– Да что вы заладили… Так точно… Слушаюсь… Вы не на войне! Но все-таки расслабляться не стоит, это архиважное дело. Смотрите, не подведите меня. Благодаря вам первый пароход будет спущен на Амуре, каково?

Я промолчал. Спущен-то будет, а вот поплывет ли, как надо – еще вопрос. Однако повторять свои сомнения я не решился. В конце концов, не мое это дело, главное – исполнить поручение, довезти в целости машину и отследить ее правильную сборку на месте. А за котел будет отвечать голова начальника завода.

– Кто занимается обозом? – спросил я.

– Вот как раз вы и займетесь! А лошадок я уже подобрал.

Вот это еще новость… Полный разнообразных мыслей, я вернулся в квартиру и до ночи провел время в размышлениях.

…Мне подвели боевого коня.

«Прими же в дар коня, о рыцарь! Он будет твоим верным другом на протяжении долгого пути. Его зовут Оракул.»

Совершенно белый конь гордо посмотрел на меня, не двигаясь с места. Я вынужден был подойти первым и ласково заговорить. Животное внимательно слушало, не шевелясь, лишь уши его чуть дрогнули, и мотнулся хвост. Но вот Оракул переступил, фыркнул и вопросительно ткнулся в мою ладонь. Каким бы гордым не было существо, его всегда можно прикормить…

Утром я начал готовить обоз и первое в жизни путешествие, проявив себя в хозяйственной ипостаси. На сборы мне дали несколько дней.

Наконец, все нужные части были готовы. Караван на Шилку тронулся в долгий путь во время Великого Поста. Подрядчики осторожно везли будущее сердце парохода – впереди шли два воза с цилиндрами, а за ними тащилось все остальное. В самый последний момент Дейхман тоже решил идти с нами, и всю дорогу жаловался на судьбу и погоду, отчего изрядно надоел. Часы отдыха и подъема я назначал сам, введя такую схему субординации, что подрядчики поневоле стали рядовыми. Ведь я офицер, и должен учиться командовать! Надо сказать, что командовать мне понравилось… Я старался не упускать из виду ни одной мелочи, действовать разумно, и меня слушались, отчего я сразу вырос в собственных глазах.

Переход через Яблоневый Хребет дался нам нелегко, мы с трудом продирались по распадкам, густо поросшим кедром, сосной и лиственницей, и проваливались на коварных седловинах, полных снега. Сам я ехал на дрянной чалой кобыле, которая постоянно спотыкалась и оскальзывалась, и была далека от моего сказочного идеала, подаренного выдуманным Королем. «Лошадки», набранные распорядителем начальника завода, оказались безобразной дешевкой. Не уследил! Ну, ничего… В следующий раз все переходы буду готовить я сам.

Тропа тоже не радовала – кое-где тяжеленные возы приходилось даже спускать на веревках. Но, к счастью, обошлось без повреждений, а вот шедший перед нами караван с вином потерял несколько бочек… Воза опрокидывались, бочки с драгоценным грузом валились вдребезги, мужики печально смотрели на эту страшную картину, но делать нечего, двигались дальше.

Спустившись с хребта, я велел разбить лагерь, а сам тут же ускакал в Читу, к майору Корсакову, отмахав пятьдесят верст от нашего лагеря. От него я узнал, что наконец-то разрешена экспедиция на Амур, и он уже вовсю готовится к ней. Михаил Семенович был очень мил, принял меня, как родного и обрадовался, что я так быстро везу машину, отметив, что дальше будет легче, путь до Шилкинского завода пойдет по реке, закованной в лед. Затем мы поговорили немного о движителе – и я, наконец, решился выразить опасение, что пароход не сможет преодолеть речные быстрины Шилки и верхов Амура, а пойдет вспять со скоростью двух футов в секунду. И лишь в спокойном устье реки он готов идти против течения.

Михаил призадумался, однако ненадолго, будучи натурой деятельной и оптимистичной:

– Ладно уж, посмотрим, что будет. Другого движителя у нас все равно нет. Всегда стоит надеяться на лучшее.

– Но вот будет номер, если я окажусь прав! – весело сказал я.

