Руками не трогать

Еленочка перебирала струны на гуслях и не видела в зале Геру. Даже если бы она подняла голову, то не увидела бы его из-за своей близорукости. Любое выступление отзывалось в ее сердце мукой, но Берту Абрамовну она боялась больше, чем публику. Впрочем, Еленочка не могла не признать того факта, что гусли ее успокаивают. И свободное время, которое она получила для дополнительных репетиций, позволяет ей спокойно погружаться в себя, не требуя оправданий и объяснений.

Еленочка Анатольевна так и не спросила у Геры, почему он не искал с ней встреч. А если бы и спросила, то он сильно бы удивился. В тот день, когда она решила «не выходить к столу», Гера уехал на гастроли с оркестром, а потом закрутился в делах и даже не вспоминал о ней. В его оправдание можно сказать, что он вообще не придавал особого значения их совместным обедам. В музее была приличная и дешевая еда, вот и все. Здесь было удобнее и выгоднее обедать, чем в кафе. А Елена была такой же частью обедов, как капустный салат. Когда он приходил, она всегда в одиночестве сидела за столом. Остальные столы были заняты, и Гера подсаживался к ней. Или она стояла в очереди, а Гера вставал рядом, чтобы оказаться поближе к кассе и сэкономить время.

Гастроли закончились, и Гера опять начал репетировать в музейном зале, чему очень был рад. Но про Елену он даже не вспомнил. Радость заключалась в том, что после репетиции он мог спокойно пообедать. Он совершенно случайно услышал, как в соседнем зале кто-то терзает гусли. Еще удивился – неужели здесь уже школьники репетируют? Ради любопытства Гера заглянул в полуоткрытую дверь и увидел Елену – в кокошнике, с переброшенной через плечо синтетической косой, отдававшей синевой, в длинном сарафане и с гуслями на коленях. Он стоял в дверях и удивлялся, как мог забыть про свою сотрапезницу. А ведь она очень даже ничего. Миленькая. И этот сарафан ей идет.

Он переехал к ней – Елена жила одна. Поверить в то, что теперь она не одинока, что в ее квартире появились мужские вещи, в ее ванной стоит его бритва, а в ее шкафу висит его концертный костюм, она не могла. И, приходя пораньше домой, открывала ящик комода и осторожно трогала вещи – да, он здесь. Он с ней. Вот носки, вот на спинке стула – рубашка.

Если бы у Еленочки Анатольевны кто-то спросил, как так получилось, она бы не смогла ответить. Гера появился сразу и, кажется, навсегда. Все само собой, без ее участия. Она помнила, что Гера влетел в зал, где она репетировала пьесу, смеялся, шутил, повел ее в буфет, потом в кафе рядом с музеем, где они пили коньяк, а потом сразу оказались у нее. И Гера остался. На следующий день перевез свои вещи. Еленочка наблюдала за этим как будто со стороны, не приходя в сознание от внезапно нахлынувшего счастья. Ее словно парализовало – у нее не осталось ни воли, ни рассудка, ни разума. Одно сплошное чувство. Нет, вряд ли это была любовь или страсть. Скорее преклонение перед мужской силой. Гера взял ее за руку и повел, решил все за нее. Еленочка снова и снова погружалась в свои мечты. У нее не было вопросов, недовольства или желания чего-то большего – например, свадьбы и официального брака или совместного бюджета.

– А что у нас к чаю? – спросил Гера как-то вечером. И, наверное, это был единственный раз, когда остатки разума пытались пробиться в размягченный от чувств мозг Еленочки.

– Ты мог бы зайти в магазин и купить торт, – сказала она.

– Что ж ты мне не сказала? – искренне удивился Гера, и Еленочка отправила разум подальше. Конечно, она должна была просто ему сказать – и все.

