Цена призвания

– Ты заслуживаешь большего, чем коробки с гаджетами, Оливия, – тихо сказал он. – Ты заслуживаешь настоящих подарков. Таких, которые согревают душу.

Она смотрела на него, и вдруг поняла: этот странный, тихий день рождения с его простым подарком стал важнее всех прошлых праздников с дорогими игрушками. Потому что впервые за долгие годы кто-то увидел не наследницу Морган, а просто девушку, которой нужны понимание и тепло.

Когда вечерний колокол призвал к молитве, она шла через сад, прижимая книгу к груди. Шипы роз казались ей теперь не угрозой, а обещанием – обещанием того, что настоящая красота всегда рождается через преодоление. И, возможно, её собственное цветение уже начиналось.

ГЛАВА 8. Тень отца

Алтер-Эдж-Холл погружался в ночную тишину, нарушаемую лишь потрескиванием поленьев в камине библиотеки. Ричард остался один после вечерних уроков с Оливией. В руках он держал не богословский трактат, а тяжёлое, кожаное портфолио с фамильным гербом Уинфилдов – последнее материальное напоминание об отце.

Он развязал шнуры, и перед ним предстали фотографии, вырезки из светской хроники, письма на плотной бумаге с водяными знаками. Лорд Эдгар Уинфилд смотрел с них холодным, оценивающим взглядом, словно и после смерти наблюдая за сыном, избравшим, по его мнению, путь предательства.

Ричард откинулся на спинку кресла, и воспоминания нахлынули на него, резкие и болезненные, как удар хлыста.

Имение Уинфилдов, десять лет назад.

– Ты опозорил нашу фамилию, Ричард. Семинария? – Эдгар Уинфилд стоял у камина в своём кабинете, точь-в-точь как сейчас его сын. Его голос был тихим, но каждый звук был отточен, как лезвие. – Уинфилды веками были воинами, политиками, созидателями империи. Мы не были святыми. И не собираемся ими становиться.

– Это моё призвание, отец. Я чувствую это.

– Призвание? – Старый лорд горько рассмеялся. – Ты бежишь. Бежишь от ответственности, от своего долга перед именем, которое носишь. Ты хочешь спрятаться за рясой от реального мира, где нужно бороться, принимать сложные решения, пачкать руки. Церковь – это прибежище для слабых.

Ричард помнил, как сжимались тогда его кулаки, как горели щёки от стыда и гнева. Он помнил последний ультиматум.

– Ступай. Надевай свою сутану. Но знай, – Эдгар подошёл вплотную, и его глаза, одного с Ричардом цвета, были полны ледяного презрения. – Отныне для меня ты не существуешь. Ты – призрак. И не рассчитывай ни на пенс из моего состояния.

На следующее утро Ричард уехал с одним чемоданом. Он не оглянулся на родовое гнездо. Он был уверен, что нашёл нечто большее – путь к Богу, который был выше земных титулов и состояний.

Вернувшись в настоящее, Ричард смотрел на пламя в камине. Уверенность, с которой он когда-то ушёл, теперь казалась ему юношеской наивностью, даже гордыней. Он думал, что, отказавшись от богатства, он стал ближе к Богу. Но не был ли этот отказ всего лишь другой формой тщеславия? Желанием доказать отцу, что он выше этих «земных» ценностей?

Его размышления прервал тихий звук. На столе лежала забытая Оливией тетрадь с нотами. На углу страницы она нарисовала маленькую розу – ту самую, о которой он рассказывал ей в саду.

Он смотрел то на насмешливое лицо отца на фотографии, то на этот хрупкий рисунок. Два мира. Мир Эдгара Уинфилда – мир власти, долга, холодного расчёта и непримиримости. И мир Оливии – мир музыки, уязвимости, тихой силы и веры в добро, несмотря на все перенесённые ею страдания.

И он с ужасом и ясностью осознал, что все эти годы, даже став падре, он бессознательно пытался доказать призраку отца, что его путь – путь веры – не является путём слабости. Его служение, его строгость к себе и другим, его непримиримость к малейшим слабостям – всё это было продолжением того старого спора.

Тень отца всё ещё лежала на нём. И именно эта тень заставляла его с таким ужасом и яростью отгонять от себя любые тёплые, «слабящие» чувства к Оливии. Потому что позволить себе любить её – значило для его подсознания признать, что отец был прав. Что он, Ричард, и вправду слаб.