– И что ж в этом хорошего, Громов? Не будьте ребенком! – осадил меня Корсаков. Он сильно болел за дело, в то время как для меня это была лишь занимательная игра. Я отвернулся и скорчил мину – вот уж нате, учитель нашелся. На семь лет всего старше, а меня прочит в дети! Впрочем, я не обиделся, и майор весьма мне показался: невысокий, гибкий, светловолосый, с тонкими чертами благородного лица. Очень бурный в суждениях, но при этом на редкость здравомыслящий…

– Чтобы остудить вашу радость, Андрей Николаевич, скажу вам, что пароход будет принимать сам Невельский, а Муравьев рассчитывает вернуться на нем с Амура! Так что молитесь, чтобы все прошло успешно.

Я пристыженно замолчал, но молиться не стал. Еще чего.

Через несколько дней обоз был благополучно сдан Козакевичу, ответственному за постройку и спуск парохода. Он радушно пригласил меня к себе погостить, и я легко согласился – местность вокруг Шилкинского завода оказалась очень живописна, хотя горная сила здесь заметно ослабла. Петр Васильевич все подсмеивался и повторял: эх, Андрюша, живем-то на пепелище былой мощи, какая жизнь здесь раньше цвела! Но вот приехал Муравьев и заявил, что все серебряное производство убыточно, один рубль из Нерчинского серебра обходится в два, и пошла потеха; начали серебряное дело уничтожать, да пытаться развивать золотое. Понаехали чины, офицеры, казаки, затоптали всех местных серебряных царьков – Черепановых, Кандинских, Карякиных, Зиминых, Юренских…

Муравьев мне нравился. Когда сам видишь, что сделано по одному мановению руки, и знаешь, что было раньше, поневоле преклоняешься перед такими людьми, как он. «Новая метла!» – шептались нерчинцы, а оказалась не метла, а силища, причем постоянно действующая. Это при нем забегала почта, с Запада на Восток, через всю Империю. Ключник завода Селиверстр Кирсанович, дряхлый старичок, вечно снующий по галереям и кладовкам, уважительно называл Муравьева «Двенадцатым Апостолом» – это был двенадцатый губернатор края на его памяти. А сам старик сильно смахивал на Хранителя Времени… Может, это он и был?

…В детстве довелось мне видеть в селе Бянкино высокие терема, занимаемые многочисленной купеческой семьей Кандинских. Основатель клана, Петр Алексеевич, без малого сто лет назад ограбил в Якутске две церкви и два монастыря, за что был сослан в Забайкальский округ на каторгу. И пошло от него семя… Первый сын занимался разбоем, потом, однако, притомился, и стал купцом. Кажется, на Руси только бывшие уголовники способны заниматься торговлей – многочисленная родня Кандинского цвела, давая деньги под проценты, зарабатывая на извозе, скупке и продаже пушнины, поставках леса на заводы… Семья матерела, а рабочие и туземцы все более увязали в пожизненных долгах. К середине века клан опутал долговыми сетями чуть ли не все простое население Восточного Забайкалья, доведя его до нищеты. И никто им был не указ, везде протянулись многочисленные ветви ядовитого родословного древа…

Муравьев первым понял вред такой черной монополии, взял и рассек серебряного осьминога, да пригласил массу новых подрядчиков и купцов. Проезжая нынче Бянкино, я застал семью Кандинских уже в упадке. Тут помнили моего отца и меня, а я помнил шикарную жизнь серебряного клана… Теперь же в доме было мрачно. Хозяева положили меня в большой комнате, которая сплошь оказалась увешана портретами иркутских Архиереев, и действовала угнетающе. Мне долго не удавалось заснуть – физиономии на картинах были страшные, видно, художник попался немудрый, однако сумел придать чумную выразительность глазам… Ночью мне даже приснились эти глаза, прожигающие своей ненавистью все мое существо, исполненное планов и задумок.

В селе поговаривали, что Кандинские все свои капиталы в виде золотого клада зарыли в окрестностях Нерчинска, возле Шивкинских столбов. Многие уже пытались отыскать их там, но безуспешно…

«Аргунь»

Шилка, Забайкальская красавица, одна из истоков Амура, давно уже не знала покоя. На ней при Шилкинском заводе была выстроена гавань, в которой вовсю кипела работа – здесь строились склады, баржи и снаряжалась первая Амурская экспедиция. Название реки произошло от тунгусского «Силькари», что означает примерно следующее: «широкая река в узкой речной долине». В верховьях она лысая, где неспешно протекает среди сопок и долин, но ниже Стретенска скалы сжимают русло каменными лапами, течение реки убыстряется, и Шилка бодро втекает в дремучую тайгу… Осенью ее низовья раскрашиваются во все цвета, и глаза разбегаются, но терять бдительность нельзя! Утесы и каменные зубы не прощают оплошностей, и не один зазевавшийся баркас нашел свой приют в водоворотах Силькари…

