Солнце идёт за нами

При этих словах задрожало лицо Володьки, перекосилось и слезы потекли по темному, в раз постаревшему лицу… Заикаясь, Володька продолжил рассказ:

– Н-ну солдатик-то и подумал, может, живой паренек-то – а нет, один осколок всего – в голову, в затылок. Думает, хоть этого похороню. Скатил его в воронку, а тут что-то стукнуло в мозгу – на него похож парень, только моложе: и волосы рыжие, вьющиеся, и веснушки, и глаза синие…

Со стороны можно было подумать, что рассказчик говорил спокойно, но Санька видел, сколько усилий делает над собой человек, чтобы не завыть в голос…

– И взял солдатик – то документы, форму и стал сыном нашим Андреем Владимировичем Васильевым, а поступок свой объяснил так: по-честному если, то тюрьма ему, мало того, что из плена сбежал, да еще и врагов народа сын. В таком пекле, думает, все равно не выжить, а так ему хотелось умереть в бою, а не у параши. Да и родители парня, мы то есть, еще понадеются…

Только переоделся, землей сына нашего закидал, как подошли санитары. Говорят, что в рубашке родился – один из роты жив остался.

В атаку первым, рассказывает, шел и под танки кидался, все смерти искал, да, видно, на небесах уже умершим числился – ни разу не зацепило даже.

А когда война кончилась, решил, что родители должны о смерти сына узнать, вот и приехал.

– Делайте, – просит, – что хотите, хоть сейчас милицию вызывайте.

На эти слова я ему отвечаю:

– Как мать-то тебя называла?

А он мне:

– Матери не помню, а имя по-настоящему – Евгений.

– Забудь свое имя навсегда, – приказываю я ему. – Сыном я тебя признаю, Андрейкой. Не переживет старуха такого известия, да и не надо, чтоб внук безотцовщиной рос.

Побледнел при этих словах парень:

– У сына вашего и жена есть?

– У тебя, – отвечаю, – и жена есть и ребенок. Вижу, честный ты, парень, мог бы и по чужим документам героем где-нибудь устроиться, а ты не побоялся правду открыть. Наш с тобой, Андрейка, этот крест и потяжелее иных его нести будет.

Поклялся он мне, что будет нам опорой на старости, а внуку отцом настоящим…

Обнялись тут Владимир и Александр и расстались. Навсегда. Так война унесла из жизни Саньки еще одного близкого человека.

Глава 3. Иногда и так встречали героев

Глава 3. Иногда и так встречали героев.

Попутки, конечно, не было: Нязепетровск стоит на отшибе, но Валентин Ермолаев не унывал. Сколько лет ждал встречи с Маней и дочкой Гутей, а тут какие-то три часа. Он неторопливо шел, тяжелый «сидор» приятно оттягивал спину, как и добротный чемодан, но известно, что своя ноша не тянет. Он представлял, как дочка, которую никогда не видел, ест ложкой сгущенку из банки, а он гладит ее головку. Интересно, русую, как у Мани, или черненькую, как у него? Маня, наверное, похудела из-за тяжелой работы в котельной, и немецкое платье ей будет велико. Но ничего: ушьет, благо, и иголок, и ниток он накупил полный кармашек чемодана.

На околице деревни он вымыл лицо в речке Нязя, очистил сапоги от пыли, отряхнулся, поправил форму и бодро зашагал в сторону дома. Улицы были пустынны – все, видимо, работали, только кое-где совсем уже дряхлые старухи присматривали за ползающими ребятишками. Поколебавшись, он проскочил материнский дом и сразу направился в их с Маней небольшую, купленную перед самой войной избушку. На лужайке некрытого двора сидела девочка лет четырех в оборванном сарафанчике, а рядом ползал толстый младенец мужского пола в рубашонке до пупа. Ничего не понимающий Валентин спросил:

– Как зовут тебя, девочка?