Он медленно закрыл портфолио и отодвинул его от себя, как бы отстраняясь от давящего наследия. Его взгляд снова упал на нарисованную розу.

Борьба только начиналась. И происходила она не в стенах Алтер-Эдж-Холла, а в глубине его собственной души, где сталкивались призрак непрощённого отца и живой, трепетный свет, который всё чаще он видел в глазах своей юной ученицы.

Часть 2

ГЛАВА 9. Письма из Рима

Зима в Алтер-Эдж-Холле была особенно суровой. В январе падре Ричард получил срочное письмо из Ватикана – его вызывали в Рим для консультаций по вопросам межконфессионального диалога. Отъезд был внезапным, без прощаний.

Первые недели Оливия чувствовала себя потерянной. Библиотека опустела, уроки латыни отменили, а в часовне другой священник читал монотонные проповеди. Даже рояль в актовом зале словно потерял свой голос.

В конце февраля она получила первое письмо. Конверт из плотной желтоватой бумаги, адрес написан чётким почерком с наклоном вправо. Внутри – открытка с изображением собора Святого Петра и один лист, исписанный с двух сторон.

«Дорогая мисс Морган,

Рим встречает меня дождём, но даже непогода не может скрыть величие этого города. Сегодня утром я служил мессу в маленькой церкви IV века – представьте, эти стены помнят первых христиан.

Нашёл книгу, которая может вас заинтересовать – трактат о григорианских хоралах. Привезу по возвращении.

Надеюсь, вы продолжаете заниматься музыкой. Помните о легато в третьей прелюдии Баха.

Искренне ваш,

Р. У.»

Ответ дался ей нелегко. Она переписывала письмо три раза, то находя свои фразы слишком детскими, то излишне формальными.

«Дорогой падре Ричард,

Спасибо за ваше письмо. Мы все скучаем по вашим проповедям. Новый священник говорит о грехе так, словно составляет бухгалтерский отчёт.

Я играю Баха каждый день, как вы советовали. И читаю Шекспира – сонет 27 напоминает мне о ваших словах про шипы и розы.

С уважением,

О. М.»

Переписка стала регулярной. Его письма приходили каждые две недели – сдержанные, но тёплые. Он рассказывал о римских библиотеках, о спорах богословов, о тихих вечерах в ватиканских садах. Она писала о музыке, о книгах, о том, как изменился сад с приходом весны.

В марте он прислал небольшую посылку. В ней оказалась старая нотная тетрадь с григорианскими хоралами и засушенная веточка оливы.

«Это из садов Ватикана, – писал он. – Напоминание о том, что даже зимой жизнь продолжается».

Она положила веточку между страницами подаренного им Шекспира.

К апрелю тон их писем стал меняться. Его послания становились длиннее, в них появлялись личные размышления. В одном из писем он признался:

«Иногда я ловлю себя на мысли, что сравниваю римские церкви с нашей скромной часовней. И почему-то наша кажется мне ближе к Богу.»

Она перечитывала это предложение снова и снова, пытаясь разгадать скрытый смысл.

В день её семнадцатилетия пришло особое письмо. В нём была фотография – падре Ричард стоял на террасе Палатинского холма, и в его глазах читалась глубокая задумчивость. На обороте надпись: «Семнадцать лет – возраст, когда сердце начинает слышать свою истинную мелодию. Не бойтесь следовать за ней».

Она спрятала фотографию в книгу сонетов, рядом с засушенной веточкой оливы.

Когда в мае он написал о своём скором возвращении, Оливия поняла: эти месяцы разлуки изменили что-то между ними. Переписка создала пространство для такой близости, какая была невозможна в строгих стенах Алтер-Эдж-Холла.

Они ещё не знали, что эти письма станут самым невинным и самым опасным, что было между ними.

ГЛАВА 10. Возвращение

Июнь разукрасил сады Алтер-Эдж-Холла пышным цветением. Но для Оливии лето началось лишь в тот день, когда по гравию аллеи заскрипели колёса знакомого автомобиля.

Она стояла у окна в музыкальном классе, случайно оказавшись там в этот час, и замерла, увидев его выходящим из машины. За эти месяцы он не изменился – тот же прямой стан, та же сдержанная элегантность в движениях. Но что-то было иное в его лице – отпечаток далёких дорог и внутренней усталости.

