже приходилось видеть такие конверты. Она взяла его в руки и прочитала на нем свой адрес.

Грише было двадцать пять.

Потерянное поколение

В шестнадцать лет привлекательными я считал тех девушек, которые дают, а тех, кто не дает – некрасивыми занудами. Те, которые дают, мною особенно не увлекались. Им нравились парни, приезжающие в школу на машинах. После уроков девушки рассаживались по «шевроле» и «фордам» этих парней и укатывали вдаль, обычно до утра.

Я добирался в школу на автобусе. Дым от марихуаны до сих пор напоминает мне запах школьного автобуса.

Однажды, проработав все летние каникулы в ресторане, я купил подержанный мотоцикл. И девушки, которые дают, меня заметили.

Было много травы и алкоголя, было весело и просто. Напрягаться не хотелось. Прилагать усилия, разбираться с теми девушками, которые не дают, не хотелось тем более. Я читал книги и слышал, что девушки, не дающие сразу, устроены особо, что душа у них нежная, мораль, любовь… Сейчас я понимаю, что я до дрожи, до спазм в желудке стеснялся к ним подойти.

Для меня любовь, как тогда казалось, должна быть всеобщей и всеобъемлющей – хорошее настроение, мотоцикл, скорость, девушка за спиной, косячок – что еще для счастья надо? Я всех люблю, а, значит, и меня все любят.

Когда ты подросток, то до смерти боишься, что тебя вдруг начнут гнобить. Логики тут нет. Любой может попасть под насмешки и издевательства. Только одни могут дать отпор, а другие не находят в себе сил и ломаются.

Мы много пили, много курили и клали на мнение окружающих. А другие не могли столько пить и курить, они вешались, топились, глотали таблетки родителей и резали вены. Некоторые стреляли в обидчиков и тоже ломались.

В юности, с одной стороны, кажешься себе бессмертным, с другой – свести счеты с жизнью можешь по любому поводу: обидели – повесился, косо посмотрели – дал по газам и в дерево насмерть, назвали ублюдком – расстрелял всех и себя в том числе. Сейчас, чтобы убить себя, мне нужен повод повесомей.

Я до сих пор удивляюсь, что дожил до пятидесяти и даже до пятидесяти пяти, в юности мне казалось, что мой срок – в лучшем случае тридцатник. И все. Хотя тридцатник, когда тебе семнадцать, – это тоже преклонный возраст.

Такой образ жизни вполне меня удовлетворял. После колледжа я наживал жизненный опыт: мотался по миру, учился в профессиональном плане и в прочих планах тоже. Ни к чему не обязывающие встречи в самолетах, в барах, в офисах – это был мой стиль.

Не знаю, что обо мне думали те случайные попутчицы и сослуживицы. Надеюсь, я никого не обидел. Мне пытались жаловаться на своих бывших, кто был до меня, и строить планы на будущее, но я ускользал.

Я еще не знал, что умению любить только одну женщину надо учиться. Да что там говорить, уметь любить – тоже не каждому дано. Позднее пришло понимание, что не количество важно, а качество. Что не та девушка, которая нравится всем, должна обязательно нравиться мне.

И вот мне стукнуло пятьдесят. Мы с сестрой-близнецом встретили наш полтинник на Арубе. Неженатые, детей нет, раскрепощенные и обеспеченные. С нами друзья. Такие же, как мы – не обремененные семьями, отношениями, обязательствами.

Мы здорово проводили время, но вдруг у подруги сестры, Линды, случился микроинсульт. Ее лицо, кирпичного цвета от загара и прилива крови, исказила гримаса, как будто ей нарисовали клоунскую улыбку. Она не понимала, что с ней происходит, количество алкоголя в ее крови зашкаливало. То, что она выжила и вернулась к нормальной жизни – было чудом. Но, вернувшись в Вашингтон, я долго вспоминал, как, увидев себя на следующий день в зеркале, Линда тихо заплакала. А исказившая ее лицо нелепая улыбка так и не уходила, как Линда ни старалась расслабить мышцы.