Та словоохотливо ответила:

– Гутькой кличут, а это мой младший братишка Петька. Маманя на работе, а папаня в рейсе, через неделю приедет и привезет цельный кулек пряников.

– А вы кто, дяденька?

Ела Гуля хлеб со сгущенкой, сидя на коленях неузнанного отца, и подробно рассказывала о своем житье-бытье, а Валентин плакал. Всю войну ни слезинки не проронил, даже тогда, когда 8 мая хоронил своего лучшего товарища. А тут слезы рекой.

В это время подполз карапуз и, показывая пальцем на хлеб, заканючил:

– Дай, дай!

Отрезал ему кусочек хлеба Валентин, потом встал, достал заботливо приготовленные подарки, положил их на маленькую верандочку, которую смастерил в июне 41-го года, и ушел навсегда из своего дома.

Увидев лицо сына, мать оборвала радостные восклицания, поняла: «Узнал»… И затараторила:

– Вот ведь стерва какая, и письма до последнего писала, а сама с Гришкой Мягковым спуталась, сына прижила.

– Дом у ей надобно отобрать.

Но Валентин строго посмотрел на мать и тихо сказал:

– Не бойтесь, мама, я над собой ничего не сделаю, жить буду, а дом пусть ихним останется. Не хочу, чтоб моя дочь по чужим углам моталась. Не любила меня Маня, из-за сена тогда замуж пошла. Думал, стерпится-слюбится, да, видно, не судьба. Дочери всегда помогать буду, а Маня… Что Маня? Бог ей судья.

– Так оно, сынок, так, – обрадовалась мать. – Вон девок-то вокруг сколько, любая пойдет.

– А Вера с Рогатки, что любила меня, вышла замуж?

– Нет, холостая!

– Ну вот все и решено! Зови народ, ставь на стол! Гулять будем. Зови гармониста – плясать будем. Вот деньги, купи водки, самогона, вина – пить будем! А Веру я сам позову – жениться будем!

В самый разгар веселья в просторную избу Ермолаевых вошла Маня. Первой ее заметила Вера и до боли сжала руку Валентина. Гости побледнели и замолчали. Жалко тренькнув, умолк и гармонист. Во всеобщей тишине Маня громко сказала:

– Прости меня, Валентин, виновата я шибко перед тобой, но теперь все: я отрезанный ломоть, с Гришкой жить буду. Не держите зла и вы, мама! А из дома я съеду завтра-послезавтра и к приезду молодых (она кинула в сторону Валентина и Веры) все вымою и приберу.

И не оборачиваясь, гордо неся свою красивую голову, вышла в сени.

***

Братья Лежневы вернулись с фронта с разницей в один день. Фима и Алексей встретились в поезде и возвратились вместе. Она плакала и обнимала Лешку так, что солдатики сочувственно расспрашивали:

– Муж али брат?!

– Деверь, – отвечала та, – а о муже ничего не знаю. Как в трудармию забрали, так и шоферила по всем фронтам, горючее чаще всего возила на полуторке, а обратно тяжелых раненых. Закрою глаза, а они все передо мною стоят и лежат: безрукие, безногие, с животами развороченными… Страшно-то как.

Но не знала Фима, что страшное самое еще впереди…

Александра Лежнева чуть от счастья с ума не сошла. Еще вчера была одна одинешенька, Афанасий-то помер во время войны: надсадился в колхозе и кровью изошел. А тут в начале августа и сыновья вернулись, и невестушка, и дочка Катя в эти же дни прислала весточку, что зять возвратился контуженный, но живой. И на большой радости напекла Александра пирогов почти из всей муки, что дали на трудодни: и со свежей картошкой, и с грибами, и с рыбой, и сладкие, открытые с ягодами. И самогон поставила, чтоб все честь-честью. А никто к ним не пришел. Это было невероятно и непонятно. Не веря глазам и еще не ощущая беды, Александра кинулась по дворам, стучалась, приглашала встретить сыновей, сулила водку и закуску. Но никто из соседей не откликнулся, а молодая соседка Ниночка, потерявшая на войне всю семью, зло выкрикнула:

