Солнце идёт за нами

А вот в веселеньком желтом платочке с бахромой бывшая свекровь Ермолаиха принесла гостинцев внучке Гутиере и, приветливо здороваясь, рассказывает:

– Ничего у тебя кулички растут, крепкие. Вчерась я через забор видела, как Петька с Санькой из погреба банку бражки стащили, вылакали всю и хоть бы хны, дальше играют…

А вот сидят они всей большой семьей за столом – провожают ее в Уфалей и недоумевают, почему вдруг решила Маня уехать в другой город. Старенькая слепая мать Федора плачет, она думает, что Гришу переводят на другую «железку». В выцветшей застиранной гимнастерке младший брат Пашка уговаривает сестру не покидать Нязи. Как объяснить им, что не за лучшей долей поехала она на чужую сторону, а попытаться спасти мужа. Лицо женщины болезненно искривилось. Заболел ее супруг туберкулезом, и положили его в верхнеуфалейский диспансер. Похудел Григорий, осунулся, почти кожа да кости остались. Устроилась Маня на молокозавод, маслице ему носила. Павел достал для него барсучий жир.

«Эх, Пашка, Пашка», – губы женщины улыбнулись. Она вспомнила брата тщедушного, семнадцатилетнего, в мешковатом сатиновом костюме уходящего в 44-м году на фронт. Представила его часовым у комендатуры в далеком польском городке (как он назывался, она уже и забыла). Шутки и насмешки так и сыпятся на парнишку, и он решает передернуть затвор, но силенок не хватает, и вдруг раздается выстрел. Хорошо хоть достало ума сказать, что из-за дома стреляли. А насмешки над слабосильным парнем все едче, соленее. Пожаловался в письме родным, и нашла Манька нужные слова: «Пусть хоть горшком назовут, только в печь не ставят», которые помогли мальчишке перетерпеть обиды и пренебрежительное к себе отношение. А потом и вовсе послала свое фото, то, где верхняя пуговица на блузке расстегнута и коса змеей вьется по груди, а на обороте написала: «Жениху Павлу от Мани». Удивились сослуживцы красивой невесте и издеваться над парнем перестали. А один разведчик даже трофейный «лисапед» ему подарил, чтобы сено на полях сподручнее охранять было…

Мысли женщины снова перенеслись к мужу. Купила она дом в Уфалее по улице Спартака и каждый день навещала больного. В голубой застиранной больничной одежде, с впалыми щеками и блестящими глазами Григорий шепчет:

– Люблю, хочу.

Не отказала тогда Маня умирающему и через несколько месяцев после его смерти родила третьего сына Михаила. Воспитывала детей одна, трудно ей было, чуть не каждый день в школу из-за них вызывали. Вот она, Маня, одевается почище, понаряднее и в который раз идет выслушивать нарекания:

– Забирайте своего Шармача (это о Саньке), он учителю истории, фронтовику (а тот вечно пьяненьким являлся на урок) связал шнурки на ботинках, пока тот вслух читал, а как встал со звонком Пал Федорыч, так и упал на пол под смех всех учеников… Устроила на работу она Саньку, да опять не слава Богу. Из школы рабочей молодежи пришли, снова учиться заставляют, целую лекцию прочитали: «В 1965 году открыли в городе 36 школ, даже начальные малокомплектные на лесоучастках уфалейского леспромхоза, 9 восьмилетних, 4 средних, 5 ШРМ, а вы без образования хотите остаться!»

Так до самой армии и работал Санька в котельной, а вечером учился. И в этой школе проказничал: сколько всего открылось, а еще больше осталось неизвестным. И ведь ничего не скажешь ему. А поругаешь – сразу к бабке Федоре в Нязи уедет, а та и рада.

– Возьми, – говорит, – из платочка рупь, купи чего-нибудь, конфеток к чаю.

Санька, зная, что бабка не видит, берет десятку, потом купит красненького и распивает с приятелями. Бабке тоже нальют вина, та песни запоет. Потом, правда, и дров наколют ей, и в избе приберут, даже полы вымоют, «картох» на неделю наварят. И будет сидеть бабка у окна и просить Бога, чтобы снег как можно позже выпал и внучек еще раз, а лучше два навестил до холодов и говорил с ней, говорил, говорил… Дети приходили к Федоре, конечно, чуть не каждый день, горячий суп приносили, да все торопясь, молчком. А ей не суп нужен был, а живое общение. Провожала бабка Федора внука в армию, и слезы катились из ее давно не видящих глаз:

– Неужели не дожить и не дождаться Санечку.

