bannerbanner
Эфирное время
Эфирное время

Полная версия

Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
На страницу:
1 из 7

Владимир Крупин

Эфирное время

* * *

В оформлении обложки использована икона «Св. Иоанн Богослов в молчании».


© Крупин В. Н., 2018

© ООО «Издательство «Вече», 2018

© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2018

Часть 1. Передай по цепи

Передай по цепи

(Повесть предупреждение)

Пора выговориться, пора, а то могу не успеть. Въехал уже во времена старения. И когда успел проскочить райское младенчество, счастливое детство, тревожное отрочество, дерзкую юность, взросление, когда? Жизнь пролетела. Похоронил родителей, многих родных и близких, стало вокруг пусто, и понял, что мир вытесняет меня, моё земное время кончается. Его и не запасёшь, над ним мы не властны.

То ругаю себя за прожитую жизнь, то оправдываю, то просто пытаюсь понять, так ли я жил: и при социализме, и при капитализме, и при нынешнем сволочизме. И сколько же поработал сатане льстивому, прости, Господи! Сколько же грешил! Господи, прошу, пока не убирай с земли, дай время замолить грехи.

Ощущаю себя жившим всегда. Тем более много по ходу жизни занимался Античностью, ранними и Средними веками новой эры, и девятнадцатым веком, и тем, в котором жил, и тем, в который перебрался. Прошел все прежние центры мира, коими бывали Александрия и Каир, Вавилон и Дамаск, Пальмира и Рим, а теперь что? Нефть? Кровь? Туризм?

Сидел на берегах Мертвого (Асфальтового) моря, вглядывался в его мутные скользкие воды. Видел чёрные пески берегов острова Санторини, остатки затопленной Божиим гневом Атлантиды, ходил по склонам Везувия, пытаясь представить, как Божье возмездие сожгло развратную Помпею.

Стоял у Голгофы и понимал, что именно из-за меня Он взошел на Крест. А потом по воде и суше стремился вослед Первозванному апостолу Андрею, погружался в купели Херсонеса и Днепра. Представлял, что таскаю камни для строительства и Киевской и Новгородской Софии, иду с переселенцами в Сибирь, стою с самодельной свечой на освящении деревянных часовен, а века погодя – и каменных храмов. Это я, грешный, стремился на исповедь к кельям преподобных старцев и причащался Тела и Крови Христовых то из простых, то из золотых чаш, опускался на колени перед светлыми родниками и байкальскими водами. И летал над землёй вначале на парусиновых, а затем и на металлических крыльях. Неслась подо мной карта мира полушарий. Взлетевши в Руси, приземлялся в России…

Полное ощущение, что пришёл из глубины тысячелетий и иду в другую глубину. Но вверх иду или вниз? Как все понять? Барахтаюсь в бегущем времени, как в течении реки, и считаю, что живу в настоящем. Но нет же настоящего времени, даже начало этой строки уже в прошлом.

И барахтались вместе со мною мои современники, с ними делил хлеб и соль, с ними старился. Как же нелегко было жить в перевёрнутом мире, где властители умов, происшедшие от обезьяны, и нам внушали, что люди ведут родство от шерстяных тварей, более того, успешно настаивали, что первична материя, а не дух. Как при таком диком, навязанном мировоззрении мы ещё сохранились, как? Бог спас, другого объяснения нет.