Техникой построек в гавани занимался когда-то знаменитый корабельный инженер Михаил Шарубин, которого посылали аж в Америку для повышения образования. Вернувшись, он не раз поражал Кронштадт новыми хитрыми приемами в кораблестроении. Один раз даже переделал фрегат в пароход… К сожалению, как водится, эта способная и чистая русская душа не выдержала борьбы с рутиной и спилась. Я увидел инженера уже совершенно больного, с ртутными глазами. Его постоянно сопровождал ординарец, в обязанности которого входило не давать Шарубину пить. Однако ни соглядатай, ни обещания, ни клятвы, даваемые Козакевичу – ничто не помогало. К каждому вечеру он умудрялся набираться до того, что язык его еле ворочался, хотя ноги еще держали.

Как-то мы с Козакевичем завели печальный разговор о погибающем корабеле:

– Знаете, я много думал – отчего так происходит? Я всегда считал, что люди пьют от безделья.

– Это бездуховные люди пьют от безделья! – авторитетно заявил Козакевич.

– А духовные, выходит, от слабости характера?…

– Возможно…

– Но я вот почти не пью, выходит, сам я бездуховен и слаб? Ну, уж нет!… Знаете, что я думаю, Петр Васильевич? Просто эти люди родились не в то время, и не в том месте, и природа долго и мучительно пытается забрать их обратно, чтобы возродить когда-нибудь в новой жизни…

– Дорогой Андрей Николаевич! Не слишком ли вы романтизируете пьяниц? Вот смотрите – все мы ходим прямо, потому что каждый человек рождается с позвоночником. А попробуй, вынь из нас эту кость? То же самое и с душой, характером. У каждого должна быть кость! А если человек без нее родился, значит, он будет слизняком. Хотя, возможно, и одаренным слизняком. Природа-матушка одной рукой отбирает, второй дает. Играется с нами, как с куклами…

– Значит, вы полагаете, что тяга к пьянству заложена уже при рождении?

– Безусловно, голубчик! Признаки слабости человеческой натуры видны еще с детства. Как, впрочем, и силы.

– И ничего с этим нельзя поделать? Как же все-таки несправедливо…

– Такова воля Господа нашего. Все люди должны быть разными, иначе не будет движения вперед!

– Так Господа или природы? – попытался задеть я капитана.

– Поручик, вы задаете слишком сложные вопросы, – засмеялся Петр, – возможно, вы поймете это сами… лет через двадцать.

Наш пароход уже был почти готов, осталось собрать в трюме машину, пришедшую с обозом. Я находился при ней неотлучно, наблюдая за работами. Козакевич, хмуря брови, наполовину согласился с моими выводами о том, что машинка слабенькая, однако что делать, другой-то не предвиделось.

В конце апреля работы были завершены, и нашу доблестную посудину решили вывести на испытания. Потихоньку выйдя из спокойной гавани, пароход направился вверх по Шилке. Мы шли черепашьим шагом вдоль берега, по которому так же медленно шла толпа зевак. Они радостно кричали и махали нам руками, но когда пароход поневоле вынесло на стремнину, машина не справилось с напором воды, и судно резво потащило назад! Крики любопытных тут же сменились разочарованными возгласами, а мы засуетились у руля, и кое-как прибились к берегу, благополучно сев на мель. Это было достойное завершение путешествия, длившегося четыре часа, за которые «Аргунь» прошла всего три версты…

Вскоре стемнело, и толпа разошлась, а команде дали водки. Мы засели в капитанской каюте, где пили чай, без аппетита поужинав. Все были подавлены неудачей. Дейхман призывал нас к спокойствию, сказав, что оботрется, первый блин всегда комом. Шарубин уныло чокался с матросами на палубе. В конце концов, все рухнули, скошенные Морфеем, кто где, не раздеваясь…

На рассвете нас разбудил вахтенный с вестью, что сверху идет большая лодка под военным флагом. Должно быть, это сам Муравьев! Мы быстро привели себя в порядок и выбежали на палубу. Утро выдалось смутным, солнце еще не поднялось как следует над сопками, и лучи его с трудом пробивали белесое полотно тумана. По зеркальной поверхности Шилки скользил легкий ветерок. Лодка вдали то скрывалась, то показывалась, а с ее мачты, как видение, подмигивал вялый флаг. В подзорную трубу стала видна бравая фигура Николая Николаевича.