Еленочка Анатольевна от семейной жизни превратилась в привидение – на лице остались только глаза. Она исхудала, ничего не ела, кроме обедов на работе. Вечером она есть не могла совсем – сидела и смотрела, как ужинает Гера, и другой пищи ее организм не требовал. Впрочем, излишеств не предполагала и ее зарплата, на которую мог прожить только один человек, желательно с ограниченными потребностями, но никак не семья. Гера же, после истории с тортиком, если что-то и приносил в дом, то только для себя. Он, например, покупал себе отдельную зубную пасту и особый сорт чая, который мог заваривать и пить только он. Даже когда он принес комплект нового постельного белья и новое полотенце, никакой мысли не зародилось в ее замутненной голове, никакие тяжкие думы в ней не поселились, никакая обида не заползла в сердце. Еленочка даже и помыслить не могла, что он брезгует ее выстиранным стареньким бельем, на котором она спала, еще будучи школьницей и студенткой. И уж тем более ей не пришло в голову, что ему противно вытираться выданным ею полотенцем, единственным большим, банного размера, кстати, подарком на день рождения от коллег. Но на новом постельном белье, с новым полотенцем, не оставлявшим ворсинок на теле, с собственной зубной пастой и пачкой чая Гера почувствовал себя как дома. А Еленочка не знала другого мужчины и не знала, как должно быть, поэтому решила, что вот оно – счастье.

Все-таки счастье Еленочки Анатольевны заключалось еще в том, что она не была типичной девушкой, и многие женские проблемы ей оказались просто не знакомы. Так же, как она не могла спросить у поварихи про салат, она ни за что не спросила бы у Геры про его семью. Она не задавалась вопросом, с кем и как он жил раньше. Ее не интересовало, сколько он зарабатывает и что думает об их будущем. Еленочка наслаждалась сегодняшним днем, жила собственными ощущениями. Она обладала редким качеством, которое практически не наблюдается у женщин, встречается лишь у детей, стариков и гениев, – полным отсутствием здравомыслия.

– Еленочка Анатольевна! Елена Анатольевна! Вы меня слышите? Вы не видели мои туфли? Их опять кто-то переставил под другой диван!

Еленочка Анатольевна очнулась от раздумий – она пыталась вспомнить, какие у Геры руки. Каждый день она давала себя задание – запомнить до мельчайших подробностей его ногти, нос, глаза, уши, ступни, чтобы потом представлять их, стоит только закрыть глаза, – и посмотрела на грозно нависшую над ее столом Лейлу Махмудовну Иванову.

Лейла Махмудовна Иванова была не просто главным, самым опытным и старейшим экскурсоводом их музея – она была лучшей подругой и главной соперницей Берты Абрамовны. Их дружба-противостояние, интриги, страсти, которым позавидовал бы любой гарем, длились вот уже без малого… Но зачем упоминать возраст? «Это же неприлично, в конце концов!» – восклицала Лейла Махмудовна, когда Берта Абрамовна решила внести год ее рождения в личное дело. Там стояли только дата и месяц. Они были одногодки, но если Берта Абрамовна всегда подчеркивала свой возраст, намеренно, считая, что выглядит лет на двадцать моложе благодаря ежедневному обтиранию кубиками льда и жесткому массажу лица горячим махровым полотенцем, то Лейла Махмудовна предпочитала стареть «красиво» и «естественно», уступить природе. И безуспешно Берта Абрамовна показывала подруге, как нужно «отбивать» подбородок решительными движениями рук, как правильно накладывать полотенце, скрученное в упругий валик, под шею и завязывать на макушке, чтобы противостоять силе земного притяжения.

– У нас уже все стремится вниз, – убеждала Берта Абрамовна, – понимаешь, все вниз. Грудь, живот, подбородок. А надо, чтобы вверх. Все вверх. Собрала все мысленно в узелок на макушке и пошла!

Лейла Махмудовна краснела, как школьница, когда Берта Абрамовна, намеренно или нет, упоминала, что они обе родились… «боже, это было в прошлом веке!».