Все спрашивала, сидя за столом:

– А на похороны бабки отпустят проститься? Или нет, не разрешат?

Проходил ее Санька срочную службу пограничником на Японском море, в бухте с загадочным названием Гайдамак. Письма домой присылал душевные, а в одно вложил душистые листья клена – ярко-желтые, красные, фиолетовые. Писал, что места там красивые: фундук, виноград и грецкие орехи прямо на заставе растут. Купаться разрешают каждый день и кормят неплохо, масла не жалеют. На самом деле всё, конечно, не так радужно было: в первую же неделю приезда утонули два солдата, запутавшись в рыболовных сетях, хотя воды в бухте было им по пояс. Да и Санька от скуки рисковал жизнью не раз: когда его произвели в сержанты и велели следить за порядком, нарочно залезал на смотровую вышку не по лестнице, а по стене, чтобы «подловить» солдат:

– Ага, спишь, часовой?

Солдат глазами хлопает, не понимает, как этот черт подобрался.

– Есть кому плац мести, – засмеется Санька.

И опять становилось невесело. Старые домики 19-го века с земляным полом с траншеями, невыносимая жара уже порядком надоели. Вот и выдумывает Санька новые шутки, зная, что за них не похвалят: например, крадется тихонько за дозорными, которые, вопреки приказу, вместе идут, болтают, а он магазин отсоединит от автомата, а после приходит с проверкой:

– Где потерял? – Отдает назад и три наряда вне очереди разине.

Начальство недолюбливало Саньку за то, что он мог прямо высказать неугодные мысли, что мол на трех «уазиках», один из которых на ремонте, много не навоюешь. Так хотелось домой, что даже красота природы и ее дары не радовали: девичий виноград годился только на кисель, грецкий орех вовсе не грецкий, и солдаты эти орехи варили: «Ничего – с пивом потянет».

Вот за пиво и посадили Саньку на гаупвахту. Комнатка маленькая, а в ней табурет да полочка, прикрепленная на такой высоте, что надолго на нее не обопрешься – все тело затечет, на пол тоже не ляжешь. Санька, знакомое дело, нашелся: табурет разобрал, досочки соединил и соорудил что-то вроде лежанки, и гаупвахту отбыл без особых лишений. А когда вышел – гора сливочного масла по солдатскому обычаю. Пришел сынок из армии при параде: и портфель кожаный, зажигалки иностранные, и сигареты нерусские. В дороге, конечно, пытались пообобрать, да где там. Сын у нее парень крепкий, приемам обученный. Познакомился во Дворце культуры металлургов на танцах с Валентиной Лежневой. Санькин товарищ тоже ее углядел.

– Ты, – шепчет, – к черненькой подкати, а я к белобрысенькой да кудрявенькой.

– Ага, – согласился Санька.

А как подошли к подружкам, как увидел синие-синие глаза, так и перехватил у друга девушку.

На всю жизнь рассорился с парнем. Любовь ведь штука такая: если понравился кто, то уже другому в сердце нет места, пусть хоть лучше во сто крат будет, недаром в народе пословица ходит: «Не по хорошему мил, а по милу хорош». Вначале познакомил свою Валентину с бабкой Федорой. Дождалась-таки она внучка, не померла. Понравилась бабке будущая невестка: не за стол, красота, села, а за тряпку и веник взялась – работящая жена будет. Долго беседовали юная девушка и дряхлая слепая старуха. Дивилась Федора судьбе родителей Валентины, возмущалась поступками людей, которые выгнали две семьи из родной деревни, радовалась, что после стольких мытарств родились Тамара и Валентина, сопереживала их отцу, что и после войны служил пожарным, радовалась, что будет любимый внук в надежных руках. Женщина стояла у окна и думала, что же ей предстоит еще пережить. Хотелось спокойной старости без волнений и потрясений. Как хорошо, что война закончилась и никогда не повторится, не придется провожать своих сыновей на фронт.

