Полная версия
Зигзаги Судьбы
Завод национализировали, но не закрыли. И даже Эриха Виллера оставили в нем управляющим, что, видимо, было проще, чем искать новых специалистов. Ведь молодое советское государство нуждалось в своих идолах, которых нужно было срочно создавать, а у прадеда все для этого имелось в готовом виде. Так что недостатка в заказах у него и после революции не было. Только теперь ему приходилось отливать памятники не писателям, поэтам и императорам, а вождям революции, а в качестве сырья использовать… колокола.
Эрих Виллер владел немецкими секретами отливки разных металлов, не известных в России. А его младший сын, Бернард, довел их до совершенства. Поэтому изделия завода славились особой точностью и чистотой, высочайшим качеством металла, что было оценено по достоинству перед закатом Российской империи и не осталось незамеченным новыми хозяевами станы.
Моя мама, будучи еще ребенком, очень любила приходить на завод к отцу и деду, и часто вспоминала потом, как на его широкий двор свозили с разоренных церквей колокола, разбивали их и плавили для отливки монументов. Все члены семьи Виллеров были глубоко верующими людьми. И такое обращение с церковными колоколами воспринималось ими, как вопиющее кощунство…
Маме было уже где-то под 80, когда она написала письмо на телевидение, рассказав об этих эпизодах своего детства. Не прошло и недели, как к ней домой нагрянула съемочная группа в полдюжины человек с телевизионной аппаратурой, и мама во всех подробностях повторила свой рассказ перед камерой.
Рассказала она и о том, как новые советские литейщики, обосновавшиеся на заводе ее деда после его национализации, пытались выведать, подсмотреть у отца его секреты литья. А когда поняли, что это бесполезно, начали вредить ему. Один из них тайком всыпал в расплавленную бронзу очередного памятника яичную скорлупу, от которой она запузырилась… Передачу эту мы потом вместе посмотрели по телевидению.
Прадеду и прабабушке не долго оставалось с этим мириться. Эрих Виллер, как я упоминала выше, шагнул в мир иной в 1921-м, Эмма Виллер через несколько месяцев за ним следом. Но остались их дети с клеймом фабрикантов, и немцев впридачу. Моего деда выслали из Москвы за сотый километр, разумеется лишив всего. Подвергались ли аналогичной высылке его братья, я не знаю. Но судя по тому, что Александр, Леонид, Роберт и Бернард умерли практически одновременно – в 1938-39 году, скорее всего подвергались.
А в финале – пустое кресло-качалка…
Я была абсолютно уверена, что не только память о прадеде, но и имя его давно предано забвению и ни для кого, кроме его потомков, интереса уже не представляет. Каково же было мое удивление, когда я натолкнулась сначала на информацию о его домах и фабрике в туристическом путеводителе центра Москвы, потом – на описание его фабрики в истории завода «Технолог», и наконец – на очень обстоятельную статью на 28 страницах, помещенную в журнале «Царицынский научный вестник» (Выпуск 9 за 2008 год). Статья называется «Семья Э.Э.Виллера и дачное Царицыно в начале ХХ века». На этом сюрпризы не кончились.
В 2015 году в Большом дворце Царицына была открыта Краеведческая выставка «Невидимый слой». Последний ее раздел освещал позднейшую историю Царицына – т. н. дачный период. И в качестве наглядной иллюстрации один из залов дворца посвящался семье «фабриканта Э.Э. Виллера». В экспозиции был представлен фотоархив Виллеров и простые обиходные предметы их быта, собранные почему-то, как обозначено, в окрестных поселках «Воздушные сады», «Старое Царицыно», «Новое Царицыно», «Поповка»…
Впрочем, могу представить себе ситуацию. Когда в 1994-м мы с семьей, переезжая в Америку, продали дачу в Загорянке, под Москвой, (по иронии судьбы, случайному немцу-фабриканту, открывшему в Щелково колбасный цех), мы не успели вывезти свои вещи, пообещав при первой же возможности вернуться за ними. А когда я год спустя постучалась в уже чужие мне ворота и попросила вернуть мой литературный архив и фотоальбомы, жена колбасника, бывшая русская модель, с вызовом сообщила, что они делали ремонт, вещи наши им мешали, и они их раздали всем соседям поселка (мебель, посуду, одежду, ковры и т. д.)… Возможно, нечто подобное случилось и с содержимым дачи прадеда.