Свои «рабочие» туфли Лейла Махмудовна аккуратно ставила за диванчики в холле. Но все время забывала, за какой именно диван спрятала их на этот раз. И каждое утро у нее начиналось с поисков туфель. В эти поиски включалась не только Елена Анатольевна, что стало входить в ее обязанности, как и просмотр передачи с Бертой Абрамовной, но и уборщица Гуля.

– Я же помню, что оставила туфли на втором этаже, за правым диваном! Гуля, это вы их переставили? Признайтесь! – Лейла Махмудовна, легко наклонившись, почти достав ладонями до пола, шарила под диваном.

– Я туда не лажу! – отвечала Гуля обиженно.

– Надо говорить «не лезу», – поправляла ее Лейла Махмудовна. – Оно и видно, тут столько пыли! И кстати, я давно вас прошу помыть пол за органом!

– Где? – не поняла Гуля, за долгие годы работы так и не потрудившаяся выучить названия инструментов, залов и экспозиций.

– Вон там! – ткнула пальцем в сторону Лейла Махмудовна. – И диваны, диваны вы когда двигали в последний раз?

– А что мне их двигать? Кто туда смотрит?

– Я смотрю! – возмутилась Лейла Махмудовна, грозно глядя на уборщицу.

– Так не смотри! – огрызалась Гуля.

Ко всем сотрудницам музея, кроме главной хранительницы, Гуля обращалась на «ты». К Берте Абрамовне она старалась вообще никак не обращаться, поэтому тщательно выстраивала обтекаемые фразы, не требующие личных местоимений.

– Вот мне начальство скажет, тогда помою.

Лейла Махмудовна была на две головы ниже Гули и минимум в три раза уступала ей в весовой категории.

Гуля уходила, утаскивая за собой швабру, оставлявшую грязные разводы на полу.

– Ну и как с ней разговаривать? – спрашивала Лейла Махмудовна у Елены Анатольевны. – Как Берта ее вообще могла на работу нанять? А что творится в туалетах? Бумага валяется по полу.

– Если кто и слепая, то не я, – тут же отозвалась уборщица, находясь в самом конце зала.

– Поменяйте воду в ведре хотя бы! – кричала ей вслед Лейла Махмудовна.

– Ага. Прям вот все бросила и побежала. Так бегу, что щас упаду, – не задерживалась с ответом Гуля.

– Хамка и засранка, – сокрушенно говорила главный экскурсовод. – Я пожалуюсь на вас Берте Абрамовне!

– Жалуйся! И где она найдет такую дуру, которая будет тут за вами тряпкой елозить, пока вы в белых кофтах про культуру рассказываете? Небось у вас-то дома срач почище музейного!

Лейла Махмудовна закатывала глаза.

– Ну что не отвечаешь? Я в точку попала? – радовалась Гуля.

Что касается Гулиного устройства на работу, то тут все было просто. Найти другую такую дуру, которая будет хотя бы создавать видимость уборки за ту плату, которую мог предложить музей, было действительно невозможно. К тому же Берта Абрамовна очень трепетно относилась к подбору кадров, задавая порой странные вопросы на собеседовании и обращая внимание на «нестандартных» людей. Так, в случае с Гулей на главную хранительницу произвела впечатление ее биография. Отсутствие какого-либо пиетета по отношению к кому бы то ни было Берта Абрамовна сочла хорошим качеством для обслуживающего персонала. Гуля, как следовало из анкеты, была татаркой по папе и украинкой по маме. Внешне она – на имени Гульнара настоял отец – была типичной татаркой, но в душе, в разговоре, в сознании – украинкой. Уборщица только первую неделю работы казалась «нормальной», а потом вписалась в коллектив, подтвердив чутье главной хранительницы к «своеобразным, нестандартным, по-своему удивительным людям».