К концу жизни осталось выполнить завет преподобного Серафима: спасись сам – и около тебя спасутся. Это самое трудное. Почему я прожил такую жизнь, а не кто-то другой? Много-много раз моя жизнь могла бы пойти иначе, но шла вот так:


Вспоминаю школу, начальные классы. Мне говорят, чтобы пришёл фотографироваться на Доску почета. А вот не иду. И проходя потом мимо Доски, воображаю, что тут могла бы быть и моя фотография, и втайне горжусь, что смог отказаться от обычного пути отличников. Дальше – то же самое. Из упрямства начинаю плохо учиться, в старших классах остаюсь даже на осень. Заканчиваю школу с одной четвёркой. Остальные тройки. Не еду поступать в институт, работаю в редакции райгазеты. Далее уж совсем необъяснимый поступок – ухожу из редакции в слесари-ремонтники. Могу не идти в армию, но призываюсь на три года. После сержантской школы могу в ней остаться, но прошу определить в боевую часть. В институте на руках вносят в аспирантуру – ухожу. На телевидении совершенно фруктовое положение – свободное посещение, пишу сценарии да за них ещё и получаю. И от этого отказываюсь. В издательстве занимаю высокую должность, через два года вырываюсь на творческую работу. Возглавляю толстое издание – с личным водителем, секретаршей – и вновь ныряю в полную неопределенность. Преподаю в академии, вроде всё получается, и опять прерываю очередной накатанный путь. То есть, образно говоря, взбрыкиваю, когда надетая упряжь грозит превратиться в ярмо.

Но это всё внешние вещи. Карьерный рост мне не грозил, отпугивал трафаретами. Но одно испытание пришлось пройти – политику. То есть, правильнее сказать, общественные дела. Было время, когда сама жизнь вынуждала писателей вмешиваться во все проблемы по охране природы, памятников культуры, в нужды образования и воспитания. Оно, может быть, было бы и неплохо, будь от этого польза. Всё мы думали, что Россию спасаем, а было почти одно сотрясание воздуха. Советы, фонды, ассоциации, коллегии, союзы, партии… Уставы, программы… Громокипящие аудитории, письма, митинги, протесты. Затянуло в эту круговерть, как собаку в колесо, и меня. Выступали, и много выступали. Идешь по Москве: Кремлевский дворец съездов, Колонный зал Дома Союзов, Зал заседаний храма Христа Спасителя, залы Домов литераторов, архитекторов, журналистов, композиторов, сотни и сотни аудиторий по стране и за границей. Что говорить о радио и телевидении, газетах и журналах… И кому всё это было нужно? Лысели, седели да здоровье теряли. Да и себя. Уж я-то точно: не общественный я человек, известность не радовала, а тяготила.

В самом процессе писательства только оставалась ещё радость. Но такая краткая, так быстро проходящая. Ну прочли, ну перечли, ну забыли. Что ни скажи, что ни напиши, всё булькает в текущее по пятам забвение. Что мы можем добавить к высоченной горе написанного? И если бы ещё и читатели меня бросили, я бы с радостью швырнул с этой горы свою исписанную бумагу, а за ней и чистую. И долго глядел бы вслед этим чёрно-белым птичкам.

Лет сорок шел я до этих весёлых мыслей, лет сорок назад исповедался и причастился. И как иначе? Я же из православной семьи. И что искать, чего дёргаться? Есть в мире спасение? Есть. Оно вне безголового огромного стада людского, лежащего во зле. Надо войти в единственно живое в этом мире малое стадо Христово. Остальное – суета сует, всё суета. А как войти? Для монастыря я не созрел, а может, перезрел. После размышлений и советов с умными людьми, в число коих первыми вошли монахи и батюшки, я для начала решил направить стопы не в монастырь, а пожить вначале вдали от Москвы, в одиночестве. Жена моя, человек верующий, меня одобрила. Итак, я решился хотя бы год обойтись без Москвы, скрыться в благословенных просторах России.

Церковь, книги, простая пища, молитвы. А там посмотрим. По своей простоте, которая нынче граничит с глупостью, я не скрывал намерения уехать. Именно в это время приблизился ко мне доброжелательный мужчина, я его и раньше встречал на патриотических вечерах, он говорил о знакомом ему месте в северных пределах. Туда трудно добраться. Зато там лес, поляны, родники. Избы, благодаря демократии, брошены и гибнут, кто сейчас туда поедет? Они вообще все теперь по цене дров. То есть там меня никто не достанет и прочее. А ему там от дальней родни достался дом. Вот адрес, вот ключи. Считай дом своим и живи в нём хоть всю жизнь.