Ошиблась Мария Константиновна, не знала она, что ее младшему предстоит Чернобыль, где Михаил будет служить старшим дозиметристом, откуда пришлет странную страшную фотографию, на которой снято черное дерево с двумя похожими на вывернутые лапти стволами; во время Великой Отечественной войны на нем фашисты вешали партизан. Все вокруг сгорело, а дерево по непонятным причинам осталось как память по трагическим событиям, свидетели которых оно было. Этой фотографии придется сыграть большую роль и в судьбе внука Мишеньки, который родится от Александра и Валентины Лежневой. Не знала Мария Константиновна, что сын ее Михаил так и не оправится от полученной дозы радиации, будет мучиться, покрытый чирьями и незаживающими язвами, а потом умрет, оставив на нее жену Галину и двух сыновей Сашку и Егорку. И старший сын Петр проживет совсем недолго. Не могла и предположить она, что судьба подарит ей заботливого мужа Васю Пильщикова.

– Тише, Маня спит, – будет говорить он гостям, намывая полы или убирать посуду.

А потом эта же судьба сыграет с ней злую шутку: Вася Пильщиков тоже, как и Гришенька, умрет от туберкулеза. Ничего этого не знала Маня и поэтому, тихонько улыбаясь, наблюдала из окна, как падают и падают на мокрую землю желтые листья.

Глава 4. В Москве

Валюша пришла домой возбужденная и не знала, что ей делать.

– Мне предложили в горкоме комсомола туристическую путевку в Москву на олимпиаду. Поедут от нашего города несколько учителей и спортивные работники. Не знаю, почему выбрали меня, я никакого отношения к спорту не имею и из комсомольского возраста уже вышла.

– Да ведь это же туристическая путевка, каждый имеет право поехать и посмотреть олимпиаду, – уговаривала ее Людмила. – Поезжай и нам обо всем расскажешь. Будет что вспомнить на старости лет.

– А вас-то с Юлечкой как я оставлю?

– Мы же не одни, с нами дядя Саня будет. Соглашайся и завтра же давай положительный ответ. Такое событие бывает один раз в жизни. А почему тебя выбрали, тоже не секрет. Ты членские взносы собирала и всегда вовремя сдавала, и открытые уроки проводила, вот тебя и запомнили в горкоме комсомола. Из Уфалея небольшая группа туристов была доставлена в Челябинск, где со всеми, кто отправлялся в Москву, ответственные работники провели беседу.

– На олимпиаде будет много иностранных туристов, – предупреждали они, – ни в какие контакты с ними не вступайте и прежде всего помните о звании советского человека, ведите себя достойно и не забывайте, что вы представляете собой нашу великую родину.

Выслушав напутствие, вся группа, собранная из различных городов и сел области, разместилась в плацкартных вагонах поезда «Челябинск-Москва». Валюша немного заскучала, она не привыкла общаться с малознакомыми и незнакомыми людьми. Ей вспомнилась поездка в Сочи, когда она могла откровенно делиться своими чувствами с сестренкой, которая ее понимала и всегда поддерживала. Но в дороге мало-помалу познакомилась с учителями из своего города, они оказались на год или два помладше ее.

В Москве челябинцев разместили в общежитии строительного ПТУ. Валюше здесь очень понравилось. В подвальном помещении располагались душевые и прачечная – мойся хоть каждый день. На первом этаже работал буфет, и утром можно было выпить чашечку кофе, съесть булочку или бутерброд, хотя питание было трёхразовое и группу водили в кафе, расположенное недалеко от общежития. Туристов поражало быстрое обслуживание, так как все уже было расфасовано в красочные коробочки и липкую обертку.

В первый день приезда наблюдали, как несли по улицам Москвы к центральному стадиону в Лужниках олимпийский огонь. Все обочины были заполнены народом. Такого скопления людей Валюше еще никогда не приходилось видеть. На открытие олимпиады, конечно, не попали, и группе предложили смотреть по телевидению на это захватывающее мероприятие.

В последующие дни их возили на различные соревнования: стрельбу из лука, хоккей на траве, плавание. Женский хоккей на траве был впервые включен в программу олимпиады. Наша команда получила в этом виде спорта бронзовую медаль. Но больше всего запомнилась Валюше поездка в Крылатское, где они смотрели греблю на байдарках. Погода в этот день выдалась хмурая, накрапывал мелкий дождик, но он не испугал многочисленных болельщиков, собравшихся на трибунах, и не испортил «Вон англичане стоят», – сказал кто-то из наших туристов. Валюша оглянулась и увидела неподалеку группу людей, говорящих по-английски. Женщины были в шляпах, строгих костюмах и с зонтиками. Но вскоре все внимание зрителей поглотила гребля: яркие шлемы спортсменов, блестящие байдарки, синхронные взмахи весел и напряженные мышцы рук. На парной двойке наш женский экипаж выиграл золотые медали, и мужчины на байдарке-одиночке и байдарке-двойке так же одержали победу.