Оливия отошла от окна, внезапно осознав, как безумно бьётся её сердце. Она боялась этой встречи больше, чем ждала её.

Их встреча произошла в библиотеке через два дня после его возвращения. Он разбирал привезённые книги, когда она вошла – уже не девочка-подросток, а молодая женщина с серьёзным взглядом.

– Мисс Морган, – он обернулся, и в его голосе прозвучала лёгкая неуверенность, словно он видел то же изменение, что заметила в нём она.

– Падре Ричард, – её собственный голос показался ей странно спокойным, хотя внутри всё трепетало.

Он стал расспрашивать о занятиях, о музыке, но его взгляд говорил о другом. Он изучал её – новую линию щёк, более уверенную осанку, какую-то внутреннюю зрелость, появившуюся за время его отсутствия.

– Вы получили все мои письма? – наконец спросил он, откладывая в сторону фолиант.

– Каждое, – ответила она, и в этом простом слове прозвучало всё: и ночи, проведённые за перечитыванием его строк, и засушенная олива между страниц Шекспира, и фотография на Палатинском холме.

В его глазах мелькнуло что-то тревожное, почти болезненное. Он отвернулся к окну.

– Рим… был испытанием, – проговорил он неожиданно откровенно. Там мне предложили место в ватиканской академии. Постоянную должность.

Оливия почувствовала, как холод пробежал по её спине.

– И вы… согласились?

Он медленно покачал головой, всё ещё глядя в сад.

– Я сказал, что моё место здесь.

В тишине библиотеки его слова прозвучали громче любого признания. Оливия поняла, что видит не того уверенного наставника, каким он был прежде, а человека, ведущего тяжёлую внутреннюю борьбу. Борьбу между долгом и… чем-то ещё, что она боялась назвать даже в мыслях.

– Ваши письма многое для меня значили, – тихо сказала она.

Он, наконец, повернулся к ней, и в его взгляде было то же смятение, что жило в её собственном сердце все эти месяцы.

– И ваши для меня, – его голос дрогнул. Больше, чем я могу позволить себе признать.

В этот момент дверь библиотеки отворилась, и в комнату вошла матушка Агнесса. Мгновение близости исчезло, его лицо вновь стало маской духовного лица.

– Поздравляю с возвращением, падре Ричард, – произнесла настоятельница, и её зоркий взгляд скользнул от него к Оливии. Надеюсь, вы не слишком утомили нашего падре своими девичьими проблемами, мисс Морган.

Оливия опустила глаза, чувствуя, как жар заливает её щёки. Когда она выходила из библиотеки, она знала одно: их отношения уже никогда не будут прежними. И она, и он пересекли незримую грань, и обратной дороги не было.

ГЛАВА 11. Тень в саду

Дверь библиотеки захлопнулась за мисс Морган, но напряжение в воздухе не рассеялось, а словно сгустилось, осев на кожаные переплеты книг и старинную мебель. Матушка Агнесса стояла неподвижно, ее темное одеяние было подобно пятну мрака в солнечной комнате. Ее пронзительный взгляд был прикован к Ричарду, который, отвернувшись к окну, делал вид, что вновь погрузился в созерцание сада. Но сжатые пальцы, лежавшие на подоконнике, выдавали его внутреннее смятение.

– Надеюсь, ваше возвращение сулит возвращение к порядку, падре Ричард, – ее голос, всегда такой ровный и сухой, на этот раз имел лезвие, заточенное годами молчаливого наблюдения. – Путешествия расширяют кругозор, но иногда заставляют забыть о том, что ждет нас дома.

Он не ответил. Она видела, как напряглись его плечи. Этот жест, эта защитная реакция были до боли знакомы. Слишком знакомы. В его упрямом затылке и в трепете, который она уловила в воздухе между ним и этой девочкой, матушка Агнесса видела не просто нарушение устава. Она видела призрак. Призрак своей собственной юности.

Ее звали не всегда Агнессой. Пятьдесят лет назад в семье уважаемого лондонского банкира росла девушка по имени Агата. Светловолосая, со смехом, похожим на звон колокольчика, и сердцем, полным поэзии. И был у нее молодой викарий, Томас, с пылкими речами о Боге и таким же пылающим взглядом, который находил ее в толпе прихожан.

Их роман был соткан из украдкой подаренных цветов, случайных встреч в саду за церковью и шепота у раскрытой Библии. Он читал ей стихи Джона Донна, и слова о смерти, не разлучающей любящие души, казались им прекрасной и печальной абстракцией. Они строили планы. Он обещал поговорить с епископом, просить разрешения на брак. Она верила.

