Полная версия
Солнце идёт за нами
Очнулся он оттого, что медсестра Ниночка лила ему в рот спирт (в горле все обдирало и жгло), а старшина деловито растирал его голое тело и одевал сухое, несмотря на то, что бомбежка не закончилась.
– А Титыч где? Его спасли? – еле слышно спросил Василий.
Старшина отвел глаза…
Благодаря налаженной Василием связи, их батальон соединился с основными силами и они вышли из окружения. Лежнева представили к медали «За Отвагу», а он все не мог успокоиться: ночами раненый крепко хватал его за ноги и тянул в бездонную глубь. Ему казалось, что товарищи за его спиной шептались, что он спас рацию ценой человеческой жизни, выслуживался и что своими руками утопил несчастного. На самом деле его никто не упрекал, все понимали, что Василий ни в чем не виноват.
Вскоре ему представился случай оставить свой батальон: комполка взял его к себе в штаб:
– Почерк у тебя красивый, будешь писарем у меня: прежнего шальной пулей убило, когда курил.
– Есть. Разрешите выполнять? – только и смог тогда ответить Василий и подумал: «А я не курящий».
В штабе все полюбили молодого бойца: кто-то за то, что он отдавал свои папиросы «за просто так», другие за молчаливую услужливость, а, главное, за то, что он не ухаживал за переводчицей Зиночкой и радисткой Леночкой.
Поэтому именно ему как серьезному бойцу поручили в 1943 году сопровождать одного очень известного генерал-полковника, не то самого Рокоссовского, при осмотре позиций. Эх, знал бы, чем закончится этот осмотр, ни за что не пошел, даже под угрозой расстрела и трибунала.
Только отошли они метров на двести от штаба, как начался минометный обстрел. Командир с тревогой взглянул в бинокль: при первых же взрывах мин обе фигуры упали одна на другую.
– Молодец Васька, не подвел, – подумал он, – закрыл собой генерала. К медали представлю, если не заденет.
Вскоре обстрел закончился. Комполка с тревогой посмотрел в сторону темнеющих фигур. Верхняя приподнялась, отряхнулась, и, к своему удивлению, полковник узнал в ней приехавшего к ним на позиции Рокоссовского. А тот в это время обратился к сгорающему от стыда Ваське:
– Первый раз такой случай в истории произошел, чтобы генерал сержанта от пуль прикрывал… Как я на тебя плюхнулся, сам не представляю.
После этого Рокоссовский весь день находился в прекрасном настроении, и Василию все сошло с рук, кроме прозвища. Штабники окрестили его «Егорием Храбрым, а сокращенно называли просто Егоркой». С этим приклеившимся к нему имечком и встретил потом Лежнев победу в Чехии.
Глава 5. На реке Рур
В тесной теплушке вповалку спали пленные русские солдаты, самые сильные и выносливые, – раненых и ослабевших отсортировали еще в Мюнхене.
Кто-то тронул Алексея за плечо, тот вздрогнул и в полутьме узнал пожилого поджарого солдата, с которым ел из одной миски: своей посуды Алексей достать не смог.
– Нас везут в концлагерь на реке Рур. «Веселенькое» такое название – «кровавый понос» переводится. Знаю я эти места с 14-ого года… Видно, судьбина мне такая: в неметчине голову сложить…
И без перехода:
– Второй раз?
– Да, – шепотом ответил Алексей.
– За второй расстрел!
– Да, – так же тихо, но твердо повторил Алексей.
И два мужчины, молодой, рослый и старый, жилистый, крепкий, надолго замолчали, привалившись спиной к спине.
Концлагерь, в который их пригнали, был небольшой, всего на пять тысяч человек, и охраны мало – один-два конвойных на двадцать заключенных. За побеги пойманных арестантов пока не расстреливали. Но пленные постепенно слабели – сказывалась тяжелая работа на каменоломнях и скудная еда: утром узников не кормили вовсе, в обед горячая баланда, вечером она же холодная, если оставалась, конечно.
А недалеко от лагеря находились прелестные «фахверки» – небольшие деревушки, окруженные высокими живыми изгородями, ярко-зелеными летом и коричнево-желтыми осенью и зимой. На фермах жили и работали немцы и немки со своими розовощекими детьми…
В лагере же тем временем начиналась эпидемия дизентерии. Несколько пленных уже умерло. Медлить было больше нельзя: ранее здоровый, Алексей теперь весил не более пятидесяти килограммов.