Я походил-походил по столичным проспектам, подышал атмосферой мегаполиса и решился. Напоследок, перед поездом, выкинул в урну Ярославского вокзала сотовый телефон, как последнюю связь с покидаемым миром. Поцеловал жену, поднялся в плацкартный вагон. Перекрестил покидаемый город, попил чаю, лёг, уснул. Доверил своё спящее тело поезду, который, изредка оглашая пространства гудками, потащил меня на северо-восток.

Мужчина предупреждал меня, что в село никакой автобус не ходит, что надо будет взять частника. На станции и частника искать не пришлось, он сам ко мне подскочил, прямо к вагону. Будто именно меня и ждал. Машина у него была из породы внедорожников. Внутри был прекрасный запах соснового леса. Я скоро задремал. Но кажется, что тут же и проснулся.

– Мы на месте! – сказал то ли мне, то ли кому-то водитель.

– Достаточно? – спросил я его о сумме платы за проезд. – Или добавить?

– Прокурор добавит.

Начало новой жизни

Село было небольшое, безлюдное, заваленное чистейшим снегом. Частник посоветовал мне спросить в магазине, где дом, который мой, и сразу уехал. Магазин был маленький, типовой, то есть шлакоблочный, то есть в нём было холодно. Продавщица непонятного возраста, закутанная во много одежд, показала направление:

– Вы что, в нём жить будете? Вам что, хозяева ключи дали, родня ихняя? Так-то он крепкий.

Я побежал чуть ли не рысью: это же дом, приют спокойствия, молитв, трудов. Дом среди русской земли! Я его сразу полюбил. Три окна на улицу, цветы под окнами, одворица. Двор крытый, хлев, сарай, баня. Как я понимаю, счастье – это или полное отрешение от всего земного, или же, если такое не под силу, обладание желанным земным. Первого я не заслужил, а на второе надеялся. Мне хотелось вдали от Москвы, заботящейся только о себе, но насквозь пропитанной болтовней о спасении России, забыть её и просто пожить по-человечески. Своими трудами, может быть, даже показать пример трудов во славу Божию и российскую. И в самом деле – хватит разводить говорильню, надо что-то делать. Делать! Не языком, а руками. Эта земля дождалась меня, и моя цель – не дать ей одичать, зарасти и показать, что может русский мужчина, если ему не мешать.

Аркаша и другие

Стояла царственная северная зима. Это ликование сердца, этот взгляд, улетающий в солнечную белизну, эти полные вдохи и выдохи лечебного морозного воздуха – всё это увеличивало радость вхождения в новое жилище.

Счастье продолжилось затапливанием русской печи, и сразу подтопка, чтоб быстрее прогрелись окоченевшие стены. Вначале немного поддымило, пришлось даже открывать дверь, чтоб проветрить, но потом труба прогрелась, пошла тяга. И вот уже можно снять шапку, вот уже расстегнул дублёнку. И как-то возбуждённо и нетерпеливо ступал по широким половицам, выходил во двор, прикидывал необходимые дела. Поправить крыльцо, подмазать, побелить печку, вычистить подполье, упечатать окна, застелить полы домоткаными дорожками, красный угол оборудовать. Сложить камин. Да, это обязательно. Сидеть перед ним долгими зимними вечерами и читать хорошие книги.

Восторженное чувство вселения требовало закрепления, причём конкретного. Ведь как у нас: если хорошо, то надо ещё лучше. Я подбросил и в печь, и в подтопок поленьев поосновательней и отправился в магазин. Мимо дома проходил черноватый мужчина в жёлтой телогрейке. Снявши потёртую шапку, протянул руку, представился Аркадием. Поздравил с покупкой, просил по всем вопросам обращаться к нему.