Гуля жила по собственному времени и летоисчислению. Она была удивительно равнодушна к цифрам и датам – приходила, когда хотела, уходила, когда считала нужным. Правда, каждый день уточняла у Берты Абрамовны, во сколько должна прийти завтра. Берта Абрамовна говорила «в девять», Гуля кивала и на следующий день приходила к обеду. Или могла явиться в шесть вечера и пожелать всем доброго утра.

– Так уже день прошел, – отвечала Лейла Махмудовна.

– И мы куда-то опоздали? – риторически спрашивала Гуля с внезапно проявившимся говором.

– Гуля, заклинаю вас, помойте полы под инструментами! – Лейла Махмудовна не могла простить уборщице свои рабочие туфли, которые опять оказались не под тем диваном, под которым были оставлены с вечера. – После вас остаются островки, нет, острова пыли. Неужели нельзя махнуть вашей грязной тряпкой чуть дальше, чем ножка клавесина?

– Так давай я тебе швабру дам и махай, куда хочешь! – радостно отвечала Гуля.

– Проявите хотя бы чуточку уважения! – начинала закипать Лейла Махмудовна.

– Лейла, не кипятись, а то приступ начнется, – отвечала Гуля, – а мне тебя потом тряпкой обтирай.

Когда у Берты Абрамовны были «съемки» с утра, день обещал быть тяжелым для всех. Главная хранительница заклинала Гулю прийти пораньше и сделать влажную уборку, «чтобы не было стыдно». Та послушно и сосредоточенно кивала и, конечно же, опаздывала на несколько часов. Лейла Махмудовна искала свои туфли по всему музею – ведь только в них она могла провести экскурсию. И пока экскурсовод искала свою обувь, школьники бегали по залам, хлопали дверьми туалета, ели шоколадки и заливали пол соком. Берта Абрамовна уходила в свой кабинет и протирала виски тройным одеколоном, запасы которого у нее остались, видимо, тоже с прошлого века. И это было единственное средство, которое снимало мигрень. Главная хранительница свято верила в чудодейственные свойства тройного одеколона, так же, как в огуречный лосьон и розовую воду. И только после того как Лейла Махмудовна не без помощи Елены Анатольевны находила свои туфли и уводила школьников в дальний зал, а Гуля с двухчасовым опозданием являлась на работу и начинала громыхать ведрами в своей каморке, Берта Абрамовна выходила из кабинета, молясь, чтобы у Лейлы Махмудовны не случилось приступа.

Да, однажды такое произошло в присутствии съемочной группы, и у Берты Абрамовны тоже чуть не случился приступ. Это была тайна, страшная тайна, которую хранили все сотрудники музея. У Лейлы Махмудовны, главного экскурсовода, лучшего, старейшего, уважаемого и уникального в своем роде профессионала, во время экскурсии могла начаться «падучая». Этот диагноз определила Берта Абрамовна, и он прижился. Лейла Махмудовна вдруг, без видимой причины, начинала размахивать руками, задыхаться и валилась на пол. Приступы у нее случались исключительно во время экскурсий и никогда – в кабинете или на улице. Полежав некоторое время на полу, она так же быстро приходила в себя, вставала, заботливо обтертая Гулиным грязным вафельным полотенцем, и как ни в чем не бывало продолжала вести экскурсию. Дети от такого зрелища были в восторге и надолго запоминали поход в музей.