Лагерь особо не охраняли – на всем протяжении высокий забор был обвит колючей проволокой в несколько рядов, на вышке стоял пулемет, кругом земли Германии.
Побег назначили на четыре утра. И вот две тени осторожно, медленно, замирая надолго от каждого звука, стараясь слиться с землей, ползут к сортиру, который был единственно возможным местом для побега.
Пожилой нырнул в отходы жизнедеятельности первым; Алексей, после секундного колебания, за ним. Вонь «оглушила» его как ударом по голове, труба была узкой и почти полностью заполнена человеческим калом, смешанным с мочой и кровью.
Очнулся Алексей под трубой на берегу рек Рур – старик изловчился выволочь его. Первым пробуждением Алеши было нырнуть в речку – и мыться, оттираться песком, мхом, чем угодно, лишь бы смыть с себя эту склизкую, неимоверно вонючую массу.
Но старик, хитро улыбнувшись, не позволил. Алексей не понял почему, но ослушаться бывалого, опытного друга не решился.
– А теперь в болото, устроимся в торфяных ямах, как планировали?
Старший товарищ, еще хитрее посмотрев на него, ответил:
– Доверяй, но проверяй! Мало ли что я говорил: ни в какие ямы и суслоны мы залезать не будем. Шагом-арш, за мной.
Через час-полторы они подошли к какой-то деревеньке. Старик приказал лезть в силосную яму на околице и спать сутки – за это время их искать перестанут. Он рассчитал все правильно: из-за ужасной вони собаки след не взяли, да и искали в других местах – то в полях, то у болота – они слышали лишь отдалённый собачий лай.
Сколько просидели в яме, они не помнили.
– Надо вылезать, – первым заговорил нетерпеливый Алексей, – а то сваримся тут как кур во щах.
Солома прела и горела нестерпимо, а воняла так же, как в нужнике. Старший ответить не успел: кто-то вилами осторожно шебуршил в яме. Они приготовились к схватке. Но взору предстал очень пожилой немец-крестьянин. Он воткнул вилы в землю и развел натруженные руки, похожие на клешни, в стороны, всем своим видом показывая, что его бояться не нужно.
– Пить, – обратился к нему Алексей.
Старик оглядел их с ног до головы, покачал сочувствующе головой и протянул узлы, в которых была гражданская одежда, пища и бутылка с молоком. Потом немец показал жестами, чтоб они уходили.
– Уйдем, уйдем, – говорил старшой, – а потом опять зайдем с другой стороны.
И обратился к ничего не понимающему Алешке:
– Есть у меня в этой деревне дружок Карлуха, работал я у него в 14-м году, а за дружком – должок немалый.
***
И вот Алексей снова в Арденах. Но его мечте – войти в лагерь победителем – не суждено осуществиться: лагерь в 1944 году освободили американцы. А ведь если бы не его мечта, то достало ли у него сил придушить голыми руками вооруженного польского полицая, который «накрыл» их в хате безымянной полячки? И не этот ли «мираж» согревал их в брянском болоте, помог выбраться им из трясины?
Мысль о том, что они войдут победителями в лагерь, питала их как хлебом.
Благодаря своей мечте, они не чувствовали боли, оставляя за собой клочки кожи и мяса, ползя к линии фронта.
Эта цель дала Алексею силы выстоять на отекших, изъязвленных ногах перед энкавэдэшником, перед зэками, принявшими его за доходягу.
И не медаль «За отвагу», а свою мечту, с которой преодолел все тяготы и испытания, прикручивал он к гимнастерке…
А вот теперь не он, а какой-нибудь рослый американский лейтенант войдет в лагерь победителем…
И той деревеньки, в которой они подкормились, отдохнули, нет – смыло при взрыве плотин. Жив ли веселый румяный Карлуха и его кудрявая фрау (тогда Алёха думал, что это ее имя)? И есть ли на свете тот старик с руками – клешнями? И что ему, Алексею Лежневу, остается делать?
Стоять на переправе, принимать освобожденных американцами русских солдат, слушать разговоры о том, что союзнички назначили фашистским надзирателям пайки вдвое больше тех, что выдавали бывшим пленным, вглядываться в изможденные лица и не узнавать никого…
Часть третья. После нашествия. Глава 1. Вы Машу мою не видели?
Глава 1.Вы Машу мою не видели?
Маленькая, худенькая, ссутулившаяся женщина в длинном выцветшем платье ходит каждый день на станцию встречать эшелоны и поезда – стоит, иногда присядет на скамейку, положив руки на колени, как ученица, ждет до позднего вечера и всем прибывающим военным задает один и тот же вопрос:
– А вы Машу мою не видели?