– Дрова, картошка, овощи какие – нет проблем. Со служебного входа.

В магазине, куда, оказывается, шёл также и он, я взял посудину. Естественным было то, что его приглашу. Стал брать закуску. От радости брал чего подороже.

– Ты идёшь, Аркаша? – спросил я. – Или чего-то покупать будешь? – Зачем было церемониться, все равно же на «ты» перейдём.

– Нет, я так зашел, – отвечал он.

Продавщица хмыкнула. Мы пошли к выходу. На крыльце Аркаша как-то поёрзал плечами:

– Знаете что, разрешите к вам обратиться.

– К тебе, – поправил я. – К вам – раздельно, квас – вместе.

– По рукам! – воскликнул он. – Ты взял дорогую, я видел. Но ещё возьми пару-тройку бормотухи, левой водяры. Потом поймёшь для чего.

Но я уже начал понимать. К моему крыльцу двигались приличные мужчины среднего возраста. Трое. Я понял, что придётся поить и их. Если хочу иметь тут благоприятную атмосферу для жизни. Нельзя же показать себя скупым, нелюдимым.

– Но почему плохую брать? Возьму чего получше.

– Не надо, – решительно опроверг мой порыв Аркаша. – И кильки пару банок возьми. Бык помои пьёт, да гладок живёт.

Рукопожатия новых в моей жизни людей были искренни, крепки, имена их я не запомнил. Они дружно заявили, что давно знали о моём предстоящем въезде в село, пребывали в нетерпении ожидания и что сегодня, прямо сейчас, наступает полнота человеческого оживотворения этих пределов. Витиеватость приветствия вернула меня в магазин, где я отоварился дополнительно. Продавщица многозначительно на меня посмотрела.

Начало новоселья

Около дома нас ждали ещё трое человек. Завидя нас, стали прямо ногами разгребать дорожку к дому. Тоже трясли и сжимали мою заболевшую правую руку. На крыльце шумно топали ногами, оттряхивая снег. Крыльцо содрогалось.

Такой артелью ввалились в мои хоромы. В них уже было можно снять верхнее одеяние. Замороженные стёкла в окнах начинали сверху оттаивать. Пальто, телогрейки и шубы свалили в угол. Снова обменялись рукопожатиями. Я просил всех называть меня на «ты».

– Мы Господа Бога на «ты» называем, а друг с другом будем чиниться?!

– То есть вы, то есть… ты не чинодрал? Но как же, вы же…

– Не вы же, а ты же! – поправил я.

Аркаша распоряжался. Со двора тащили доски, клали на табуретки, получались скамейки. Два ободранных стола застеливали, как скатертью, очень приличными листками белой бумаги.

– Откуда такая?

– Да мы тут упакованные, – отвечал лысый человек. – Но ты им скажи: какая же это была империя, если центр кормил окраины? И императора не было: Сталин же не император, диктатор, да и то ещё вопрос.

Я даже растерялся:

– При чём тут империя, мы же выпить собрались. Прошу!

Зашумели, рассаживаясь. Севший на пол кричал, что так лучше, падать некуда.

– Мы тебе всё обустроим, – горячо обещали они. – Вешалку из карельской березы притащим. Дом же с вешалки начинается. Ты не думай, мы не пьяницы, но суди сам, как с нами поступили! И не работай, и уехать нельзя. И никакой связи! Тут запьёшь, не то что…

Аркаша отозвал меня в кухню, сунул стакан.

– Давай! За тя, за мя! А им налей по сто, по сто пятьдесят и выгоняй. Ну, ты – хозяин, твоя касса, я предупредил.

От старых хозяев остались треснутые чашки, толстые мутные стаканы, ещё оказалось, что у некоторых стаканы были с собой, так что хватило.

– Сами наливайте, – велел я, за что получил от Аркаши пинок под столом.

Запах сивухи заполнил застолье. Аркаша подставил мне посудину, как я понял, налитую из качественной бутылки. Этим он отличил нас с ним от основной массы.