А потом пришла холера.

Томас умер за три дня. Мучительно, страшно. Она не успела даже попрощаться. Последнее, что она увидела, – это заколоченный дверной проем его дома, на котором мелом был нарисован крест.

Мир Агаты рухнул. Ее горе было столь всепоглощающим, что не находило выхода в слезах. Оно превратилось в лед. Лед, который сковал ее сердце и заставил увидеть в любой человеческой привязанности, выходящей за рамки дозволенного, не прекрасное, а губительное. Любовь была обманом. Чувства – ловушкой, которая заманивает лишь для того, чтобы причинить невыносимую боль.

Она ушла в монастырь, сменив имя Агата, означавшее «добрая», на Агнесса – «непорочная». Она надела сутану, как доспехи, и правила обителью, как крепостью, где не было места слабости. Она видела, как другие сестры тосковали по иной жизни, и в ее душе шевелилось не сочувствие, а горькое презрение. Они не знали, каково это – потерять все. А она знала.

И вот теперь, глядя на падре Ричарда и эту юную воспитанницу, она видела ту же самую порочную искру. Ту же надежду в глазах девушки. Ту же борьбу в глазах мужчины. Это зрелище было для нее не просто нарушением. Оно было пыткой. Оно будило в ее окаменевшей душе давно похороненные шепоты: шелест платья в церковном саду, запах увядающих роз, оброненных на каменные ступени, и пронзительную, до физической тошноты, боль от невозможности прикоснуться к любимому лицу.

«Они играют с огнем, – сурово думала она, глядя, как Ричард, наконец, поворачивается к ней, и его лицо выдает все то, что он тщетно пытается скрыть. – Они думают, что их чувства уникальны. Они не знают, что эта дорога вымощена страданием».

– Матушка, – начал он, и в его голосе прозвучала усталая оборона, – мисс Морган просто интересовалась моим путешествием.

– Не обманывайте себя, падре Ричард, – холодно парировала она. – И уж тем более не пытайтесь обмануть меня. Я вижу опасность, которая вам обоим грозит. И я не позволю вам разрушить все, что мы здесь строим. Ради вашего же блага.

Она вышла из библиотеки, оставив его одного с его мыслями и призраками. Ее шаги по каменным плитам коридора были отмеренными и твердыми. Но за этой твердостью скрывалась древняя, как мир, дрожь. Она боролась не только с ними. Она боролась с тенью Томаса, которая вдруг ожила в стенах Алтер-Эдж-Холла. И с частью себя самой – той юной, наивной Агатой, которая все еще верила, что любовь сильнее смерти.

ГЛАВА 12. Выпускной

Июньский зал Алтер-Эдж-Холла сиял огнями люстр. Восемнадцатилетние выпускницы в белых платьях казались лебединым стайкой, готовым взлететь в свободу. Оливия Морган стояла среди них, получая диплом с отличием, но её мысли были далеко от общего ликования.

– Поздравляю, мисс Морган, – матушка Агнесса вручила ей диплом с холодной улыбкой. – Лондонская консерватория ждёт вас в сентябре. Ваша тётя уже одобрила поступление.

Оливия кивнула, забирая заветный конверт. Позади были восемь лет учёбы, впереди – блестящее будущее, о котором мечтали все её одноклассницы. Но когда её глаза встретились с взглядом падре Ричарда, стоявшего в глубине зала, она поняла: её решение уже принято.

– Ты действительно это сделаешь? – вечером того же дня Сара, её бывшая соседка по парте, с недоверием смотрела на неё. – Откажешься от консерватории? Оливия, это безумие!

Оливия медленно складывала вещи в чемодан. Не все – только то, что понадобится ей в новой комнате для преподавателей.

– Я не отказываюсь от музыки, – тихо ответила она. – Я просто… выбираю другую дорогу.

– Ты выбираешь его, – прошептала Сара. – Все об этом знают. Ты остаёшься из-за падре Ричарда.

Оливия не стала отрицать. Да и что могла она сказать? Что каждое утро без возможности увидеть его в библиотеке или услышать его шаги в коридоре казалось ей бессмысленным? Что мысль об отъезде в Лондон вызывала физическую боль?

На следующее утро она вошла в кабинет настоятельницы. Матушка Агнесса смотрела на неё поверх очков.