Эта женщина в белом платке и в галошах на босу ногу – бабка Таисья.
Кто-то нетерпеливо отмахивается, а кто-то сердобольно спрашивает фамилию дочери, звание, место службы и отрицательно качает головой.
Последний день июня 1945 года не стал исключением. Таисья робко тронула за плечо молодую женщину-сержанта с короткими вьющимися волосами, в которых кое-где пробивалась седина:
– Девонька, а вы Машу мою не видели?
Девушка обернулась и вскрикнула:
– Мама, разве вы меня не узнаете? Это же я, ваша Маша! А это, Фрося. Фрося Попкова. Мы как вместе ушли на фронт, так 23 июня 45 года вместе и демобилизовались.
Таисья уткнулась в грудь дочери и, не стесняясь пестрой толпы, громко зарыдала. К ним робко подошли две девушки и подарили большой букет едва распустившихся лилий.
– А наша сестренка никогда не вернется, – и, обнявшись с Фросей, заплакали навзрыд. – Фельдшером она была…
И вдруг перед мысленным взором Маши промелькнула вся ее фронтовая жизнь.
Служба во ВНОСе трудная и опасная. Посты располагались друг от друга далеко, на расстоянии двадцати километров. Нужно было постоянно находиться на вышке, наблюдать за передвижением противника на земле и в воздухе и передавать сведения нашим частям.
Каждый пост состоял из четырёх-пяти красноармейцев, в основном девушек. Дежурили днем и ночью, под бомбежкой и в непогоду, летом и зимой, в дождь и холод, стояли на пронизывающем ветру. Из-за дальности расположения постов с питанием тоже было плохо. Да и форма не очень-то подходила для дежурства на высоте, не согревала она бойцов. Мерзли пальцы, поворачивая оптические приборы, от постоянного напряжения слезились глаза.
Хорошо, если пост находился недалеко от селения, чувствовали себя девчонки не так одиноко. А если в лесу?
Приходилось опасаться не только налетов вражеской авиации, но и так называемых «зеленых братьев». Это различные группировки националистов, скрывавшихся в лесах Прибалтики и уничтожавших красноармейцев. Если такая группа выйдет на пост, что могут сделать четыре или пять девушек против вооруженных до зубов матерых бандитов? Конечно, бойцы сообщали о нападении, но пока подойдет помощь, в неравной схватке пост погибал полностью.
Их 21-й отдельный батальон ВНОС находился в Латвии на Тукумском направлении. Она была начальников одного из постов 2-й роты.
Тукумс – старинный город, основанный еще в 13-м веке и сохранивший памятники Средневековья: узкие, вымощенные булыжником улочки, маленькие аккуратные домики, тесно прижатые друг к другу, католические костёлы.
А рядом леса, но не такие, как на Урале, угрюмые и темные, а светлые. Деревья в них вольготно раскинули свои пышные и кудрявые кроны, они не стремятся подняться ввысь, а распространяются вширь, не жмутся друг к дружке близко, а дают простор, образуя большие поляны.
Недалеко от города располагался аэродром и проходила магистральная дорога. Зная об аэродроме, вражеская авиация часто устраивала налеты.
Но вышку покинуть нельзя, чтобы где-нибудь укрыться от бомбежки. Страшный рев самолетов, невообразимый грохот от взрывов, сотрясающий землю. Казалось, в одну минуту взлетишь вместе с вышкой на воздух, который будто раскололся на части и его напряжение ощущаешь всем телом.
А потом вдруг наступает такая полная тишина, что слышишь стук собственного сердца и ток пульсирующей в висках крови. Уши заложены и еще долго не могут отойти, чтобы воспринимать обычные звуки: шелест листвы, дуновение ветра, человеческую речь.
Она и ее подруга Фрося смотрят друг на друга, догадываясь о сказанном по губам.
– Отбой. Скоро сдавать дежурство.
А пока можно просто осмотреться кругом. Но терять бдительность нельзя.
– А помнишь, Машенька… – начала было Фрося, но осеклась, встретив суровый взгляд подруги.
Для нее, начальника поста, всегда на первом месте были дисциплина и чувство ответственности. В этом она требовательна и к себе, и к сослуживцам…
И вспомнился Маше случай, когда она не отпустила девушек в город, чтобы осмотреть старинный костел, в то время как девчонки из других постов отправились в Тукумс, но не дошли, наткнувшись на «зеленых братьев».