Наконец, лодка приблизилась, и он звонко закричал в утренней тишине:

– Строителям парохода «Аргунь» – ура-аааа!!!

Могучий радостный вопль в тумане был ему ответом.

– А что ж вы на якоре стоите?

– Да так… Отдыхаем! – осторожно выкрикнул Козакевич.

Однако вскоре стало ясно, что у генерала настроение отличное. Наверное, от того, что корабль уже стоит на воде, а не на стапеле. Выходит, Громов-то наврал!… Мне стало не по себе.

Поднявшись на палубу, Муравьев поочередно обнял всех строителей, я же стоял чуть поодаль, почтительно вытянувшись и отдавая честь высокому гостю. Однако он прошел мимо, лишь слегка приложившись к козырьку, словно не узнавая меня. Еще бы, по чину я всего лишь поручик! Обида накрыла меня с головой, и я покраснел.

В тот же день пароходу было велено идти вниз и становиться на якорь напротив офицерского лагеря, устроенного недалеко от завода. Но маневр не удался – судно лихо понеслось по течению, его не смогли вовремя повернуть и вновь посадили на отмель! Это стоило должности капитану Александру Сгибневу, вместо которого поспешно назначили Арбузова, тоже Александра. Уровень воды в реке был очень низким, отчего мы лишились возможности снять плотно засевший пароход. Я по-прежнему находился на палубе, исполняя обязанности какого-то мифического помощника капитана. Арбузов, наоравшись на команду, напрочь терял голос, и заставлял кричать меня, но ничто не помогало. Наконец, вода все же немного прибыла, и меня отправили донести эту радостную новость Козакевичу и Муравьеву, для чего пришлось переезжать Шилку на лодке.

Я вошел в палатку генерала, с трудом скрывая триумф в глазах. Хоть и жалко было пароход, но точность расчетов и правда оказались на моей стороне. Ведь я предупреждал! Генерал трапезничал, когда я начал бодро рапортовать о случившемся, однако Муравьев перебил мой бурный словесный поток, заявив, что он сам все видел:

– Должен признать, что вы оказались правы, поручик… Приятно лицезреть умную и трезвую голову. Окажите любезность, откушайте со штабом! У нас как раз обед.

На этот раз мое лицо зарделось от удовольствия, а каблуки щелкнули, кажется, сами… Я коротко кивнул и произнес слова благодарности. Служащий проводил меня к походному столу. Мне принесли прибор, закуски, и я тут же набросился на царскую рыбу калугу, и печеного амурского осетра, выловленного тут же, на стрелке. До чего же вкусны окаянные рыбины! Отродясь не едал я подобных…

Когда треск за ушами стих, стали слышны обрывки разговоров, метавшихся над столом: офицеры вовсю обсуждали подготовку к большому походу:

– …господа, манегры говорят, что ниже по реке невиданное количество змей!

– Еще бы… У них сейчас свадьбы, надо глядеть под ноги. А то наступите на чью-нибудь невесту!

Все сидящие за столом дружно засмеялись. Муравьев лишь улыбнулся – его заботили более серьезные вещи:

– Я вот размышляю, достаточно ли казаков берем и пушек? Черт их знает, этих китайцев… Не вышло бы накладки.

Все замолчали. Первым решился выразить свои мысли штабной Коля Свербеев:

– Два линейных батальона, Николай Николаевич, куда ж больше! Чай, у нас не война, а просто экспедиция.

Я решил запомнить этого человека.

– Ну, допустим… – не унимался граф, – а как быть со слухами, что на Амуре еще местами лед держится?

– Байки это… Брешут туземцы! Вода слишком мощная, да и тепло изрядно.

– Точно! Змеи-то недаром повылазили! – очнулись офицеры.