– Обождите, хоть колбасу нарежу, – сказал я.

Но они дружно загудели:

– Да зачем ты, да что ты, да разве мы не едали, да и зачем ты на еду тратился, себе оставь, рукавом занюхаем.

– Поднимем стаканы да хлопнем их разом, – возгласил человек в кителе. – С новосельем! Да скроется разум!

– Да скроется и тьма! – поправили его.

– Во тьме скроется разум! – бодро поправился он.

О, тут народ собрался грамотный.

– Ты, солнце святое, гори! – И я вознёс свой гранёный кубок.

– Кустиком, кустиком! – кричал невысокий лысый бородач. – Сдвигайте!

Сдвинули стаканы. И правда, получился стеклянный кустик, выросший над столом на секунду и сразу распушившийся. Пошло у всех, кроме одного. У него, как говорится, не прижилось, он выскочил.

– Раз травил я в окно, было душно невмочь, – такая была реплика.

Бедняга вернулся побледневший, но ещё более желающий выпить. Ему налили, но велели беречь драгоценность, отпивать по чайной ложке и прислушиваться к организму. Все с таким состраданием смотрели на него, так солидарно морщились, что участие помогло. Он стал порываться рассказать анекдот, но не мог его вспомнить.

– Сегодня не твой день, – сказали ему. – Не ходи в казино.

Добрались и до закуски. Мазали масло прямо на колбасу. Особенно любовно отнеслись к селёдке.

– А-а! – вдруг крикнул бледный мужчина. – Вспомнил! Вот! Один мужик всегда брал в магазине одеколон «Тройной». А тут приходит, просит ещё одеколон «Сирень». «Зачем тебе?» – «Будут дамы».

Не надо было ему этот анекдот рассказывать, ибо давно замечено, что слова могут воплощаться. В дверь постучали, и вошла дама. Лет то ли под сорок, то ли за. Она села рядом со мною, оттерев Аркашу.

– Жду, жду, напрягаюсь, думаю, пригласишь. Но я не гордая, сама пришла. Ждал Людмилу?

Застольем командовал Аркаша. Двоих отправил за дровами.

– Пока не напились: марш-марш! Гената свистните, он знает где и что. Сухих, лучше берёзовых. Берёзовые жарче, – объяснил он, считая, вероятно, что я и в этом не разбираюсь.

– Какие будут указания? – спрашивали у меня.

– А без указания вы не можете?

– Можем! – Мужчина с бородой обратился через стол. – Ладно, буду тоже на «ты», я сразу, а то потом к тебе не пробьёшься, докладываю проблему дорог. Я занимался коммуникациями. Спасение России – в бездорожье. Любишь Россию – ходи по ней пешком. И желательно босиком. Появляются дороги – начинается разложение: наркотики, преступность, остальное.

– Хватит о работе, – перебили его.

Вот уже и последняя бутылка задрала дно к потолку, а коллектив ещё только-только начинал разогреваться. Аркаша выразительно смотрел на меня. И другие смотрели. И что? И кто бы на моём месте поступил иначе? Раскопав в груде одежды свою куртку, я двинул в торговую точку.

Продавщица отлично понимала, что происходит в доме нового жителя, и советовала взять чего попроще.

– Мне-то выгодно продать дорогое, но вас жалко. Вот этим тараканов травят. Скорее упадут. Но сами это не пейте. А их не напоить. Мы, говорят, и работали до смерти, и пить будем до полусмерти.

Заговори, чтоб я тебя увидел

Около дома стояли широкие санки, нагруженные берёзовыми поленьями. У крыльца уже поселилась деревянная лопата для разгребания снега. В доме услужливо показали, что на кухне появились вёдра с водой.

Женщина Людмила снова сидела рядом. Человек в полувоенной форме встал:

– Прошу всех встать! За того, кого нет с нами!