Сама я на той Краеведческой выставке не была, но одна, видно очень прилежная и любознательная девушка, досконально осмотрев ее, разместила в интернете фотографии едва ли не каждого зала, в том числе и посвященного Виллерам. Благодаря ей я увидела стенды с фотоархивом прадедушкиной семьи, образцы прабабушкиного рукоделия, старенькие пяльца и одежду. А посреди зала – кресло-качалку, на котором любила сидеть с рукоделием или внуками прабабушка, и накинутую на него тонкую шаль ее работы.
Приведу запись, оставленную той милой девушкой о ее впечатлениях от экспозиции: «В одном из залов Большого царицынского дворца выставлены предметы быта и одежды, подлинные костюмы, дарованные музею семьей Виллеров. Загадочное описание тканей, из которых изготовлена одежда, как волшебное заклинание: тафта, метанит, муаровая лента, лён, кружево, жемчуг, трунцал, серебряная нить, пайетки, сукно, саржа…»
Не скрою, было приятно узнать, что память об Эрихе Готфриде Вениамине Виллере и его семье не канула в Лету, что она еще может представлять для кого-то хоть какой-то интерес.
Зал Виллеров в Большом дворце Царицыно
2. Когда папа и мама рядом
Поскольку дедушка, как я уже писала, был выслан из Москвы, они всей семьей поселились, если не ошибаюсь, в Тарасовке – дедушка, бабушка, мама и ее младший брат Мира (Мирослав). Мама каждый день ездила на электричке в Москву – сначала в Радиотехникум, где она училась, а потом на работу. Из-за тяжелого финансового положения в семье ей пришлось учебу бросить.
Мама всегда была, а в молодые годы – особенно, жизнерадостной и активной, любила природу, спорт, друзей… Принимала участие во всех физкультурных парадах на Красной площади. Обычно ей поручали нести знамя впереди колонны, о чем она потом всю жизнь с гордостью вспоминала.
Однажды в поезде, по дороге в Москву, она познакомилась с моим будущим отцом – Александром Муратовичем Манукяном (1910–1968), вышла за него замуж и переехала жить к нему, в подмосковный поселок Клязьма. Хоть он и не имел к немцам никакого отношения (не считая мамы), но тоже оказался носителем трех имен. Родители назвали его Ашотом. Получая паспорт, он записался Александром. А когда знакомился с моей мамой, представился ей Рустамом, потому что обожал это имя. Так она его всю жизнь и называла. Первое имя осталось для его родни, а второе – для сослуживцев. Маму он называл Нелли, как все ее друзья и подруги.
В августе 1939-го родилась я, и бабушка поселилась с нами, чтобы присматривать за мной и дать маме возможность работать. Дядя Мира ушел в армию. Дедушка остался в изгнании один. Тоска, одиночество, неприкаянность стали его уделом. Удивительно, но память сохранила единственное воспоминание о нем: Я реву, лежа в коляске, он подошел и, не сгибая спины, встал над коляской, осуждающе глядя на меня свысока. От его сурового взгляда мне разом расхотелось реветь. Позже мама говорила, что дедушка действительно приезжал к нам однажды в Клязьму, и все не могла поверить, что я его запомнила.
Вскоре он подхватил какую-то кишечную инфекцию и зимой того же, 1939 года скончался. Папа в это время был в очередной командировке, и мама одна отправилась за его телом. Ни помощи, ни гроба, ни транспорта. Ей тяжело было об этом вспоминать, но, насколько я знаю, везла она к себе домой окоченевший труп отца по сугробам на детских санках.