После этого происшествия девушки починялись ей беспрекословно, веря ее интуиции, ценя ее требовательность, принципиальность, сдержанность, умение подбодрить и не допустить паники.
Все это мгновенно пронеслось перед ней в ее сознании, и она, будто очнувшись, прижалась к матери:
– Мамочка, я с тобой.
Новость о том, что у Семеновых Мария вернулась с фронта, вмиг облетела все шуранские улицы.
Родственники, соседи, знакомые и вовсе чужие тащили на стол, поставленный прямо во дворе под яблонькой, все что имели: горшок ячневой каши с конопляным маслом, четвертинки круто посоленного черного хлеба, редиску второго урожая и, конечно, кормилицу – картошку, теплую, посыпанную зеленью.
Двоюродные сестры Мария и Полина, дочери Григория Семенова, поднесли кувшин землянки:
– Возьмите, Маша, только сегодня насобирали, правда, горчит ягода немного: год сухой выдался.
И неловко переминаясь с ноги на ногу, встали поодаль, не решаясь сесть за стол. Вот ведь как бывает: родня ближе некуда, а не роднились. Разошлись пути братьев: ни на именины, ни на родины не ходили друг к другу, только и пришел Григорий на похороны брата, да и то слезинки не проронил – потому как чужие друг другу стали. Как такое могло случиться, обе семьи не понимали. Не один раз повинился Григорий за злую шутку в голодный год и Саньку пробовал привечать – своих-то сыновей у него не было. Да толку не вышло. Может, Таисья, в глубине души винила Григория за Анну? Ведь что там ни говори, а человек без Родины, что соловей без песни. Да и жива ли она, Аннушка?
Как бы то ни было и двоюродные сестры не общались: «здравствуй» – «прощай» – вот и весь разговор.
Мария, заметив неловкость сестренок, сердечно их обняла, расцеловала, взяла кувшин и вдруг поднесла ягоды к самому лицу, а потом тихо проговорила:
– Вот за этот горько-сладкий запах Родины и сражались наши солдаты, за яблоньку у дома, за березовый лес, что начинается сразу за опушкой, за грибной сосновый бор, что за рекой, за солнечный земляничный пригорок…
И Мария надолго замерла, вдыхая почти забытый аромат нагретого солнцем хвойного леса.
Молчание прервала чуть-чуть оробевшая Чемпалиха, позвякивая посудой:
– Ну давайте выпьем беленькой по маленькой. Сейчас куры в печи дойдут, закуска знатная будет.
Люди одобрительно загудели:
– Татьяна, трех последних порезала?
– Не беречь же их в такой день, когда Мария вернулась.
Гришка мой вон не только поспевшие огурцы, но и все опупки оборвал, так что угощайтесь. Еды всем хватит.
Очнувшись от оцепенения, Мария из вещмешка достала невиданное лакомство: буханку настоящего ржаного хлеба и банку сгущенного молока. Ребятишки оповещали запоздавших, что тетя Мария «пироженкой» угощает. Оделив детей, Мария достала подарки родным: матери, Шурочке и Татьяне Чемпаловой достались набивные платки, беленькие в черный горох; Антипу часы на коричневом ремешке; любимой сестренке Настеньке – прозрачные желтые бусы, похожие на плоды шиповника.
– Что это за камушки? – задыхаясь от восторга, спросила Настя.
– Янтарь, янтарные пронизи, а эти два крохотных солнышка в ушки.
– А у меня и уши не проколоты.
Но, сообразив, пристроила сережки в толстые черные косы. Янтарь удивительно подошел ее смуглому лицу.
– Красавица, – зашептали бабы Таисье, – счастливой будет…
– А тебе, Санечка, – обратилась она к брату, – особый подарок.
И, развернув кусок мешковины, поднесла добротные хромовые сапоги. Пощупал их Александр, помял в руках да и заплакал:
– Не нашивать мне сапог-то, Машенька, съела меня гора. Посмотри, во что мои ноженьки превратились. И, сняв огромных размеров лапоть, развернул портянку. Все ахнули: распухшие, изъявленные ноги, все в чирьях, напоминали колоду.
– Антипу отдай, ему как раз впору придутся.
Решив, что торжественная церемония окончена, мальчишки заканючили:
– Теть Маш, про войну расскажи!
– Мария Васильевна, вы «мессершмиты» и «юнкерсы» сбивали?
– Тетя, а сколько вы самолетов уничтожили?
– А вы фрицев убивали?