И все посерьёзнели вдруг, встали и, не чокаясь, выпили. Причём я невольно заметил, как они переглядывались, изображали горестное состояние, взглядывали на меня, значительно кивали головами, потом отклоняли их под напором стакана, потом горестно созерцали его опустошённое дно, садились и сокрушённо склоняли головы. Потом, после приличного моменту молчания, была возглашена здравица:

– Теперь за того, кто пришёл на смену!

Все потянулись чокаться именно со мной. В полном недоумении я выпил. Ко мне протиснулся человек с листочком в руках:

– У нас же всё отняли: и труды, и технику. Даже личные ноут-буки. Всё отключили, живём в изоляции. Мы ж не с чего-то пьём. Так-то я спец по сферам управлений. Но немного архитектурю. Вот почеркушка. Тут двухскатность, здесь теремообразно. Тут в плане зала для собраний.

– Для каких собраний?

– Общественных! Но чтоб в будущем никакого асфальта! А то вот случай, был дом на улице Берзарина в Москве, в доме смертность зашкаливала. Сняли паркет, подняли оргалит. И что? Под ним мина – асфальт. Это же сгусток канцерогенности, раковая предрасположенность. Мёртвое море раньше называлось Асфальтовое. И когда стали в России делать асфальт, то звали его «жидовская мостовая». Гибнем от асфальта. А не за какой-то там металл. Люди гибнут за асфальт.

– Но это же надо изложить! – воскликнул я.

– Я подготовлю обоснование. – Человек поклонился и отошёл.

Тут Аркаша стал читать стихи. Оказалось, собственные:

Ох, бабы, бабы, ума бы вам кабы побольше бы, бабы.Не квакали бы вы, как жабы, а были бы Божьи ра́бы.

– Аркаша, – растроганно сказал я, – вот тоже всё думаю, если бы классицизм не был бы так консервативен, его бы не вытеснил романтизм. А романтизм нам ни к чему. Уводит от реальной жизни, воспевает вздёрнутые уздой воображения чувства.

– А ты как думал, – отвечал Аркаша. – Как иначе – во всём борьба.

Женщина поникла и задремала. Архитектора сменил человек с ещё большей и уже седой бородой:

– Хватит слов! Мир перестал уважать слова, от них осталась только оболочка. Но есть же скульптура! Тут они все штучные многостаночники, а я как есть скульптор, так и есть. Ты ж видишь, я тут всех старше. Меня привезли лепить новых вождей. Чтобы, как власть сменится, мои работы размножить и натыкать по стране. Но мне ж не позировали! Нет доступа к телам. А объём? Только фото. Смотри! – Он вытащил пачку снимков, но в руки не дал, раскрыл веером. Всё мужчины с решительными взглядами в объектив. Ни одного с бородой. Он убрал снимки. – Я могу вслепую рельеф вести. Но! Кого слеплю, тому кирдык. Слепил Горбача – и что? И его тут же под зад. Борю ваял, и он вскоре не зарулил. Лепить этих или подождать? Но вообще как-то сероваты, мелки. Неинтересные черепа, слабая лепка. Какая твоя инструкция?

– Творческий человек инструкций не слушает. Бога надо слушать. Ренессанс в пример не бери. Какое там Возрождение, чего врать? Дикое язычество Античности реанимировали, труп оживляли. Ты согласен?

– Попробуй я не согласиться, – отвечал скульптор. – Ты же начальник, значит, мы обязаны руки по швам. Я вот всё пробую к Сталину подступиться. Любить его не за что, но он же – история. «Чуть седой, как серебряный тополь, он стоит, принимая парад. Сколько стоил ему Севастополь, сколько стоил ему Сталинград?» Остальных изваять – раз сморкнуться: земнородные. А он всё выше и выше. Отчего? Оттого, что лилипуты стараются грязью забросать. Я ещё кукурузника успел изваять. Он на трибуне, по трибуне стучит кукурузным початком, в другой руке – ботинок. Голова легко далась – бильярдный шар. Уши прилепил – похож. Но а что? Сковырнули. А эти? Ты ж видел? Скушны модели, трафаретны позы, жесты перед зеркалом разучены. Нет, не они спасатели России.