Наталья Виллер (мама)
Рустам-Ашот-Александр, как я уже писала, чистокровный армянин. Его мать, Маргарита, моя армянская бабушка, родом из Карабаха (Мартакерта). В 13 лет ее выдали замуж за 35-летнего бакинского купца, Мурата Манукяна (моего дедушку, которого я, как папа – Армении, никогда не видела), жила с ним в Баку, откуда после революции деда выслали, как «буржуя». Они поселились во Владивостоке, где у них родились два сына – Ашот и Манук.
Бабушка была очень простая женщина, добрая и сердечная. Потом, когда мои родители развелись, она стала связующим звеном между мной и отцом, постоянно звала меня погостить то у отца, то у дяди Манука. Забавно, что ярко выраженный армянский акцент она сохранила на всю жизнь, хотя никто в ее семье – ни дети, ни внуки, ни тем более невестки, по-армянски не знали ни слова, а значит она говорила с ними только по-русски.
Папин отец рано умер (в 1925-м), и после его смерти оба брата, забрав с собой мать, подались в Москву, на учебу. Папа закончил государственный технический университет, готовивший специалистов по рыбному хозяйству и холодильным установкам, а Манук – Институт нефти и газа. (Точных названий этих учебных заведений я не знаю.) И вскоре оба женились, к огорчению бабушки, не на армянках, а на русских девушках. Обеих ее невесток звали Наташами.
Жена дяди Манука была образованной, исконно русской женщиной, превыше всего ценившей семейный очаг. Доброй, гостеприимной, беззлобной. Этакой наседкой, в хорошем смысле слова. Она родила двух сыновей – Сашу и Мишу, и прожила с мужем до глубокой старости, лет на пять пережив его. Дядя Манук стал инженером-нефтяником, занимая хорошие должности. Получил квартиру на Фрунзенской набережной. Но где-то в Сибири отморозил ноги, и одну ему пришлось ампутировать. Он ходил с протезом и с палочкой, а дома прыгал на одной ноге. Тетя Наташа его опекала, как ребенка, по-моему, считая его даже не третьим, а первым своим сыном, хотя называла исключительно «папик». Это была очень трогательная, любящая пара от начала и до конца. Папе повезло гораздо меньше. Избалованная своей мамой, прекрасной хозяйкой, моя мама не была приспособлена ни к хозяйству, ни к семейной жизни.
По окончании института, а потом и во время войны отец работал начальником Южной железной дороги, где по его рационализаторскому предложению был усовершенствован метод перевоза продуктов в охлаждаемых вагонах, что увеличивало сроки их хранения. Он подготовил и научные разработки по железнодорожным рефрижераторам. Но диссертацию так и не защитил.
Александр Манукян (папа)
Поселился папа в подмосковье, в поселке Клязьма, где ему дали двухкомнатную квартиру с маленьким балконом в двухэтажном деревянном доме, и где я осчастливила родителей своим появлением. Дом стоял в большом, заросшем высоченными соснами дворе. Почему-то у меня, совсем тогда еще маленькой девочки, запечатлелись именно эти сосны – по ночам сквозь окно с моей постельки было видно, как они раскачиваются под порывами зимнего ветра. Они казались мне живыми и зловещими.
С пеленок мама принялась закалять меня. По ее собственным рассказам, она оставляла коляску со мной на открытом балкончике зимой, в десятиградусный мороз, и я крепко спала часа по четыре. Бывало, она меня буквально откапывала из-под успевшего за это время нападать снега. Скорее всего тут не обошлось без папиной направляющей руки.
Он был очень спортивный. И очень видный, чтобы не сказать красивый, мужчина. Брюнет с серыми орлиными глазами и орлиным носом. Почти двух метров роста (носил обувь 47 размера), широкоплечий, с мощной грудной клеткой и подтянутый в бедрах. Вместо утренней зарядки он поднимал штангу, а потом в одних трусах выходил босиком на мороз и обтирался снегом. Он был сильный настолько, что напряжением бицепса рвал широкий кожаный ремень.