– Вы договаривались о встрече, мисс Морган? Надеюсь, по поводу отъезда в Лондон.

Оливия сделала глубокий вдох.

– Я хочу остаться в Алтер-Эдж-Холле. В качестве учительницы музыки.

Тишина в кабинете стала густой, почти осязаемой. Настоятельница медленно отложила перо.

– У нас есть учитель музыки, мисс Морган.

– Миссис Уилсон уходит в декрет в сентябре, – твёрдо сказала Оливия. – Я могу занять её место. Временно.

– И отказаться от консерватории? – голос матушки Агнессы прозвучал как щелчок бича. – Глупый выбор, мисс Морган. Очень глупый.

– Это мой выбор, – Оливия подняла голову. – И я прошу вас рассмотреть мою кандидатуру.

Когда она вышла из кабинета, её колени дрожали. Она почти бегом спустилась в часовню, где в утренних лучах света у алтаря стоял падре Ричард.

– Я остаюсь, – выдохнула она, останавливаясь в нескольких шагах от него.

Он медленно обернулся. В его глазах она прочла шок, тревогу и… облегчение.

– Оливия, ты не должна… Консерватория…

– Я знаю, что должна, – перебила она. – И я сделала свой выбор.

Он сделал шаг к ней, потом резко остановился, оглядываясь вокруг. Часовня была пуста, но привычка к осторожности была сильнее.

– Это ошибка, – прошептал он. – Я не могу позволить тебе жертвовать своим будущим.

– Вы не можете мне ничего запретить, – её голос дрогнул. – Я приняла решение. И я свободна в своём выборе.

Он смотрел на неё – повзрослевшую, решительную, прекрасную в своей непокорности. И в его взгляде она, наконец, увидела то, чего так жаждала – признание того, что её решение изменило всё между ними.

Когда она выходила из часовни, доносящийся из сада смех выпускниц казался ей отголоском другой жизни. Жизни, которую она добровольно отвергла ради сомнительного счастья быть рядом с человеком, который никогда не сможет принадлежать ей.

Но в этот момент, чувствуя на своих ладонях прохладу каменных стен Алтер-Эдж-Холла, она знала – другого пути у неё нет. Как нет и возможности представить будущее, в котором его нет рядом.

ГЛАВА 13. Исповедь в сумерках

Сентябрьский вечер затянул небо свинцовыми тучами. Оливия возвращалась из главного здания после уроков музыки, когда первые тяжёлые капли дождя застучали по каменным плитам. Вспомнив, что оставила ноты в старой оранжерее, она припустила бегом через сад.

Оранжерея – заброшенное стеклянное сооружение в дальнем конце парка – была её тайным убежищем. Здесь, среди засохших растений и пыльных фонтанов, она приходила в себя после трудных дней.

Дверь со скрипом поддалась. Внутри пахло влажной землёй и забытьем. Она уже подбирала с рояля разбросанные ноты, когда услышала шаги.

– Оливия? – его голос прозвучал тревожно. – Матушка Агнесса сказала, вы могли быть здесь. Начинается гроза.

В этот момент небо раскололось ослепительной молнией, и ливень обрушился с такой силой, что стёкла оранжереи задрожали. Последующие раскаты грома были оглушительными.

– Нам лучше подождать здесь, – Ричард подошёл ближе. – Это ненадолго.

Но буря не утихала. Ветер выл в щелях старых рам, дождь хлестал по стеклянным стенам водопадом. В полумраке оранжереи, освещаемой только вспышками молний, они оказались в ловушке.

– Я помню, ты боялась грозы в детстве, – тихо сказал он, глядя на её побелевшие пальцы, вцепившиеся в край рояля.

– Я выросла, – ответила она, но очередной удар грома заставил её вздрогнуть.

Он сделал невольный шаг вперёд, словно желая защитить, обнять, но остановился в сантиметрах от неё.

– Оливия… – его голос сорвался. – Ты не должна была оставаться. Каждый день, видя тебя здесь, зная, что ты отказалась от всего ради…

– Ради тебя, – закончила она за него, поднимая глаза. В молнии её лицо было бледным и решительным. – Я осталась ради тебя, Ричард.

Он отшатнулся, будто от удара. Его собственное имя на её устах прозвучало как запретное заклинание.

– Не говори так, – прошептал он. – Я не могу… У меня есть обеты.