Дома на меня вдруг навалилась нечеловеческая усталость, я почувствовал, что мне больше не хочется ходить на работу, бриться, повязывать галстук каждое утро. Первый раз в жизни мне стало по-настоящему одиноко. Пятьдесят лет стукнуло, а ни жены, ни детей, ни дома. Никакой собственности – свободен, как одинокая чайка Джонатан, но как же, черт побери, тоскливо.

Именно в таком настроении, хотите, назовите это депрессией, хотите – хандрой, я встретил свою будущую жену. Тогда, надо сказать, я не догадывался, что именно она – та женщина, которую я так долго учился любить. Она всё делала неправильно: звонила невпопад, громко и долго разговаривала, плакала, когда я исчезал на неделю. Но почему-то это меня не раздражало, а забавляло. Она была младше меня, но тоже далеко не юная, с багажом отношений и привычек. Мне было интересно слой за слоем открывать ее для себя. Она была из другого мира: боролась за место под солнцем, набила синяков и шишек, закалилась, превратилась в ханжу – пилит меня, что я пью много, неправильно питаюсь или часами торчу перед телевизором. Я люблю ее за то, что долго ворчать она не способна, и, если переключить ее внимание и рассмешить, а это я умею, то она забудет, что у меня в руках стакан с виски и что тренировку в спортзале я опять пропустил.

Я понял главное, надо находить маленькие радости во всём и принимать их с благодарностью. Этому я научился у моей жены, и за это я ее люблю.

В доме моих родителей слово «коммунизм» никогда не произносилось. Оно было синонимом дьяволу, абсолютному злу. А моя жена оказалась комсомолкой, коммунисткой. И ее отец был коммунистом, и дед, и оба служили в армии нашего идейного врага. Границы мира, моего мира, расширились. Границы принятия расширились. Я принимаю и уважаю то, что всего пять лет назад было для меня неприемлемым. Мир движется вперед, и я рад, что вместе с женщиной, с которой мне безумно интересно, развиваюсь и я. Она открывает для меня другую культуру, а я, в свою очередь, открываю для нее Америку.

Я долго не верил в семейные отношения. Мои родители ни разу не повысили голос друг на друга, мы с сестрой считали их идеальной парой. Если у них и бывали неприятности, то только из-за нас. Я тогда вообще мало обращал на них внимания, а мысль, что у них не всё ладно между собой, мне никогда в голову не приходила.

И вдруг, когда нам с сестрой было по семнадцать, они развелись. Вот так, однажды, когда мы, развалившись на диване с миской попкорна, смотрели телевизор, отец подсел к нам и абсолютно будничным голосом сказал: «Мы с мамой пока поживем раздельно». Сестра спросила: «Как раздельно? Вы что, разводитесь?» И отец просто сказал: «Да». Набрал горсть попкорна и поднялся наверх, в гостевую спальню. Сказать, что меня огрели обухом по голове – ничего не сказать. Прошло сорок лет, а я до сих пор помню, какой мы с сестрой смотрели канал в тот миг, какое шоу, какой сезон и эпизод.

– Что теперь будет? – спросил я сестру. – Что будет с ними?

– Don't worry, – зевая, сказала она, – they will be ok.

Я так и не знаю, почему они развелись. Они уже давно, больше тридцати лет, живут во вторых браках. Я никогда их не спрашивал о причине. По большому счету, я не хочу знать.

Я встречал жен, изменяющих мужьям, встречал неверных мужей, невест, прибегавших в ночь перед свадьбой к своим бывшим, чтобы «попрощаться» – замужняя жизнь впереди. У меня пропадали кошельки после приятно проведенных ночей с незнакомками из баров, а однажды мою подпись на чеке в пять тысяч долларов подделала женщина, которая жила у меня полгода. Мое доверие к людям истончалось.

Я спросил у бабушки, она прожила сто один год в трезвой памяти: «Ты любила мужа?»