Еще во Владивостоке, с подросткового возраста он в совершенстве овладел техникой древней самурайской борьбы – джиу-джитсу. Джиу-джитсу это не спорт, а именно боевое искусство с болевыми и смертельными приемами. Он очень хотел иметь сына, мечтая передать ему свои навыки, сделать его мужчиной. Но родилась я – девчонка, хоть и с характером мальчишки. И он принялся «делать мужчину» из меня.
Со двора я вечно приходила вся ободранная, налазившись по заборам, крышам, деревьям. Случалось, что и подравшись с мальчишками. Папа не только никогда не заступался за меня, но и мог добавить шлепка, если я приходила к нему с жалобой на обидчиков. «Не смей никогда жаловаться, – говорил он мне. – Умей сама за себя постоять. Давай сдачи.» И обучал меня очень своеобразным и очень действенным приемам джиу-джитсу, которые я помню до сих пор.
Он показывал мне точки, по которым если ударить ребром ладони под одним углом – можно человека вырубить на время, а если чуть под другим – то и навсегда. Пользоваться ими строго-настрого запрещал. Показывал приемы и забавные, но в иных ситуациях очень даже полезные. Скажем, если за тобой кто-то гонится, позволь преследователю приблизиться почти вплотную и неожиданно резко присядь на корточки – он перелетит через тебя. Или если тебе вцепились в волосы, обхвати ладонь противника (на уровне основания его пальцев) руками и сделай резкий рывок вниз. Противник взвоет и, корчась от боли, упадет перед тобой на колени. А если тебя двумя руками крепко держат за запястье, то вывернуть свою руку резким рывком другой руки удобнее всего не там, где сомкнулись восемь пальцев противника, а там, где всего два больших. Ну и так далее. Эти и другие приемы я с удовольствием демонстрировала друзьям даже став взрослой. А уж о дворовых мальчишках-сверстниках и говорить не приходится. Но то было позже, когда я немного подросла, а пока…
Папа – слева
3. «Идет война народная…»
Настали тяжелые времена. К Москве вплотную подступал немец. К тому времени дедушки уже не было. Дядя Мира ушел на фронт, бабушка оказалась неплохой медсестрой. Я не очень знаю, что делал мой отец в войну и где служил, но в его документах сохранилась офицерская книжка, в которой записано, что он – «капитан 1-го ранга, инженер береговой обороны в запасе до 1965 года». А в Википедии я вычитала, что капитан-инженер 1-го ранга – корабельное воинское звание Вооружённых Сил Военно-Морского Флота, соответствующее званию полковника в сухопутных войсках и авиации.
Когда в июле 41-го немцы начали бомбить Москву, мама не пряталась в бомбоубежище, а принимала активное участие в обороне города – рыла, в числе других москвичей, траншеи, выбиралась на крыши домов, чтобы собирать и гасить фугаски и «зажигалки» (термитно-зажигательные авиабомбы), не давая им разгореться. Кроме ящиков с песком, которые держали на крышах для этой цели, они приносили с собой и ведра с водой. По неопытности многие из них получали жестокие ожоги.
В общей сложности вражеские самолеты сбросили на Москву 104 тонны фугасных бомб и более 46 тысяч мелких зажигалок, калибром около 1 кг. Немцы стремились спровоцировать как можно больше пожаров. И им это удалось. В первую же ночь после их воздушного налета в столице полыхало около двух тысяч объектов. Несколько сотен зажигательных бомб и 15 фугасок попали на территорию Кремля. При нейтрализации их погибло несколько воинов кремлевского гарнизона. Всего же в Москве за месяц бомбардировок погибло свыше 700 активистов и три с половиной тысячи получили ожоги и другие увечья. Так что мама честно заслужила медаль защитника Москвы, которой впоследствии ее наградили.
С самого начала войны, то есть практически с момента открытия редакции, она работала в «Окнах ТАСС» художником-ретушером. Художественные способности у нас с ней, видимо, заложены в генах – от ее отца-немца (моего деда).