Берта Абрамовна не раз собиралась расстаться с Лейлой Махмудовной, долго «зрела», долго готовила нужные слова. Но, когда уже была настроена решительно, категорично, убедив себя в том, что Лейла не может «пугать бедных детей» и ей лучше пройти лечение хотя бы до состояния ремиссии, она тихонько проходила в зал, где та вела экскурсию, и вся ее решимость мгновенно испарялась. У Лейлы Махмудовны был удивительный дар – она, казалось, гипнотизирует детей своим взглядом, голосом… Говорила экскурсовод очень тихо, и дети буквально заглядывали ей в рот. Лейла Махмудовна умела так присесть, так повернуть голову, так склониться к первым рядам зрителей, что те замирали, замолкали и внимали каждому ее слову. Около каждого стенда среди детей начиналась борьба за право стоять как можно ближе к экскурсоводу, справа и слева. Будь такая возможность, они бы сели ей на голову. И несмотря на свой возраст, Лейла Махмудовна удивительным образом чувствовала современных школьников. В ее руках, как у волшебницы, оказывалась ручка, светящаяся двухцветным лазером, которой она указывала на экспонаты, или фонарик, которым она подсвечивала зал, попросту забыв включить свет. Экскурсия проходила в темноте, при задвинутых тяжелых портьерах, и только мерцающий луч, за которым послушно следовали школьники, светился в зале. Это был особый дар. Берта Абрамовна не переставала искренне восхищаться талантом Лейлы Махмудовны, хотя и не могла разгадать секрет такого вот обаяния.

Сама Берта Абрамовна откладывала разговор со своей давней подругой не только по душевной доброте, но и потому, что этот разговор был ей очень неприятен. Лейла Махмудовна имела привычку очень близко подходить к собеседнику, буквально впритык, так же садиться на диван, тесно прижавшись боком, и начинала говорить, только оказавшись буквально нос к носу, пренебрегая допустимыми метрами личного пространства. Берта Абрамовна не выдерживала и минуты – у Лейлы Махмудовны дурно пахло изо рта. Всегда. «Видимо, проблемы с желудком», – думала главная хранительница, но за долгие годы так и не осмелилась указать подруге на этот «деликатный» нюанс. Ей оставалось только удивляться, почему, несмотря на зловоние, дети заглядывают ей в рот, как будто там хранится секрет и тайна. Или дело все-таки в «падучей»? Никто из экскурсоводов не пользовался такой популярностью, как Лейла Махмудовна. Слухи о ней распространялись по ветру, воздушно-капельным путем, и все «большие» экскурсии всегда заказывались именно ей.

– Лейла Махмудовна, вот ваши туфли, – сказала Елена Анатольевна. – Они стояли под креслом.

– Не может быть, я точно помню, что поставила их под диван! Опять Гуля переставила! Она делает это намеренно!

– Мне кажется, ее вчера вообще не было…

– Была! Явилась в пять вечера и пожелала мне доброго утра! Мне кажется, она сумасшедшая!

– Не она одна.

Елена Анатольевна ответила намеренно тихо, чтобы Лейла Махмудовна не услышала. Но та, переобувшись в рабочие черные туфли на низком каблуке, побежала к лестнице встречать экскурсию.

Перед лестницей она резко остановилась и с ужасом посмотрела вниз.

– Елена Анатольевна! – заголосила экскурсовод на весь музей. – Скорее сюда!

Нехотя встав с дивана, Елена Анатольевна пошла на зов.

– Это только я вижу? Или вы тоже? – Лейла Махмудовна была в панике и начала размахивать руками.

«Сейчас начнется приступ», – подумала Елена Анатольевна.

– Что случилось? – спросила она, стараясь говорить спокойно.

– Вы ничего не видите? Ничего? – закричала Лейла Махмудовна.

– Нет. А что?

– Перила! Где перила? Исчезли перила!

– Действительно. Я и не заметила.

Это было правдой. Елена Анатольевна совершенно не заметила отсутствия перил на главной лестнице.

– Ох, вы бы не заметили, если бы пропал музей! Как? Как мне теперь спускаться?

Лейла Махмудовна не могла спуститься и подняться по лестнице без перил. Ей обязательно нужно было держаться, иметь опору. Хотя по залам она передвигалась не хуже Берты Абрамовны.

– Нет, нет, нет… – причитала Лейла Махмудовна. – Что происходит? Почему исчезли перила?

Елена Анатольевна смутно припомнила, что перила сняли еще два дня назад – чтобы заменить на новые. Остались только железные кольца-держатели. Но она не придала этому особого значения. Сняли и сняли.