– Изображай спасателей. Крестьян.

– Да оно бы и неплохо, но позировать им некогда: пашут.

– А рабочих.

– Эти пребывают в спячке. Даже свои цепи потеряли. Оставили только каски для стука. Лучше… – Скульптор всмотрелся в меня: – Дерево! Ты не для бронзы. Твоя голова топора просит. Пару сеансов – и свободен. Горлонару, назовем так гонорар, не надо.

– Ну, подымем, – воззвал истосковавшийся по вниманию Аркаша. – За то, чтоб крысы в подвале не плодились.

Вставший в рост мужчина в кителе возгласил:

– Нет, не споить врагам Россию, вина не хватит на земле! – Он оказался громче всех. – Ти-ха! Вопрос: от кого зависит наша жизнь? Конкретно. Думайте. Вас, мозгачей, зачем сюда везли? Поглядите в окно. – Все мы невольно глянули на тёмные, уже полностью оттаявшие окна. – Есть на улице голубые каски ООН? Нет? А почему нет? – Он грозно обвёл взглядом застолье: – Докладываю: а потому нет, что в стране есть оборона. А в этой обороне я был не лишним, но горько вспомнить куклят-марионеток истории – Мишку-похвальбишку и Борьку-алкаша. С них начиная, всё потащили на продажу и измены пошли сплошь и рядом. И одна наша сволочь, был такой, продал секреты обнаружения низколетящих целей. Это о-о-о! Бери нас голыми руками, вот как это называется. Вот такой оказался Мазепа, Петлюра, Бандера и Азеф заодно. В общем, целый поп Гапон. Н-но! – Оборонщик поднял указательный палец, потом помахал им справа налево и обратно. – Н-но русский ум неустрашим. Мы за отрезок времени замаштачили кое-чего. И получше. Летите, голубчики. Не летят. Зна-ают. Так что спасибо продажным сволочам. Воруйте, нам это только на пользу. Это же русские мозги, это же надо понимать.

– Скоро магазин закроется, – напомнил скульптор. – В счёт авансов, а?

– Я с ним! – вызвался и этот высокий, в кителе.

– Ноги в руки! – Аркаша не упускал командирство. Перехватил у меня деньги, немного убавил и отдал. – Пулей!

Они даже и пальто не стали надевать.

– А вот и я, она самая, – раздался женский голос. Это проснулась Людмила. Резким взмахом поправила причёску и с ходу включилась: – За время внезапного сна лицезрела корриду. Быки мельче наших, нервные. Один оторвался, два киоска снёс и летит! А я поймала. Хоп за ухо, он пошёл как телёнок. И тут я просыпаюсь.

– Наша жизнь! – выступил Аркаша:

Ты, Россия моя, золотые края.И была Россия, Святая Русь, а теперь какая грусть.Раньше были мы свободны и не были голудны.Зазря не послушали мы царя.Остались с лопатой да с судьбой горбатой.На столе ни шиша, в кармане ни гроша.Потому что пришла перестройка, а это одна помойка.

Собутыльники ждали моей оценки. Я спрятался за известную формулу:

– Не знаю, как насчет поэзии, но насчёт демократии правильно.

Аркаша, разойдясь, объявил, что прочтёт ещё, уже без политики, и начал было чтение: «У меня выбор был большой, зачем женился я на ёй?», но раздался возглас:

– Ревную! – Возглас принадлежал сидящему на полу человеку в очках. – Долой самодеятельность! Слушайте настоящее: «И возродить нам хватит силы, почти у бездны на краю, из разроссиенной России Россию кровную свою!» Как?

На страницу:
1 из 7