Информационное агентство «ТАСС» создало свои «Окна» по образцу «Окон сатиры РОСТА» 20-х годов. «Окнами» они назывались потому, что агитационные плакаты – патриотические, юмористические, чаще остро сатирические, выставлялись в витринах продуктовых магазинов. Основная их особенность заключалась в том, что они не печатались в типографии, а выпускались поштучно, вручную, с использованием трафарета, что позволяло тассовцам мгновенно и оперативно реагировать на самые важные события в стране.
Редакция-мастерская «Окон ТАСС» размещалась на Кузнецком Мосту, в доме № 11. Она притягивала к себе инициативных, талантливых, профессиональных художников, литераторов, общественных деятелей. Вскоре мама уже знала – в лицо и лично – многих авторов плакатов – художников Кукрыниксов (Михаила Куприянова, Порфирия Крылова и Николая Соколова), М. Черемных, Б.Ефимова, Савицкого, Малевича, Дейнеку, Иогансона; поэтов и писателей Соколова-Скаля, Демьяна Бедного, Лебедева-Кумача, Маршака, Сергя Михалкова и многих других. (У меня хранится несколько детских книжек, подписанных С. Михалковым – через маму для меня, правда, уже значительно позже, когда я стала взрослой и начала издавать свои первые сказки.) В общей сложности только в московской редакции на Кузнецком над созданием плакатов трудилось 125 художников и 83 писателя и поэта.
Работали в три смены, круглосуточно. Каждый выкладывался по полной. Уже в первый месяц войны ими было выпущено 119 разных плакатов в количестве 7200 штук. А за все годы войны – около полутора тысяч, тиражом свыше 2 миллионов. Предназначались они не столько для жителей тыла, сколько для воюющих, чтобы поднять их боевой дух и поддержать морально. И «Окнам ТАСС» это удалось на все сто. Не случайно их назвали художественным явлением в стране и грозным идеологическим оружием.
Хлесткие, сатирические плакаты проникали на фронт, в подполье, в партизанские отряды и на оккупированные территории разных стран, в том числе и в саму Германию, приводя фашистов в бешенство. Они так досаждали гитлеровскому окружению, рассказывает пресс-секретарь Московского городского совета ветеранов Александр Ушаков, что Геббельс приговорил к смертной казни всех, кто принимал участие в их выпуске. Существовала даже директива высших органов фашистской власти: «Как только будет взята Москва, все, кто работал в «Окнах ТАСС», будут висеть на фонарных столбах»… Получается, что и моя мама, в числе скромных тассовских сотрудников, сражалась с фашистской Германией идеологически, за что была заочно приговорена к смертной казни.
Но оставим патриотизм и пафос в стороне. Тем более, что фашистам так и не удалось войти в Москву, а следовательно – и расправиться с тассовцами.
Я в детстве
Все когда-нибудь кончается. Кончилась и эта страшная война. К тому времени мама уже окончательно разочаровалась в моем отце и, когда мне было 5 лет, ушла от него. Насколько я знаю, он очень переживал и неоднократно предпринимал попытки ее вернуть. Так как жилья теперь у мамы не было, администрация ТАСС выдала ей ордер на одну комнату с подселением в двухкомнатной квартире на Садовом кольце – на стыке Зубовской площади и Смоленского бульвара.
Так мама и бабушка вернулись «из изгнания» в Москву. А вместе с ними, разумеется, и я. Наше новое жилье даже близко не стояло с просторными московскими апартаментами деда в Гороховском переулке, с усадьбой в Царицыно или с пятью домами семьи бабушки в Смоленске, с денщиками ее отца и прислугой. Не могу сказать, что они свое прошлое напрочь забыли. Что касается мамы, она-то все это потеряла в раннем детстве. А вот бабушка постоянно что-то вспоминала. Нет, не сравнивала, не сетовала, а просто делилась со мной какими-то эпизодами из своей прошлой жизни.
Квартира (№ 30) на Смоленском бульваре, в доме 3/5, в которую нас подселили, состояла из двух комнат по 14 кв метров, крохотной кухоньки, совмещенного санузла и тесной прихожей-коридорчика. Во второй комнате жила одинокая латышка Мина Яковлевна, старая большевичка.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.