– И как мне спускаться? Как? – кричала Лейла Махмудовна. – Позовите на помощь! Мне нужна опора! Я не могу летать по воздуху! Этот спуск приведет меня в могилу!

Что было правдой. Главный экскурсовод с трудом могла преодолеть лестничный пролет без посторонней помощи и поднималась на второй этаж музея, собрав волю в кулак и вцепившись в перила – старые, округлые, стертые многочисленными ладонями. Даже несколько ступенек вызывали сильные боли в коленях. Но, оказавшись на этаже, Лейла Махмудовна летала пчелкой и с небывалой гибкостью могла наклониться, присесть, согнуться в три погибели. И если перед началом экскурсии она поднималась в залы экспозиции самостоятельно, пусть медленно, но сама, то вниз ее нужно было спускать – это тоже входило в обязанности или Еленочки Анатольевны, или Гули.

– Что тут за крик? – Берта Абрамовна, как всегда, появилась из ниоткуда и в одно мгновение. Елена Анатольевна вздрогнула от неожиданности. Лейла Махмудовна схватилась за сердце.

– Берта, ты меня до инфаркта доведешь! Снова твои фокусы!

– Прекрати истерику! Немедленно! – тихо сказала ей Берта Абрамовна, решив для себя, что сегодня же поговорит с Лейлой и отправит ее на пенсию. – Перила сняли, поставят новые. От старых у детей занозы.

– Так мне мыть в этом зале? – внизу лестницы появилась Гуля. – Или сначала в вестибюле? Я так и не поняла.

– Нужно помыть везде! – крикнула в ответ Берта Абрамовна.

– А где сначала-то?

– Гуля, не до вас сейчас! Идите работайте! И я вас умоляю – вылейте грязную воду из ведра и налейте чистую!

– Так эта еще нормальная…

– И тряпки постирайте наконец! Я для чего порошок стиральный покупала?

– А я знаю для чего? Тряпки, что ли, стирать? Так не настираешься с вами! Только руки убивать!

– Гуля, я вас уволю, если вы немедленно не приступите к своим обязанностям! – гаркнула главная хранительница.

– А я что? Я ж не против, – тут же отступила уборщица, растеряв весь пыл. – Только тряпки-то старые, я их постираю, они и рассыплются. А под диванами… Я-то помою, только там паркета давно нет, земля, считай, одна. Не зря ж я диванами задвинула дыры, чтобы не позориться. Так никто ж не заметил… Я ж как лучше стараюсь…

– Берта! Как мне спускаться? – напомнила о себе Лейла Махмудовна.

– А что такое? – удивилась Гуля.

– Я не могу спуститься без перил! – заголосила экскурсовод.

– Так на жопе… – посоветовала Гуля. – Потихоньку, как с горочки… Протрешь заодно, мне мыть меньше. – Уборщица, не сдержавшись, хохотнула.

– Лейла, а как ты поднялась? – спросила главная хранительница.

– Не помню! Я не заметила, что перил нет! – Лейла Махмудовна развела руками от отчаяния.

– Вот припадочная… – огрызнулась уборщица.

– Все. Прекратите базар. Вы находитесь в музее, а не на рынке! И на работе! Еленочка Анатольевна, помогите Лейле Махмудовне спуститься, – строго велела Берта Абрамовна. – А еще лучше – приведите группу сразу на второй этаж! Почему нельзя немного подумать и принять решение без меня? У меня съемки, в конце концов!

– Так что мне делать – тряпки стирать или мыть сначала? – снова подала голос Гуля.

Но Берта Абрамовна уже испарилась, так же незаметно, как и появилась.

Елена Анатольевна, проводив экскурсию и сдав детей на попечение Лейлы Махмудовны, наконец дошла до своего рабочего места и облегченно опустилась на стул – шаткий, колченогий, с жесткой спинкой. Она прикрыла глаза, натянула на плечи платок, расслабилась, почувствовала тепло и с удовольствием ушла в себя.