– Забирай свою «зелененькую», знаем, чем на войне бабы занималися, да предателя, что харчи немецкие кушал, и уезжайте из деревни. Не будет вам здеся жизни. Надо же: все живые вернулись, а у меня и муж погиб, и отец, и два брата честно голову сложили. И из-за ворот послышался вой больше похожий на волчий, нежели на человечий. Баба кричала так громко, что Лежневы, сидевшие за столом, услышали и поняли, почему никто не пришел. Серафима забилась в рыданиях:

– Только и обнимали меня раз руки танкиста, что вытаскивал из кабины, когда при бомбежке оторвалась она от кузова и, кувыркаясь, понеслась по полю. Как тогда жива осталась, не знаю. Думала, комиссуют, просила даже. Но как только переломы зажили, снова в шоферы определили. Не «зелененькая» я, не «зелененькая». Не изменяла я тебе, Василий, никогда не изменяла!

– Я знаю, Серафимушка, верю, – пытался успокоить Василий супругу и не заметил, как Алексей выскользнул из-за стола на улицу. Кричал он, что кровью искупил плен, показывал на медаль «За отвагу», на ордена «Славы». А у одного дома замолчал и долго стоял; вдруг ворота распахнулись, и к нему выбежала Ирина, его невеста. Посмотрела она на окна деревенских домов, выкинула самый оскорбительный для людей знак – крепкую фигу – и крикнула:

– Я семь лет его ждала, с самых девчоничьих лет. Я замуж хочу! Не предатель он, не предатель. Обнял ее Алексей, взял на руки и понес драгоценный «трофей» домой.

Вроде бы со временем понемногу все успокоились: Алексей устроился комбайнером, Фима стала работать на тракторе, Василия учителем истории определили. Но народишко оказался памятливым: то вслед Серафиме выкрикнут: «Зелененькая», намекая на шинель и якобы неподобающее поведение на войне, то комбайнеры – мужики вроде в шутку спросят, мол наши харчи лучше или немецкие «шпроты-мроты», то ученики Василию стул чернилами заляпают, оттирай-три, Серафима.

А как родила Фима ребеночка, а тот покричал два дня и умер, так и вовсе житья не стало: сальные намеки так и сыпались на желтую от горя Серафиму. Промучившись год, она твердо сказала:

– Уезжаю к старшей сестре своей Шуре, что в Верхнем Уфалее живет. Ее муж – милиционер, может, пристроит куда на работу.

Василий поддержал супругу:

– Я с ней поеду, а то умрет она с тоски здесь. Судьбу поменять нужно. Новое место – новая жизнь.

Алексей и Ирина тоже решились ехать с ними. Так Лежневы перебрались в Верхний Уфалей.

Глава 4. Кожанка

Глава 4.Кожанка.

16 октября 1946 года Мария возвращалась домой в прекрасном расположении духа: Уфалейским Райвоенсоветом ей сегодня была вручена медаль «За победу над Германией в ВОВ 1941-1945 годов». Кроме того, в буфете горкома ей удалось купить сосиски в натуральной оболочке, пачку печенья, длинненькие конфеты «Барбарис», московские «Батончики» и большой кулек яблок. Она представляла, как обрадуется семья. Но вопреки обыкновению, ее никто не встретил ни у ворот, ни на крыльце. Уже в сенях она услышала раздраженный голос матери, та за что-то ругала Настеньку.

– Мама, за что вы выговариваете ей? – с порога спросила Мария.

– Вишь, Настя-то замуж собралась!

– Да ведь это замечательно!

– Ой, горе мне, горюшко, не за Ивана Менщикова, а за Петьку Пильщикова из Шамаги.