«Ты про которого спрашиваешь? Про дедушку?»

Ах да, я и забыл, что у нее было трое мужей. Точнее, всегда знал, но меня никогда не волновал этот вопрос, пока я сам не задумался о браке.

«Конечно, любила, – уверенно ответила бабушка. – И они меня. Жаль только, что мне пришлось всех троих похоронить».

«Мне бы твою уверенность и выносливость», – позавидовал я бабушке.

Ремарк называл себя и своих ровесников «потерянным поколением». Если в возрасте девятнадцати-двадцати лет проходишь войну, то потом не можешь научиться жить среди нормальных людей, считал он.

Мы были первым американским поколением, кому не нужно было register for the draft[3].

Ребята старше меня всего на год, успели попасть во Вьетнам. Если бы я родился чуть раньше, я бы всё равно не пошел воевать. Я не могу взять в руки ружье и идти убивать людей, которые не сделали мне ничего плохого.

Мой доктор говорит: «Нет ничего печальнее, чем смотреть на стареющих хиппи. Приходят ко мне на прием в тех же белых рубищах, босиком в любую погоду, с седыми распущенными волосами. Их вечные герлфрендс в тех же длинных юбках, банданах, стягивающих головы. В глазах – добро. И куча болезней. Старые, бедные хиппи».

Я моложе их, но если бы меня послали воевать во Вьетнам, я бы тоже стал хиппи и сел бы с ними на землю перед Белым Домом[4].

Но иногда мне кажется, что мы с сестрой, мои друзья – «потерянное поколение». Мы так долго жили в свое удовольствие, стараясь ни в коем случае не напрягаться, что, наверное, упустили что-то важное из виду.

Я очень надеюсь, что у меня еще есть время чему-нибудь научиться. Например, верности.

Рассказ фигуристки

Санаторий Прибалтийского военного округа в Пярну был похож на теремок. Деревянный дом с резными ставнями, сложной крышей и круглыми чердачными окнами.

От теремка на пляж вела великолепная аллея высоких и разлапистых елей, которые своими верхушками почти закрывали небо, и на аллее было градусов на десять холоднее, чем вокруг. Приходилось надевать два свитера, чтобы не подхватить воспаление легких.

На пляж ходили, не без этого. Александр чаще, там его ждала команда по преферансу. Баталии заядлых отпускников-преферансистов в основном протекают на пляжах. Он даже загорал только с одной стороны – как сидел за многочасовой игрой, так и чернел наполовину. Рита на пляж ходила реже: очень неудобно было каждый раз натягивать колготки и теплый свитер поверх купальника и дрожать под нежарким, хоть и очень ярким прибалтийским солнцем. Рита любила кондитерские и кофейни. Мама осталась дома, с мужем и дочерью в Эстонию не полетела – уж больно холодно.

Девочке Рите едва исполнилось четырнадцать, но она считала себя продвинутой, крутой и умудренной жизнью барышней. Слушала только заграничную музыку, читала журнал «Иностранная литература», который выписывал папа. В прошлом году родители Риты свозили ее в Москву и Ленинград. Показали все дворцы и поводили по всем доступным музеям. И даже на «Мазепу» в Театр оперы и балета имени Кирова, где партию Кочубея исполнял Борис Штоколов, попали. Поэтому Рита считала, что уже видела и знала все.

Черноморское побережье Кавказа было для Риты вчерашним днем, туда папе путевки давали регулярно, и она уже так обнаглела, что воротила нос: хотелось за границу. Пусть не совсем в настоящую, пусть чуть-чуть, но, в ее понимании, заграницу – в Прибалтику.