Хотелось посмотреть и на другие виды соревнований, но самостоятельно достать билеты было трудно. Путевка была туристической, поэтому группу возили не только по спортивным объектам. Валюша впервые в Москве, и ей все интересно. Но особенно произвело на нее большое впечатление, когда они во Дворце съездов смотрели балет «Лебединое озеро». До этого она видела балеты только по телевизору. Наблюдать за живым танцем на театральной сцене куда более интересно: впечатление усиливается освещением, музыкой и остановкой театра и его удобными мягкими креслами, бархатистыми дорожками между рядами. Валюше даже не верилось, что она во Дворце съездов: вот просторные фойе, мягко бегут эскалаторы, на каждом этаже можно купить фрукты, конфеты, никакой толчеи. Туристы побывали и в Мавзолее, и в Кремле, и на Красной площади. Увидеть своими глазами красоту и величие исторически важных мест, окунуться в эту атмосферу – значит приобщиться к многовековой культуре и ощутить себя частицей нашей родины. Да и просто побродить по московским улицам для Валюши – большое счастье. Когда еще приедешь сюда? А может быть, больше и не придется побывать в столице. В голове звучат бодрые слова песни: «А я иду, шагаю по Москве, и я еще могу пройти…» Правда, в Москве в это время установилась очень жаркая погода, и в полдень люди шли, скрываясь под зонтиками. Валюша тоже купила себе зонтик зеленого цвета в горошек, с надписью по краям «Олимпиада-80». Вот и первый сувенир, приобретенный в праздничной столице. Вечером туристическую группу повезли на дискотеку. Валюха не любитель таких мероприятий, ей бы лучше книжку почитать. Но ничего не поделаешь, от своих одногруппников отбиваться нельзя. Было шумно, сверкали разноцветные лампочки, и разнолицая публика танцевала под очень громкую музыку. Кто-то из своих шепнул Валюхе на ухо: «Смотри, французы…». Валюшка оглянулась, но никак не могла понять, почему одногруппники решили, что это французы. Может быть, они слышали речь. Ее очень удивило то, что иностранцы были в обычных комнатных тапочках и шлепках на босу ногу. «Совершенно беспардонные эти «французы», – подумала она. – У нас принято надевать самое лучшее платье и выходные туфельки на танцы». Вот и сейчас на ней ее беленькие босоножки с перламутровой пуговкой на боку и шелковое платье. Одногруппники тоже все нарядно одеты, и «французы» произвели на них не очень приятное впечатление. Быстро пролетели две недели пребывания в Москве. На закрытие олимпийских игр Валюшкина группа тоже не попала, и туристы из Уфалея засобирались домой. Накупили сувениров и подарков своим родственникам. Валюша везла сапоги для Людмилки, игрушечного резинового мишку – символ олимпиады 80 – и много разных сладостей.

Настроение на этот раз у нее было бодрое, ведь все ощущали себя хоть немного, но причастными к этому величайшему событию в нашей стране, гордились победами советских спортсменов, а их было как всегда немало.

До свиданья, Москва, до свиданья!Олимпийская сказка, прощай! –

отзвучала песня А. Пахмутовой и Н. Добронравова, под которую поднялся и улетел Мишка, но еще долго будут вспоминать и делиться впечатлениями все те, кто побывал в эти дни в олимпийской Москве.

Глава 5. После страшного суда

В субботу сестры Валентина и Людмилка работали, а в садике была пятидневка, и дочь Люды Юленька оставалась на попечение 75-летнего Александра Семенова. Почти всегда в этот день к нему приходили гости: сестрица Катерина со свояченицей Тасей, отсидевшей 10 лет в лагерях за недостачу в кассе магазина, подруга Шурочки Дуся Маркова (девочка собирала марки и поэтому хорошо запомнила эту фамилию), Лизавета, простая и очень душевная женщина, ходившая за больной Марией, и, наконец, старая, но все еще выразительная, черноглазая цыганка Надя. Летом компания располагалась прямо во дворе на дощатом настиле: посередине ставили верстак, а рядом с ним деревянные некрашеные скамейки. Дед выставлял нехитрое угощение, чаще всего это были вареники с капустой, собственноручно слепленные им самим. Надя брала к себе на колени девочку, совала в ручки горсть «дунькиной радости» (так называли конфеты в виде подушечек без оберток), укутывала цветастой шалью и укачивала, тихонько приговаривая:

– Ты только девкам (Люде и Вале) не говори, что мы в гости приходили, а то они наругают старого. Ты ведь любишь дедушку?