Но Мария ответила:
– Нелегко про войну слушать, а на войне быть и вовсе страшно.
Ее слова прозвучали неожиданно громко в раз наступившей тишине:
– Давайте лучше добрым словом помянем отца моего Василия Александровича и жениха моего Павла Менщикова, и подруг моих погибших…
Бабы привычно заплакали, засморкались в платочки; старики уже приготовились выпить не чокаясь, как вдруг в воротах появился молоденький лейтенант с «Отвагой» на груди. Девушки оживились, стали расспрашивать, кто такой. Сердце Марии учащенно забилось, но, увы, напрасно… Вглядевшись, она узнала Ивана Менщикова, младшего брата Павла. Иван смущенно пробормотал:
– Мне сестрица Дуся сказала, что Машенька Семенова вернулась, вот решил зайти. Не прогоните?
– Присаживайтесь, пожалуйста, на лавку, – засуетились девушки. – Места всем хватит. В тесноте да не в обиде. Щеки Ивана вспыхнули, и он скромно сел на краешек скамейки. Давно он не был в таком большом семейном кругу, но, видя доброжелательные и сочувствующие взгляды знакомых и друзей, успокоился, волнение его улеглось.
В тот вечер не плясали, не веселились – слишком свежи были раны, а все пели и пели, стараясь песней выплеснуть из груди боль и скорбь утраты, то все вместе, хором, задушевно, протяжно, то солисты удивляли какой-нибудь старинной песней, незнакомой большинству из присутствующих. Немало было спето и военных песен, но женщины просили снова и снова «Землянку». Хрипловатый, но сильной голос Марии чуть не в сотый раз выводил:
Бьется в тесной печурке огонь,
На поленьях смола, как слеза…
Анастасия, светившаяся счастьем, переполнявшим все ее существо, запела вдруг популярную в 30-е годы песенку:
Она в киоске торговала
Холодным квасом и ситро
И, торговавши, увидала,
Как он фланирует шустро…
Но почувствовав диссонанс между легкомысленными словами, звучащими по-мещански, и торжественностью этой ночи, осеклась и замолчала. Чемпалиха ткнула Таисью в бок и прошептала в самое ухо:
– Иван с твоей Настеньки глаз не сводит.
Таисья перевела взгляд, полный любви, с Машеньки на младшую дочь, и мысленно перекрестилась:
– Лучшего зятя и не сыскать. Дай бы Бог!
А Чемпалиха тем временем обратилась к Саньке:
– А что пленные немцы? Я слыхала: их чуть не сотню пригнали к вам в шахту.
– Работают немцы. Работают хорошо и все Гитлера ругают. «Гитлер капут», – говорят.
И неожиданно для всех запел низким, тягучим, но довольно приятным голосом:
– Что тебе надо, грешный человече?
Может, золота? Может, серебра?
Ни золота, ни серебра, ни дорогого одеяния?
– Ничего не надо грешну человеку:
Ни золота, ни серебра, ни дорогого одеяния!
Только надо грешну человеку
Один сажень земелюшки
Да четыре досочки.
Только надо грешну человеку покаяния.
Только надо грешну человеку покаяния, да успокоения.
Странно, но песня эта прозвучала как реквием по всем погибшим, в том числе и немцам, которых силой бросили в чужую страну, заставив их воевать и убивать себе подобных.
– Саньк, ты никак жалеешь этих супостатов? – проворчала Таисья.
– Все мы люди, мама, все мы грешные, все мы праведные, все мы большие и маленькие, наполовину добрые, наполовину злые, ведь одна часть в человеке от Бога, другая – от диких зверей. Я мыслю, мы для того живем на свете, чтобы чёрное в себе искоренить, а чистое и светлое возрастить. Вот, например, шахтеры получили известие, что вместе с немцами «робить» будут, хотели фрицев на вилы взять, а как увидели оборванных, грязных, худющих, голодных, завшивленных, так и начали хлебом с ними делиться. А потом для них же и баню выпросили, пусть хоть верхнюю грязь с себя смоют.
– Да. Чудны дела твои, Господи, – задумчиво проговорила Чемпалиха. – Смотрю я на тебя, Александр, и удивляюсь, почему ты не женат. Вроде и добрый, и совестливый, и собой пригожий, кудрявый. Неужто цыганочку Машу забыть не можешь?