…Слушая все это, я неожиданно поймал себя на мысли, что предстоящее чужое путешествие не на шутку возбуждает меня. Эх, если бы и меня взяли в экспедицию на Амур! Вряд ли такое возможно… Остается лишь молча шевелить челюстями, вздыхая про себя о прекрасной возможности посмотреть дикие края. Хоть и отбили меня от Алтая, стежка-то в одну сторону, как ни верти… На Шилке тоже завод, и это, видимо, мой крест!

– …вот еще что смущает – везде ли лес по берегам? Рубить для парохода дровишки придется в немалых количествах.

– А где вы видали, чтоб в тайге не было дровишек?

– Уверен, что есть такие места. А ну, как вокруг одни скалы будут, или пустыня? Что тогда?

– Быть не может.

– Пари?…

– Отлично, если двадцать верст плывем без берегового леса, с вас бутылка шампанского.

– Господа, отставить балаган! Лучше подумайте, все ли взято из снаряжения…

Все вокруг беспорядочно загомонили, а я поднялся из-за стола и пошел смотреть на воду, которая неспешно текла, шушукаясь о чем-то с песком на берегу.

– Что, Андрей Николаевич, вам стало неинтересно? – неожиданно раздался голос Муравьева за спиной. Я не слышал, как он подошел, погруженный в свои невеселые думы.

– Очень интересно… – признался я, – но ведь я не с вами.

– Как это не с нами?! Вам же предстоит здесь работать! Разве не радует сердце тот факт, что мы спешим укрепиться на Востоке?

– Весьма радует, Николай Николаевич.

– Вот и пойдемте к столу!

– Слушаюсь…

Через два часа я вернулся тем же порядком на судно, везя приказ Козакевичу, который нервно разгуливал на палубе, вглядываясь в темный берег. Вечером мы вновь чаевничали в капитанской каюте. Было отчего-то грустно… Дейхман неожиданно расстроенным голосом сказал, что тоже бы пошел в экспедицию, хоть простым матросом. Если бы генерал его взял, конечно…

Козакевич, задумчиво глядя в свою чашку, спросил:

– Мы на днях уплываем, а вы здесь остаетесь, не так ли? И что же намерены делать дальше?

Я сначала не понял, что вопрос обращен ко мне. Беспокойные мысли, как всегда, витали где-то вдали от реальности.

– Да что делать, Петр Васильевич… Поступлю на завод и буду служить. Я же инженер по металлам.

– Мда… Это верно. Путь ваш предопределен. Сколько вам лет?

– Двадцать один.

– Мм-м… Если честно, мне жаль вас… Вы так молоды, неопытны, и совершенно не представляете, что значит служба на заводах. Вы там погибнете!

Для пущей важности мне был приведен пример безвозвратно «погибшего» в заводском болоте кадета. Я молча ждал продолжения, а сердце грохотало, как цилиндр в нутре парохода… Где-то я слышал подобное. Меня уже жалели… Архаров! Тогда, в трактире! Судьба словно нарочно дарит мне таких людей… Для чего же?

– Хотите, – спокойно продолжал Козакевич, – я переговорю с Муравьевым?

– Да!!!… – вскричал я, не дав ему закончить фразу, – Я…

– Полно благодарить. Просто принесите пользу в путешествии… себе и другим.

– В сомнениях не вижу причин, милостивый государь!

– Вот и замечательно. До встречи на Амуре?

– Так точно!

Душа моя взвилась от неожиданной радости. И мысль об особенности предназначения, присущая каждому честолюбивому юноше, так и поперла из меня, хотя я суетливо старался запихать ее поглубже. Не потому ли Дейхман вдруг мрачно посмотрел мне прямо в глаза? В них тлела такая жуткая тоска, что стало не по себе…

Ай да Козакевич! Все сбылось!

На следующее же утро меня зачислили в Амурскую экспедицию, для попутных исследований, как горного инженера. Я на радостях побежал сообщить об этой новости Дейхману, но тот скорчил недовольную мину и сказал, что ему очень жаль меня, что все эти отвлечения от основной службы добром не кончатся, учили-то меня совсем другому, и где гражданский долг?! Я совершенно растерялся и кинулся к Петру Васильевичу, однако тот лишь рассмеялся, припоминая вчерашнее желание Оскара уехать матросом…

Оставалось еще отделаться от начальника всех Нерчинских заводов, господина Разгильдеева, прозванного за глаза «забайкальским сатрапом», как угробившего на тяжких работах тысячи каторжников. Он принял меня сухо и даже сделал выговор – все горные были недовольны моим поступком. Понятно, что каждому хотелось поехать в такое путешествие, а не копаться в заводской пыли… Эх, вот она – людская зависть!… Я был подавлен, но волнительное ожидание путешествия и признание Муравьевым моей правоты не дали мне раскиснуть. В довершении чудес меня повысили в чине и обещали прибавить жалование.