Шамага располагалась за Шуранкой вниз по течению Уфалейки. Откуда такое странное название? Вероятнее всего из-за того, что здесь поселились люди, прибывшие из Шемахи, что находится близ Нязепетровска. Местные жители быстро переименовали Шемаху в Шамагу.

Шамагинских отличал особый говорок, они растягивали последние слоги в словах, будто пели песню. Из-за отдаленности поселения они выезжали по своим делам на конях, и коренные уфалейцы сочинили про них шутливую песенку:

Шамага пешком не ходи-ит,

Все на конях езди-ет…

Весной Уфалейка разливалась и затопляла низины, и горожане сочувственно говорили: «Опять Шамага поплыла».

По улице Красной чуть выше узкоколейки жила бабка Маланья. Старший ее сын уехал в Касли да так там и прижился. Дочери Валентина и Поля вышли замуж. А младший избалованный сын Петр жил с ней. Он работал каменотесом, шлифовал мраморные плиты. Работа тяжелая, пыльная, и он, мечтая о лучшей доле, представлял себя прокурором. Товарищи узнали об этом, и за ним закрепилось прозвище «Петька-прокурор». Петр не обижался, а, наоборот, гордился этим. Был он самолюбив и самонадеян, не дурак выпить и подраться, и однажды в пылу ссоры с матерью рубанул ее по мягкому месту топором. Хорошо еще, что вскользь пришлось, и рана оказалась неглубокой. Никому об этом не сказала Маланья, но стала опасаться младшего сына и ни в чем ему не перечила. Вот за такого незавидного парня собралась Настенька замуж.

– Глаз с прищуром, подбородок тяжелый, выражение лица надменное… Да и характерец не дай Боже!

– Его и мать боится.

– И пьет он.

– Не нравится нам он.

Долго уговаривали родные Настю, чтобы она хорошенько подумала и не спешила с выбором.

Но девушка уперлась на своем:

– Он хороший, зарабатывает неплохо, вон в кожанке щеголяет, не то что Иван в гимнастерке и в ватнике ходит. Пойду за Петю и все тут.

Так Настя настояла на своем, и через две недели состоялась их свадьба.

***

Санька Семенов срубил и поставил молодым избу в переулке, чтобы помогать младшей сестрице с огородом и по хозяйству. Но Петр не любил, когда к ним кто-либо приходил, и начинал придираться к жене:

– Что это у тебя полный дом народу собралось? Делать что ли нечего?

Вскоре родилась Верочка, беленькая, пухленькая, с карими глазами. Очень она полюбилась Марии, и та нарадоваться не могла на ребенка.

А еще через два года – Валюшка, маленькая, чернявенькая и черноглазая. Мария попросила назвать ее Алефтиной, Аленькой, но Петр поступил по-своему: дал ей имя своей старшей сестры – Валентина.

Верочка любила играть спичечными коробками, строила из них домики.

– Что игрушками-то ты не играешь? А все коробками? – спрашивали ее взрослые.

Но та только посмотрит внимательно на них и снова погружается в сооружение домов и башенок. Когда просыпалась Валюшка, Верочка говорила:

– Вальтя проснулась, – и прятала свои «игрушки», чтобы сестренка ничего не сломала.

У одной лишь Таисьи сжималось сердце, глядя на внучку, она никак не могла забыть плохую примету: Верочка поползла не вперед, как все дети, а попятилась назад.

А вскоре в Уфалей пришла беда – скарлатина. Верочка заболела, врачи не смогли спасти девочку. Мария была безутешной. Через несколько дней после похорон Верочки скарлатиной заболела и полуторогодовая Валечка.

Седая, как линь, Чемпалиха, сочувствуя почерневшим от горя соседкам, предложила окрестить ребенка, а потом уже нести в больницу.

– Церкви в Уфалее нет, да как бы поздно не было, – грустно ответила Настя, заворачивая в легкое покрывальце пышущую жаром малышку.