– А у меня есть сердце! – в её голосе прорвалась вся накопленная за годы боль. – И оно выбирает тебя. Всегда выбирало тебя.

Ещё одна молния осветила оранжерею, и в её свете он увидел слёзы на её щеках. Что-то в нём надломилось. Он протянул руку, коснулся её лица, смахнул каплю влаги с её кожи. Прикосновение было электрическим, жгучим.

– Боже, прости меня, – прошептал он, и его пальцы дрожали. – Я столько лет боролся… пытался быть достойным… но ты…

Его лицо было так близко, что она чувствовала его дыхание. Глаза, всегда такие ясные, теперь были полны муки и борьбы. Он наклонился – медленно, будто против своей воли.

Их губы почти соприкоснулись. Она уже чувствовала исходящее от него тепло, закрыла глаза в ожидании…

Но он отпрянул, как от огня. Резко, болезненно.

– Нет! – его голос прозвучал хрипло. – Я не могу. Это грех. Для нас обоих.

Он отошёл к противоположной стене, проводя рукой по лицу. В оранжерее воцарилась тишина, нарушаемая только затихающим дождём.

–Гроза прошла, – сказал он, не глядя на неё. – Тебе пора возвращаться.

Когда Оливия вышла на промокшие дорожки сада, она понимала: что-то сломалось между ними навсегда. Он переступил бы грань – она видела это в его глазах. Но его вера, его долг оказались сильнее.

И впервые за все годы она почувствовала не надежду, а горькое отчаяние. Потому что поняла: он действительно никогда не сможет принадлежать ей. Даже если захочет.

ГЛАВА 14. После грозы

Тишина, наступившая после бури, была оглушительной. Оливия шла по промокшему саду, и каждый её шаг отдавался в ушах пульсирующей болью. Физическое ощущение его пальцев на своей щеке всё ещё горело на её коже, словно клеймо. Она поднесла ладонь к тому месту, пытаясь удержать это мимолётное прикосновение, продлить его, но ощутила лишь холодный влажный воздух.

Он почти поцеловал меня.

Эта мысль проносилась в голове с навязчивой, мучительной яркостью. Она снова и снова прокручивала тот миг: его лицо, искажённое борьбой, его глаза, полные такой муки и желания, что у неё перехватывало дыхание. Она видела, как его веки сомкнулись, чувствовала, как его дыхание смешалось с её собственным. Между ними оставались сантиметры – целая жизнь, сжатая в одно невыносимое, прекрасное мгновение.

Почему? Почему он отступил?

Она вошла в свою маленькую комнату для преподавателей – ту самую, которую с таким трудом выпросила. Теперь эти стены, бывшие когда-то символом её победы, казались ей клеткой. Она заперла дверь, прислонилась к ней спиной и медленно сползла на пол. Только здесь, в полном одиночестве, она позволила себе то, чего не позволяла на виду у него, – полностью развалиться на части.

Слёзы не шли. Внутри была пустота, холодная и бездонная, как колодец. Горечь подступала к горлу едким комом. Он назвал это грехом. Их чувство, вся та нежность, понимание и та глубокая, выстраданная связь, что росла между ними годами, – для него это было всего лишь грехом. Осквернением.

«Я столько лет боролся…»

Его сломленный шёпот эхом отзывался в ней. А с чем она боролась все эти годы? С одиночеством, с тоской по дому, с безразличием опекунов. И он был её единственным якорем, её единственным светом. Она отдала этому свету своё будущее, свой талант, свою свободу. И что же? Он отшатнулся от неё, как от прокажённой.

Внезапно её охватила волна жгучего стыда. Она, бросившая ему в лицо своё сердце, а он – отринувший его во имя долга, который был для него дороже живой, дышащей любви. Унижение жгло её изнутри. Она сжала кулаки, впиваясь ногтями в ладони, пытаясь физической болью заглушить душевную.

Она подошла к зеркалу. Лицо в отражении было бледным, глаза – огромными и пустыми. В них не осталось и следа от той девушки, что всего час назад с надеждой и отвагой смотрела на него. Та девушка была разбита.

Что теперь?

Мысль о том, чтобы встречаться с ним каждый день, вести уроки, сидеть за одним столом в столовой, казалась пыткой. Видеть ту же борьбу в его глазах? Или, что хуже, – ледяную стену, которую он возведёт между ними, чтобы больше никогда не подпустить к себе так близко?