–Да, – кивала в ответ пухленькая белоголовая малышка.

Но дед все равно, после того как уходили женщины, угощал внучку шоколадом «Мокко», видимо, это была плата за молчание.

А пока «пир» шел горой. Санька принес в глиняной корчажке вареники, от которых поднимался горячий парок. Все одобрительно заулыбались, покряхтывая, а Тася кинулась наливать медовуху, приготовленную умелыми Катиными руками. Деду как обычно налили рюмочку водки. Молчание нарушила Дуся, жившая одна и поэтому любившая поговорить:

– Жаль девок-то. Тяжело работать учителями. Как-то зимой, уже в десятом часу, вышла я из своей будки на переезде, смотрю: Валюша идет с тетрадками из школы. Опять какое-то совещание было. И надо же людей допоздна морить. Говорю ей: ты иди, не бойся, я постою-посмотрю, пока пустырь-то с оврагом минуешь и в улицу войдешь. У меня в будке-то и телефон, и громкоговоритель. Стою и гляжу, пока не скроется из вида, и думаю: «А когда же это тетрадки-то успеет проверить? Разве ночью? А с утра снова в школу идти. Вот жизнь-то какая».

– Да, на всякой работе тяжело, – сама себе возражала Дуся. – Вот сейчас мирное время. А на заводе-то в газу проработает человек лет двадцать, выйдет на пенсию и помрет: силикоз, легкие отказали. Сколько таких случаев было. Везде работа тяжелая. А я все подруженьку свою закадычную вспоминаю. Сорок шесть лет ей всего было. И в газетах сколько раз про нее писали, как она в соцсоревнованиях побеждала, и депутатом городского совета была. Давайте помянем Шурочку, выпьем третью не чокаясь. Судьбы подруг были чем-то похожи: обе не вышли замуж, тяжело работали во время Великой Отечественной войны, надсадились, попали в больницу, Дусенька отлежалась, а у Шурочки «открылся» рак.

– Если б «мужской» был, то вырезали и жила бы дальше, а у нее и у Марии – «женский», расползся во все стороны. Эх, надо было ей лопух заваривать и пить, как мне, а она все врачей слушалась… Дед всхлипнул, Лизавета заплакала в голос, уж очень она любила сестер Семеновых и почти что Машеньку на ноги поставила, да откуда-то знахарь взялся, отравил касаточку.

– Главное, ни в чей дом больше не заходил тот человек, – недоумевал Санька. – Ума не приложу, кто это был и зачем это сделал?

Часто вспоминали Чемпалиху:

– Хорошая женщина была, даром что с подвывертом. Помните, как почти в девяносто лет в Касли поехала платок искать особенный, потому что боялась, что не в том, что ей нужен, похоронят. А привезла самовар электрический – большую редкость.

– Как не помнить, – сотрясалась всем телом цыганка. – Мы потом еще три года с ней чай из него пили. Раздумала умирать-то от радости, что дефицит ухватила. Дед чаще всего вспоминал про рудник. Видно, въелась порода во все печенки-селезенки. Девочка слушала в пол-уха и засыпала под ровный говор рассказчика:

– Тюленевским рудник назвали в честь горного инженера Тюленева. Этот рудник лучше был, чем на Самоцветах: и водоотливы стояли, и станции насосные, а после войны и вовсе буровые станки, машины большие пригнали. Полегче работать стало. А то как вспомню ручную да конную откатку породы, так холодный пот прошибает. Правда, с новым оборудованием быстро всю руду повычерпали. Добывали тогда открытым способом: никелевая руда неглубоко залегала, всего на один-два метра. В пятьдесят первом году карьеры уже затопили.

– А ты-то тоже хорош, – прервала его Катя, – пошел свой Тюленевский родник проведывать…

– И провалился, – захихикала Тася.

– Не знаю уж, как это я в яму угодил. Ведь сам и копал их – пробы везде делали. Ладно, Чемпалиха погодилась, может, посмотреть пошла, куда я с раннего утра направился, услыхала мой крик, исхитрилась палку подать, да и помогла вылезти.

– Внученька, – обратился дед к Юле, – ты, когда подрастешь, на отвалы по маслята не ходи, там шахт видимо-невидимо нарыто, а дощатые заслоны поди прогнили давно.