О, как жизнь все-таки хороша!!! Судьба, наконец, пожалела меня и сделала неожиданный кульбит, вырвав из круговорота рутины и мрачных размышлений.

На реке Селемдже (Худ. Вронский)

…И вот наступила вожделенная середина мая пятьдесят четвертого. Для торжественного отхода экспедиции Иван Разгильдеев расщедрился на великолепную иллюминацию, и гористая местность тому отлично поспособствовала. Везде были развешаны сделанные из шкаликов и плошек звезды, орлы, китайские фонарики и прочая славная мелочь. На склоне вызывающе торчал щит с горделивой надписью: «Исполнителю идей Петра Великого!». Местное предание гласило, что Петр одно время намеревался строить Петербург не на Неве, а в устье Амура.

Длинная кавалькада лодок, барж и плотов потянулась по Шилке… Вода была высокой, вельботы быстро несло, и тушу «Аргуни» тоже тащило довольно успешно. Когда мы вышли в Амур, генерал-губернатор поднялся на палубу и громко закричал:

– Мы в Аму-у-у-ре-е-е-е!!!

Дружные глотки офицеров и матросов ответствовали ему со всех судов. Первый пароход дальней Сибири отправился в свой первый славный путь…

Сибирь

Путешествие наше длилось без малого месяц. Места мы проплывали дивные по красоте, а картина вокруг постоянно менялась. Лес густо стоял по берегам, то сосновый, то вязовый или дубовый… Не было проблем и с дровами для движителя. Амур со всех сторон обступали горы средней величины, которые то грозно сдвигались утесами, то отдалялись, уступая место пологим выкатам. Я везде поглядывал на подбережины и выходы пород, но заметок не писал, было совершенно некогда, душа моя оказалась настолько переполнена эмоциями, что делу места не осталось.

Змей в прибрежных лесах и впрямь оказались целые сонмища, а леса кишели разнообразным зверьем… Стреляли мы в основном для еды – жареный на вороте кабан или косуля оказались знатной пищей и подспорьем к походному пайку! Однажды я заметил больного леопарда, который жадно пил из реки; при нашем появлении он медленно уполз под покров леса; очень бледная пятнистая его шкура скорее напоминала дождевую поганку, чем грозного зверя… Мы жаждали увидеть тигров, но, сколько ни вглядывались в девственную маньчжурскую тайгу, ни одного полосатого красавца так и не увидели. Как обидно! Зато многочисленные медведи, ошивающиеся вдоль воды, шумно ломились в чащу, едва завидев авангардную лодку. Я не убивал мишек, мне их было отчего-то жаль… Они казались мне неповоротливыми толстяками, слишком легкой мишенью. Да и куда потом девать столько жесткого мяса?

…Неспешно объезжая сопку, я вдруг наткнулся на раненного медведя. Подранок бежал быстро, но мой конь догнал его, и я увидел, что в меховом боку зверя торчит несколько чужих стрел. Жизнь вытекала из него тонкими алыми полосками, однако медведь по виду был матерый, его так просто не убьешь…

Вдали послышался охотничий рог, а еще через мгновение в голую лощину выскочили собаки. Исходя злобным лаем, они взяли жертву в полукруг, хотя близко не подходили, боялись; хвосты их были поджаты, уши пришпилены, морды непримиримо щерились, и они постоянно оглядывались на меня: «Ну что же ты, человек?! Давай! Ату его, мерзавца!!!» Я неторопливо поднял копье, примериваясь метнуть его в мощную шею подранка, и тут мой взгляд столкнулся со взглядом зверя…

Медведь не понимал, за что его хотят убить. Только что он мирно пасся на сонном муравейнике, никого не трогал, и вдруг шум, лай, боль… За что?!… Я отвел глаза. Убивать животное было не за что – я сыт, здоров, одет, и нет причины для кровной вражды. Что есть охотничий азарт? Не больше, чем тщеславие.

<1 2 3 4 >

На страницу:

Перейти

2 из 4