Гера приезжает. Будет играть концерт. Конечно, она пойдет, как ходила всегда, хотя он не звонил и не приглашал. Но она знает, когда он будет в Москве, где будет играть. Каждый рабочий день у нее начинался с того, что она набирала его имя в поисковой системе и отслеживала новые фотографии, новости, в которых упоминалось его имя, и мероприятия, в которых он участвовал… Он даже предположить не мог, что она так пристально следит за его жизнью. Несколько раз категорически запрещала себе искать его в Интернете. Держалась пару дней, а потом срывалась. Она разглядывала его фотографию, еще детскую – с сайта выпускников музыкальной школы. Таким она его не знала, но почему-то именно эта фотография была ее любимой. У него была длинная челка, нависающая на глаза, явно немытые волосы, тонкий черный галстук и пиджак, который отчаянно жал в плечах, – Гера был упитанным подростком. У него на фото был надменный взгляд. Не очень приятный мальчик, заносчивый, и нельзя сказать, что симпатичный. Но Еленочка Анатольевна очень любила именно это фото. На нем Гера был таким, каким она его запомнила: курносый нос, не слишком большие глаза, торчащие уши, которые он старался прикрыть волосами, полные, капризные губы. Она пыталась представить себе, как бы реагировала на Геру, будь она его одноклассницей. Нет, в такого мальчика она бы точно не влюбилась. Или влюбилась бы? На фото ведь не было видно его потрясающих рук с аккуратными от природы лунками ногтей, которые Гера состригал почти до мяса. И пальцы – у Геры были совсем не мужские пальцы, которые выглядели чужеродными на его пухлой руке: очень нервные, подвижные, выстукивающие по столу неведомый ритм. Вот в его руки Еленочка могла бы влюбиться сразу и влюбилась. Даже запястья у Геры были тоньше, чем это бывает у мужчин, даже высоких и худых от природы, из-за чего он никогда не носил часы, смотревшиеся излишеством. Наверное, он стеснялся своих женских рук, которые обращали на себя внимание из-за диссонанса с остальными частями тела.

Так же, по случайным снимкам, стихийно появлявшимся с концертов, она следила за тем, как Гера сначала коротко подстригся, а потом снова начал отпускать волосы. Длинные волосы ей категорически не нравились. Она вдруг вспомнила, как внезапно быстро заканчивался ее кондиционер для волос. И знала, что Гера им пользовался втайне от нее. И уже сейчас Еленочка размышляла, почему он не купил собственный кондиционер, как покупал шампунь, пасту или чай.

Одно время, судя по хронике в социальных сетях, он перестал следить за собой и раздобрел. У него появился не только второй подбородок, но и брыли. Гере это не добавило привлекательности. Но потом он снова похудел. Елена пыталась додумать и представить, что произошло с ним за это время. Эти раздумья доставляли ей почти физическую боль, но она снова и снова набирала его имя в поиске, убеждая себя, что просто «следит за его жизнью, чтобы убедиться, что с ним все хорошо». А еще она думала о том, что однажды он сможет откликнуться – найти ее в социальной сети, написать сообщение, и боялась пропустить этот момент. Когда Елена увидела в почте приглашение на концерт Геры, то потеряла дар речи. И только через несколько минут осознала, что приглашение было отправлено по всем контактам, всем адресатам сразу, в том числе и ей. Но те минуты, когда она думала, что Гера пригласил ее лично и хотел видеть именно ее, были ни с чем не сравнимы. Это было счастье. Елена решила, что так и будет думать – что Гера пригласил ее, и только ее. Значит, он ее помнит, хочет увидеть и наверняка все объяснит. Ведь у него могла быть только очень уважительная причина, чтобы пропасть вот так, без всякого объяснения. И сейчас он все-все ей расскажет, и она, конечно, поймет и простит.