– И купаться на карьеры не ходи: в стоячей-то воде всякая нечисть заводится, – добавила цыганка, – нечего там делать.

Тася погладила девочку по голове и спросила:

– А что Люда с отцом-то ее жить не стала? Саша Веденев вроде неплохой мужик был, белье даже на речку полоскать ходил. Стоит один среди баб и не стесняется. И собой хорош: поджарый, плечи широкие и глаза большие, серые.

– Выпивал он, а она терпеть не стала.

– Понятно. Жалко сиротинушку.

Но цыганка перебила ее сочувствующие «охи» да «ахи».

– У Ляли (она так называла отчего-то Юлю) все хорошо в жизни сложится, если мудровать не станет.

– Дай-то бы Бог, – вздохнул дед.

– Слушай-ка, – обратилась цыганка к Семенову. – А что это у Машиной могилки звезда сбита?

– А это я сшибла, – твердо ответила Катя, – крест на памятник ставят, а не звезду лепят.

– Правильно, – одобрила Тася. – Вот я вам историю расскажу про тот свет. «После страшного суда» называется.

Может быть, женщина сама ее придумала за пайку хлеба, а может, услышала за колючей проволокой от товарок своих по несчастью. Но все с замиранием сердца приготовились слушать рассказ, боясь пропустить хоть одно слово.

После страшного Суда.

– Задолго до революции все это произошло, еще при царе Александре, –полился сипловатый, но довольно приятный Тасин голос, – отслужил Евсей ни много ни мало двадцать пять лет, но солдатом еще был бравым: седина лишь виски тронула, плечи не согнулись, и глаза синие глядели весело.

– Женюсь, – загадывал мужичок, – на вдове, у которой детей поменьше, а может, и девка-перестарок пойдет. Он, вишь, деньги-то на службе подкопил маленько, – хитро взглянула на слушающих женщина и передёрнула плечами, – на обзаведение хватит. Но человек предполагает, а Бог располагает. В городишке таком-не таком зашел в трактир, выпил красненького, потом, как водится, на беленькую перешел. Голь кабацкая и подсмотрела, что солдатик справный, при капитале, уговаривают:

– Кровь, служивый, проливал, угощайся без стеснения, за царя батюшку, за родину-матушку, за Отечество-братушку.

С непривычки и нахлебался Евсей пшеничной по самое горло, а себя помнит. Как стали Ваньки Елкины ранец к себе подтягивать, так и проснулся Евсей, в драку ввязался: треснул мужичонку какого-то по уху – тот как подкошенный.

Нагнулся Евсеюшка:

– Не уж убил православного?

А тут его кто-то по затылку и шандарахнул. Очнулся Евсей и удивился: жара, духота, как в прогоревшей печи, а ведь осенью было дело, подмораживало уже. Встал, огляделся – пустыня кругом, конца-края не видно, песок повсюду колючий, лишь карагачи черные кое-где темнеются. Протер солдат глаза – да делать нечего, оправил одежду и зашагал на восток. Долго шел, а солнце все в зените, не закатывается, не меняется, лишь зной усиливается… И вдруг прохладой навеяло, свежестью. Увидел Евсеюшка лестницу мраморную, всю увитую пахучими веточками и миллионами белых, влажных крошечных розочек, но, несмотря на всю благодать вокруг, на душе так тревожно, страшно, сердчишко как зайчишка в силках бьётся.

Солдат, долго не раздумывая, попытался шагнуть на первую ступеньку, но нога не поднялась.

– Может, сапог тяжелый?

Снял Евсей обувь, портянки размотал. Но и босому не удалось прикоснуться к заветной ступени. И на коленях, и ползком пытался залезть, горемычный, но будто гири тяжелые, стопудовые к телу привязаны. Не час и не два – намного дольше пытался Евсей покорить лестницу, пока не услышал за спиной смех. Обрадовался он людям, подошел ближе, спрашивает:

– Где это мы находимся, православные?

– На Том Свете, батюшка, – всхлипнула благообразная старуха в синем чепце, – а пока Страшный Суд над нами идет. Помилованные по райской лесенке на небо поднимутся в Золотой Город, а наказанные спустятся в Черную Преисподнюю.

– Попить бы, – робко поинтересовался Евсей, почему-то нисколько не удивлённый рассказом женщины. Сердцем он уже понял, что мертв.

– Не получится жажду унять. Ангел пытался нам помочь, но вода делается шариками и улетает наверх, в Рай.