Все недоуменно посмотрели на Саньку, а девушки и женщины помоложе стали наперебой просить рассказать эту таинственную историю. Поняв, что от признания не уйти, тяжело вздохнув, Александр начал рассказ:
– В 33-м году случилась встреча, которая перевернула всю мою жизнь. Я на Самоцветы, что на южном выезде, в шахту работать устроился. Дорога до дома длинная, и я все лесом ходил, маслят на грибницу наберу или ягод на кисель – все приварок.
В тот теплый сентябрьский вечер как обычно опяток нарезал, и понравились мне рябиновые ветви – гроздья красные, листья оранжевые – красиво. Сорву, думаю, мать порадую и сестренок. Иду с букетом, улыбаюсь, а навстречу мне цыганка молодая в красном платье, сама худая, а волосы мелким бесом вьются и на личико красивая: румянец алый и глаза блестящие-блестящие. Увидела меня и нахмурилась:
– Жене подаришь?
Отвечаю:
– Матери.
Засмеялась она колокольчиком и убежала, только юбка языком пламени мелькнула.
Потом все бессмертники ей носил и леденцы. С полкилометра вместе пройдем, она назад в табор, а я дальше на рудник. Вот и все, пожалуй.
– Как все? – разочаровались девушки. – Неужели ничего больше не было?
– А чему быть-то? Как узнал ее отец про наши встречи, так увез ее куда-то. А вскоре и табор снялся.
У всех цыганок, что во двор заходили, спрашивал: «А вы Машу не видели?» А через год подкараулила меня у опушки молоденькая цыганка, сунула в руки платочек и заплакала: «Померла твоя Маша». Да и ушла восвояси. А я остался стоять столбом, потом опомнился маленько, развернул платочек-то, а там кисть рябины да заячья лапка. Берегу эту странную памятку в сундуке. Видно, судьба моя такая – в бобылях ходить.
Много историй, чаще грустных и печальных, прозвучало в эту ночь, и каждый понял, что после такой войны жить надо по совести, по-божески.
Глава 2. Друг детства
Глава 2.Друг детства.
В один из августовских дней Санька Семенов в большом волнении вбежал в избу:
– Маманя, достаньте быстрее с чердака сапоги да из подпола чекушку водки, а я пока зелени, лука в огороде нарву. Меня и с работы отпустили.
Таисья удивилась:
– Что случилось-то?
– Володьки Васильева сын вернулся с фронта!
– Господи, ни одного письма за всю войну, а вот поди-ка живой. Конечно, Санечка, бери сапоги, подарок хороший.
Санька в предрассветных сумерках не сразу узнал человека, а когда догадался, удивился: до того у Володьки было неподвижное, застывшее маской лицо.
– Уезжаем мы на днях, Александр. Не хочу, чтоб ты на меня обиду держал. Никому другому не расскажу то, что ты сейчас услышишь… Не мой сын вернулся! Чужой! И застонав, опустил лицо в прохладную воду. Долго сидел Володька, пригнув голову к коленям. А Санька страшился прервать это молчание. Наконец мужчина собрался с духом и продолжил:
– Знаешь, у нас всего один сын: как родился на первом году после свадьбы, так больше супружница и не беременела отчего-то.
Всю войну проплакала, промолилась, стала старуха старухой, а ведь ей всего чуть за сорок. Одним утешалась: нет похоронки – значит живой, а что писем нет – значит, разведчик. Андрейка-то наш хорошо немецкий знал.
– Знал. Почему знал? – хрипло проговорил Александр. Будто не слыша вопроса, Володька рассказывал дальше:
– Как увидела старуха моя солдатика в воротах, так и кинулась ему на грудь: «Андрейка вернулся! Я знала, чувствовала, что живой, кудри все те же рыжие-рыжие, и веснушки, и глаза. Только постарел-то, как словно не 4 года прошло, а все 10».
Парень аккуратно из объятий высвободился, на меня глазами зыркнул и говорит:
– Пойдем, отец, в баню – разговор есть.
Мать-то на стол собирать кинулась, а мы разговоры разговаривать. Вот что узнал я, горемычный: попал он в плен в первые дни войны, но сумел сбежать, почти сразу же, да не один, а с двумя товарищами. Только же до линии фронта не дошли: один погиб в перестрелке, другой – от заражения крови. И парню досталось: попал под бомбёжку, но ничего, контузило только, а как оклемался, почувствовал запах пороха да мяса горелого. Выполз из леса, так и опешил: русские солдаты лежат мертвые. Одни чуток до леса не добежали, другие у машин сгоревших, видно, пополнение везли необстрелянное: форма новая, ни разу еще не пропотевшая. А у самых кустов, держась за ветки, лежа на боку паренек совсем молоденький…