Но пожилая женщина и на этот вопрос знала ответ:

– В Нижнем Уфалее в Казанской церкви знакомый батюшка служит. Мария быстро приняла решение, и вот они уже едут в брезентовом «бобике». Шофер все дорогу испуганно оглядывался и повторял:

– Под вашу ответственность, Мария Васильевна.

С семью шпилями, с арками, ажурными воротами, ослепительно белая церковь оказалась такой величественной, что люди несколько минут стояли, пораженные красотой храма. Несмотря на субботний день, в церкви молились всего несколько старушек. Они удивленно воззрились на руках. Чемпалиха о чем-то пошепталась с батюшкой и обратилась к Марии:

– Сейчас воду нагреют, подготовят все к крещению.

Во время таинства Валюша очнулась и сипло заплакала…

Через три недели счастливые Настя и Мария забирали из больницы исхудавшую, почти прозрачную, но живую и здоровую девочку. Но на службе у Марии получились большие неприятности:

– Где это видано, чтобы с дежурства единственную машину снимать. Это еще полбеды, но чтобы партийка, фронтовичка у всех на виду ребенка возила крестить – это уже ни в какие ворота не лезет!

Двенадцатого марта 51-го года родилась Людочка, тоже беленькая и пухленькая, только с ясными голубыми глазами.

Ее тоже решили крестить, но тайно.

Чемпалиха, хоть и на трех ногах, но новости по-прежнему узнавала с поразительной быстротой. Она и рассказала, что в окрестностях Уфалея есть Отделенки. Жители Зверинки перед войной решили расстраиваться и в лесу на горочке возвели два десятка домов, но фронтовиков вернулось мало, и хуторок с деревней не соединился. Здесь-то уже с год живет старый – престарый поп, он и литургию читает, и детей крестит, и фамилию не спрашивает. Семеновы посоветовались и решились идти, несмотря на дальность и отсутствие дороги. Александр и Мария вышли рано, еще до рассвета, мужчина нес ребенка, а женщина запасные пеленки и молоко. Изрядно утомившись, они наконец-то вошли в выселки. Старушка, понимающе кивая, указала нужный дом. Вопреки ожиданиям, в избе было полно народа. Две женщины с ребятишками на руках предложили сесть рядом с ними на лавку:

– Крестить? Подождите немного.

В это время пожилой мужчина без руки поклонился священнику в ноги и громко сказал:

– Нечем тебя отблагодарить, батюшка, вот только самое дорогое, что есть прими – медаль «За отвагу».

Мария удивлено посмотрела на сидевшую рядом женщину. Та шепотом ответила:

– Глотошная в деревне была, а фельдшерица одна на три деревни. Вот батюшка и собрал больных ребятишек, чтобы остальные не заразились, да и выходил их. Поп сердечно поблагодарил солдата, но от медали отказался и пригласил присутствующих к крещению.

Между тем отношения Насти с мужем все напряженнее. Петр ждал сына и был недоволен, когда узнал, что родилась снова дочь.

– Я лучше на руки козленка возьму, чем девчонку, – заявил он надменно Семеновым и стал еще больше придираться к Настеньке, даже бил ее. А вскоре и вовсе оставил молодую супругу. Мария, Шура и брат Санька помогали младшей сестрице, чем могли: утешали ее, водились с маленькими племянницами, работали в огороде, заготавливали дрова на зиму, приносили продукты, – но с горечью замечали, как Настя потихоньку «таяла». От нервных потрясений у нее стала развиваться базедова болезнь. Какой-то страх сковал все ее существо: она запирала двери на крючок, задергивала плотно занавески, а заслышав подозрительный шум, залезла по кровать вместе с дочерьми и просила их сидеть тихо-тихо. Так невесело проходили ее дни.

Глава 5. Тяжелое время

Глава 5. Тяжелое время.