В Эстонии было все так, как Рита любила. Сказочные домики и сказочная ратуша из прелестных историй Андерсена и любимых фильмов «Город мастеров» и «Три толстяка». Рок-группы на площадях и пляжах, поющие на непонятном языке, пусть не на английском, как обожаемые Led Zeppelin и Pink Floyd, но и не на русском. Вкусные пирожные и горячий шоколад в малюсеньких кафе, где посетители читали газеты и разглядывали глянцевые журналы, смакуя кофе, отхлебывая из глиняных чашек. Всё-таки Эстония очень отличалась от привычных Сухуми и Сочи с шашлыками, мушмулой, обезьяньим питомником и великолепными магнолиями. А еще в Эстонии было немноголюдно. И это Рите тоже очень нравилось.

В Пярнуском санатории оказались строгие правила: детей старше 14 лет в одну комнату с представителями другого пола не селили. Поэтому папа Риты – Александр – отправился к двум майорам из Алма-Аты, а дочь определили соседкой к молодой женщине, которая приехала в Пярну с мужем, но, так как свободной комнаты для семейной пары не нашлось, то муж проживал с подводниками, ожидая, пока освободится номер на двоих. Молодая женщина, лет 23–24-х, устроилась на кровати у стены, напротив окна. Рите предложили выбрать любую кровать из оставшихся семи.

От соседки на одну ночь Рита услышала необыкновенную новогоднюю историю, и много лет спустя терялась в догадках: правдивый ли был ее рассказ или выдумка.

Света Сорокина родилась в маленьком городке на Урале. Жила с мамой в коммунальной квартире, каталась на коньках, играла во дворе с ребятами в хоккей.

Дальше – как в сказке. Брат соседки по квартире организовал первую в их городе секцию фигурного катания. Так маленькая Света из дворового хоккея попала в фигурное катание. У мамы денег не было ни на что, но оказалось, что Свету поцеловал в темечко спортивный бог. Брат соседки не был суперпрофессионалом, но даже он понял, что девочка – настоящий талант. Соседка помогала во всем: купила хорошие коньки, заплатила за пошив платья для выступлений, и поехала Света на свой первый турнир в Екатеринбург, тогда – Свердловск. И выиграла турнир в своей возрастной группе. О Свете узнали в Москве, перевели в интернат, поставили в пару с подающим надежды мальчиком. Из уральского захолустья Света попала в столицу, в сборную страны, а потом и на международные юношеские турниры. Единственное, что сильно омрачало светлый путь юной фигуристки, был ее рост. Она быстро росла и вскоре переросла партнера. И еще – грудь. Росла грудь. Другие девушки бы радовались, а Свете грудь мешала выполнять двойные тулупы и аксели, а партнеру – еще тяжелее – поддержки.

Московский тренер подыскал Свете другого партнера с простой украинской фамилией типа Шевченко. Мальчик был высок, красив, дедушка – генерал, отец – полковник, мама – театровед. Жили они в огромной пятикомнатной квартире с прислугой на Мосфильмовской.

И начался новый этап в Светиной спортивной карьере – танцы на льду. Света оказалась очень артистичной, чувствовала музыку, у нее были красивые руки. Танцам, поставленным подругой мамы-театроведа – хореографом Большого театра, рукоплескала вся Европа. По оценкам за артистичность Света и ее партнер выиграли чемпионат Европы, а в общем зачете заняли третье место. Это был их дебют на чемпионате Европы среди взрослых. Уже готовились к чемпионату мира, как вдруг грянул гром: Шевченко влюбился. Но не в Свету, а в тоненькую черноволосую девушку с огромными глазами – Марину, тоже фигуристку, которая выступала во втором эшелоне.

Любовь победила. Шевченко навсегда отказался выступать со Светой. Кроме того, Марина была москвичкой и тоже не из простой семьи. К тому же не менее талантливой. Светочку отфутболили в Таллин. Какая разница, думали чиновники от советского спорта, где Свете жить, в каком общежитии. Надо и эстонское фигурное катание поднимать. В Таллине оказался способный мальчик, чьи родители наотрез отказались отпускать его в интернат в Москву. Свету же, голь перекатную, никто не спрашивал: партия сказала «надо», я ответил – «есть!»