Следующий 52-й год оказался очень тяжелым для семьи Семеновых. Постарела Таисья, а забот у нее хватало. Очень беспокоилась за младшую дочку, так неудачно вышедшую замуж. Водилась с младшенькой Валькой, девчонкой капризной и упрямой. Около трех лет ей, а все качается в люльке и кричит:

– Таисья, ищай! Качай, значит.

Устанет Таисья и ждет своего Саньку с работы. А когда тот возвращается с рудника, говорит ему:

– Санечка, покачай немного Валюшку.

И он чуть ли не с порога начинает толкать люльку из стороны в сторону. Но Валька как будто чувствует это и кричит:

– Уходи! Таисья, ищай!

А тут еще Антип заболел. Работал в листопрокатном цехе металлургического завода. Жара нестерпимая, жажда. Вот и надорвал он легкие, стал задыхаться. Дышал тяжело, прерывисто, со свистом, будто в груди что-то прожег. А ведь у него трое детей: Рая, Володя и младшая Галинка, ей всего-то семь лет. Кто их кормить будет? С кем поделиться Таисье грустными думами? Вот уже десять лет минуло с той поры, как не стало ее Василия. А ведь и дня не проходило, чтобы она ни вспомнила про него, ни поговорила мысленно с ним о своей жизни, ни поведала ему о горькой судьбе младшенькой Настеньки.

К осени Таисье стало совсем плохо. Она позвала к себе Марию и медленно заговорила:

– Дело у меня к тебе, Машенька, неотложное. – Ласково погладив дочь по щеке, Таисья на мгновение задумалась и снова продолжала:

– Время мое пришло…. Сегодня родители мои Антип Никифорович и Федосья Козыревы приснились. Села я с ними в телегу да и поехала. Мария заплакала.

– Не причитай, послушай лучше. Помнишь, поди, как отец твой, Василий, боялся один в баню ходить, Саньку с собой брал. Все казалось ему, что кто-то чужой моется. – Таисья внимательно посмотрела на дочь. – Так вот, действительно моется. Ты на праздники, а особенно на Пасху в бане воды горячей оставляй, да пару побольше. Белье мужское клади. Газеты, крашеное яичко в Воскресенье Христово.

Глаза Марии стали похожи на две плошки:

– Не поняла, мама.

– Помнишь, я рассказывала об околоточном Никифоре, что Саньку от белочехов спас. Вот он и моется. Ушел он тогда, но не с белыми, как все думали, а в лес грехи людские замаливать. Летом живет он на Старых Проплешинах, что за Половинкой. На покос как пойдете, непременно зайдите к нему; коли жив будет – приветит. А зимой в тайгу уходит, а в какую сторону – не ведаю. Позаботишься о страдальце?

Мария кивнула головой. Мать облегченно вздохнула.

Умерла Таисья в ноябре, тихо, во сне. Застыла на устах ее благостная улыбка, оттого что обрела она покой как награду за свою многотрудную, многострадальную жизнь и получила надежду на встречу с тем, кого всегда любила и никогда не переставала любить. А потом через несколько месяцев умер Антип, еще совсем молодой, сорока шести лет от роду, оставив на Дуню детишек. Народу собралось много с венками и лентами, несмотря на вьюжный февральский день. Все горевали, тяжело вздыхая. Им вторил ветер, который неистово завывал, поднимая и крутя в воздухе снежные массы, бросал их в скорбные лица людей, будто сама природа так бурно переживала за утрату кормильца, простого рабочего человека, чьи силы без остатка были отданы родному заводу, где он трудился почти с малых лет. От всех этих невзгод Настенька совсем сникла, нервы ее окончательно расшатались, базедова болезнь быстро прогрессировала. Семеновы взяли младшую сестру и ее маленьких дочек на жительство к себе домой. Чемпалиха, сильно скучавшая без Таисьи, чувствуя себя осиротевшей, почти каждый день приходила в каменный дом соседей, с тревогой смотрела на Настю и думала про себя: «Неужели не оправится? Жаль девку. Такая красавица была. Но, видно, не в красоте счастье. Права старая пословица: «Не родись красивой, а родись счастливой». И, печально качая головой, уходила к себе домой. Так прошел год. Болезнь, связанная с расстройством нервной системы, обернулась буйным помешательством. Настя, постоянно всего боявшаяся, стала вдруг агрессивной, никого не узнавала и однажды чуть было не подняла за светлые волосенки свою младшую дочурку Людмилку, оказавшуюся рядом, да Санька успел вовремя перехватить ее руку. Настю отправили на лечение в Челябинск, но в больнице она пробыла недолго и в июне 54-го года скончалась. Похоронили ее на кладбище в медгородке, в районе ЧМЗ.

Мария сразу про себя решила, что оставит девочек у себя, и оформила над ними опеку:

– Я не предатель, я не смогу жить с таким грузом в душе, если расстанусь с ними.

И она нежно гладила черную и русую головки маленьких племянниц и старалась обеспечить им счастливое детство, оставив всякие мечты о личном счастье.

Глава 6. Мария

Глава 6. Мария.

Мария работала дежурной на подстанции ЧЭГРЭС, куда устроилась сразу после возвращения с фронта. Во-первых, близко от дома, а во-вторых, и платили больше, чем в сберкассе, и паек был посущественней. Ее избрали секретарем партийной организации. Приходилось много времени отдавать общественной работе. К Марии часто обращались за помощью и соседи, особенно пожилые люди.

– Машенька, помоги мне пенсию оформить. Скажи, какие бумаги нужны? Я малограмотная, ничего не понимаю, – просила тетка Настя, жившая в маленьком, на два окошечка домике напротив Семеновых.

– Маша, и мне бы тоже пенсию. Я ведь долго работала. Только вот не все документы сохранились, – вторила бабка Маня Сидорова.

– Хорошо, я все узнаю и постараюсь похлопотать за вас.

– Похлопочи, похлопочи ради Бога, миленькая! Мы не знаем, к кому и обратиться нам.

И Маша шла в разные учреждения, чтобы добыть нужные справки для неграмотных соседок. Зато сколько радости было у всех, когда тетка Настя и бабка Маня получили первую пенсию!

– Спасибо тебе, голубушка ты наша! Вот умница! Все знает, все умеет! – наперебой хвалили ее счастливые старушки.

– Маша, поругай там у вас на собрании моего Генку. Вчера опять напился и гонял нас до утра. Спасались, кто где мог, – жаловалась жена одного из линейщиков, обслуживающих высоковольтную ЛЭП.

– Мария Васильевна! Ей Богу, больше не буду. Вчера устали после работы, ну и выпили. А она и давай кричать на меня с порога. Не выдержал я и пригрозил ей, – оправдывался Геннадий. – Только не вызывай на собрание и не рисуй в газетке своей.

Марии приходилось быть и за председателя, и за секретаря на собраниях, и за редактора стенгазеты, да еще и в горкоме состояла в ревизионной комиссии, а во время избирательной компании – агитатором. Сколько домов и улиц нужно обойти и переписать всех, раздать пригласительные! А вечерами склонялась над стенгазетой, в которой рассказывала о текущих делах на подстанции, а в рубрике «И такое бывает…» рисовала смешные карикатуры на пьяниц и дебоширов. Правда, фамилии их никогда не указывала. И так всем ясно. Провинившиеся узнавали себя и мысленно благодарили Марию, что она оставляла их инкогнито.

– Как ты все успеваешь, Машенька? – дивились на нее соседи.

И в быту помогала Мария людям, чем могла.

– Маша! Нет ли у тебя капустки? Хотела щи сварить, а у меня закончилась вся, – приходила молодая соседка Зоя.